Июльские дни

      Глаза Тошинори, спокойные и тёплые, синие — подобно бескрайнему морю в штиль, покачивающемуся неспешно, крайне неторопливо — ему абсолютно некуда спешить, некуда торопить никуда не пропадающий и не изменяющийся ход времени; излучают теперь кристаллический, леденящий душу холод, казалось бы, за целый километр.       …холод, когда он видит человека, того родного и до острой — режущей сердце и горло боли, человека, вокруг которого крутился мир Яги красочно-яркой каруселью солнечных, жёлто-зелёных и насыщенных оттенков, цветов.       Но вместо привычной, всепоглощающей радости и внутреннего трепета, от которого каждый раз сердце, точно затаившись ранее где-то в там, в укрытии из тяжёлого облака печали; билось чаще, гораздо чаще, чем Тошинори мог себе представить сейчас, представить когда-либо в своей жизни.       Однако он мог ощутить это на себе, мог более чем, мог сполна: прочувствовать всем своим телом, всем своим сердцем каждый удар, ритмичный и громкий, почти что оглушающий, но одновременно — тихий; тихий настолько, что услышать его хотелось ещё и ещё, ещё — чтобы записать звук в воспоминания, сохранить его навсегда хотя бы где-то: тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.       Как часы, отбивающие свой ритм чётко, отбивающие свой ритм строго, без изменений, но при виде Изуку, когда обычно он появляется в поле зрения Яги; ускоряются, становятся, должно быть, слишком быстрыми, чтобы за ними можно было поспевать, хотя бы быть наравне, не задыхаясь в собственных чувствах позади — там, где солнечные лучи целовали Мидорию вместе с Тошинори, целовали сладко и мягко, чувственно, тепло — полная противоположность воспоминаниям от увиденного, увиденного сегодня ранним утром.       Ведь… когда только-только рассветало, облака из тёмно-синих, практически чёрных, становились розовыми, нежно-розовыми, будто пунцовыми — как румянец, расцветавший на мягких щеках Изуку там, где ладони другого человека были на лице Мидории, гладя молочную, с вкраплениями рыжего, кожу.       …другой человек — тот мальчишка — откровенно наглый мальчишка — точно так же, как и его отец; но поцелуй Шото был иным, резко контрастирующим с тем, как целовал своего мальчика Яги.       С одной стороны поцелуй Шото — холодный, холодный как это промёрзлое, откровенно плохое для Тошинори утро, утро без Изуку, без своего маленького, невинного и драгоценного — самого драгоценного на всём этом свете, мальчика; но одновременно с этим — горячий, обжигающий своей страстью, подростковой неумелостью, перемешанной с пылкостью, отчаянным желанием получить что-то большее, получить ещё, когда Мидория оказался прижат к стене в полуосвещённом блёклым утренним солнцем переулке.       Воспоминания об этом — о том, как глаза Изуку во время поцелуя — долгого, действительно затяжного, нагревающего воздух до самых верхних точек, до самых границ возможного, прикрывались ворохом чёрных ресниц счастливо, трепетно и нежно; ранили Яги сильнее, чем его главный враг когда-то.       Но всё, что сделал Тошинори — совершенно противоположное тому, что он действительно мог сделать этим утром: лишь сжал свою челюсть крепко-крепко, почти до неприятного скрипа, до тянущей боли в зубах, готовых, казалось бы, раскрошиться, в то же самое мгновение — как и сейчас, когда Яги видел Мидорию, несправедливо-счастливого, вновь.       Не думая слишком долго, не находя в себе хоть немного, хоть крошечную каплю сил думать в целом, он подходит к Изуку ближе, сокращает то небольшое расстояние с медлительностью свирепого хищника, только-только вышедшего на охоту, но в то же время — заметившего свою добычу намного быстрее, чем было возможно.       Теперь Тошинори смотрит на Мидорию, смотрит на него внимательнее и сосредоточеннее, чем когда-либо ещё, сжимая свои ладони в кулак, сжимая до тех пор, пока пальцы не станет покалывать неприятно, раздражающе.       Изуку выглядит испуганным, точно увидел перед собой приведение: его глаза распахнуты широко, распахнуты в неверии и одновременно в боязни, а также — в удивлении, открытом и неподдельном, самом настоящем. Но это не то, что Яги ищет во взгляде Мидории сейчас.       Ведь Изуку не кажется раскаявшимся, сожалеющим о произошедшем сегодняшним утром — или, как минимум, извиняющимся, нет; вовсе нет — скорее… Мидория выглядит так, словно не жалеет об этом совершенно, не жалеет об этом ни капли, потирая собственную щёку ровно в том месте, где его касался Шото.       И когда кровь шумит в ушах назойливо, а в висках пульсирует почти болезненно, по-настоящему сильно и ощутимо, Тошинори прижимает Изуку к стене дома одним ловким и быстрым движением, практически не заботясь о том, что будет с Мидорией при ударе. Но на такое, казалось бы, простое движение, уходит неожиданно много сил; больше, чем Яги ожидал — словно силы и вовсе покинули его тело в один-единственный момент.       