Июльские дни

      Уже какое-то время перебирая свои полки, от низа до самого верха набитые книгами, комиксами и любой другой, в основном практически древней, покрытой толстым слоем пыли, литературой; на крошечное мгновение Тошинори отвлекается от собственного занятия, впервые за полчаса — полчаса, как минимум, делая недолгий перерыв.       Не то чтобы здесь — в гостиной комнате, как и во всей квартире в целом, было действительно много работы. В особенности той, на которую ушло бы практически впустую — вероятнее всего, на следующий день привычный беспорядок незаметно вернулся бы на своё законное место; немалое количество времени.       К тому же, расставлять по местам книги, доставшиеся ему от бабушки и чудом уцелевшие со временем, или же невольно нажитые в течении всей жизни — даже если Яги, как правило, увлекался чтением не так часто, как ему порой хотелось бы, учитывая плотный график работы в прошлом; занятие явно не самое увлекательное из всех возможных, из всех других занятий на этом свете.       И, честно, Тошинори не мог сказать, что ему и впрямь нравилось то, чем он был занят приблизительно с того самого момента, как только проснулся и, полусонный — пасмурная погода, должно быть, в большей степени влияла не столько на настроение, сколько на общее самочувствие и старые раны; с большим трудом нашёл в себе силы встать с кровати, чтобы впустить в квартиру Изуку, который был в едва ли отличном от Яги состоянии.       Пожалуй, погода и впрямь играет свою роль. В худшую сторону, отбивая всякое желание делать в подобные дни что-либо в целом, а тем более — что-то невероятно скучное и утомляющее своей обыденностью, рутиной. Фактически это загоняло в абсолютный тупик: в жару, когда голова буквально плавилась, как и все мысли в ней, похвастаться желанием заниматься домашней — или любой другой работой, мог далеко не каждый человек.       Тем не менее, именно сегодняшний день Тошинори выбрал самым идеальным, чтобы привести свою квартиру хоть в какой-то относительный порядок, начав с чего-то элементарного, не настолько сложного, чтобы испортить себе настроение, и без того не самое идеальное — скорее, хмурое и пасмурное, как и погода с самого утра; ещё больше, ещё сильнее, доводя его до самой крайней точки откровенно плохого.       Но, на самом деле — если быть честным перед собой, для Яги это всего лишь повод отвлечься, занять собственные мысли чем-нибудь другим, отличным от былых переживаний, упрямо не решающих покидать его голову, от напряжения, казалось бы