А после — он скользит пальцами по шее Изуку, по его коже — нежной, такой невинной и чистой, однако испорченной, покрытой видимым лишь Тошинори толстым слоем грязи от прикосновений другого человека; скользит ровно до тех пор, пока они — пальцы, медля, не окажутся на подбородке.       Если очистить Мидорию, избавить его от тёмного и грязного, впечатавшегося, должно быть, на всю жизнь, следа рук того мальчишки, посмевшего прикоснуться к самому святому и чистому, девственно-белому на свете; означает доказать миру прямо здесь и сейчас, доказать всем, кому на самом же деле принадлежит Изуку, всё его тело и каждая его веснушка, каждый его вздох, то Яги не будет думать дважды.       И он, горбясь — приходится сгибаться практически пополам, чтобы оказаться на одном уровне со своим крошечным, по-настоящему маленьким мальчиком, несмотря на возраст последнего; и не делает этого — не задумывается лишний раз. В конце концов, желание очистить Мидорию, исцелить его от произошедшего, оказывается намного сильнее любых предрассудков.       Особенно, если в голове Тошинори сейчас круглый ноль, самая настоящая, звенящая в ушах пустота, и лишь одно, лишь одно-единственное, что мелькает в мыслях отчаянно, навязчиво и беспрерывно: покрасневшие и слегка опухшие, искусанные губы Изуку, на которых остался невидимый — для остальных, но мелькающих перед глазами Яги каруселью до боли красочных и ясных воспоминаний, отпечаток поцелуя.       Тошинори не может стереть его: ни с губ Мидории, ни из собственной памяти. Но он может лучше, гораздо лучше — заменить тот отпечаток, тот след, новым, на этот раз — своим, и больше не чьим — эта мысль согревает не только сердце, но и нервы, и без того оголённые провода нервов, нагревая их ещё больше.       До такой степени, что катастрофа — замыкание, или же что-либо ещё, неизбежна, когда сопротивление Изуку подавляется тяжёлым, нависающим над ним телом Яги, что целовал Мидорию в губы, впивался в них как в сочный фрукт, наслаждаясь горячей и податливой мякотью ярко-красного, почти что вишнёвого, цвета.       Но этого слишком мало, чтобы перекрыть всё то, что произошло сегодня.       И потому, по этой самой причине, Тошинори вжимает Изуку в стену сильнее — как коллекционер прикалывает острой иглой бабочку — прекрасное, однако умирающее в неволе, в четырёх угрюмых стенах, создание; раздвигает его ноги своим коленом, продолжая целовать Мидорию и дальше: властно, требовательно, жёстко, желая выжечь призрачные следы Тодороки здесь и сейчас, сейчас и здесь — прямо на открытой местности, у одной из высокоэтажек. Там, где их мог увидеть каждый.       Тем не менее, Яги касается Изуку ниже, всё ниже и ниже — гладит по обнажённому бедру, проводит по нему пальцами обжигающе — так, что Мидория дрожит, дрожит не только он, но и сам Тошинори — новые ощущения азарта, взволнованность, возможность быть пойманными другими людьми, поглощают его всецело, посылая огонь по позвоночнику, по всей коже, точно пронизанной накалившимися нервами, готовыми взорваться вот-вот, с мгновенья на мгновенье — тогда, когда чужие шаги шумят в ушах отдалённо, за вуалью удовольствия…       Однако всё, что делает Яги, делает это не колеблясь — вжимает мальчика в собственное тело, жесткое и напряжённое, напряжённое как камень, как самая настоящая каменная глыба; трогает Изуку и дальше, ровно там — и не только там, где касался его Шото, вместе с былой сладостью поцелуя ощущая теперь тонкий, с трудом заметный, привкус соли, морской соли — капли слёз, стекающие из глаз Мидории внезапно, но в то же самое мгновение испаряющиеся при соприкосновении с кожей Тошинори — горячей, сгорающей, вероятно, дотла, до самых угольков и подсолнухов в груди, подсолнухов в душе и на языке — то единственное, что остаётся от него в конце концов — и что остаётся от него сейчас.       Сейчас, когда Яги смеётся пронзительно-громко, надрывно. Но не счастливо, как раньше, как когда-то.       А в глазах Инко — Инко, выронившей из рук свои командировочные сумки; эмоции — самые настоящие, живые и натуральные, застывают в растворе из формалина, сохраняются там навсегда ничем не прикрытым, откровенным ужасом.       …и когда позже слухи о внезапном поджоге неизвестным человеком соседнего дома — дома, где Изуку, к счастью, не жил; распространяются точно так же быстро, как и пламя огня этим вечером, Тошинори выглядывает в окно, смотрит в него и думает долго, думает тщательно.       Думает только о том — почти только о том, что сегодня, вероятно, было солнечное затмение. И окно солнца — окно его личного солнца, прикрыто теперь плотной тканью тёмных занавесок, сгущающихся точно так же, как и сумрак над вечерним Лос-Анджелесом.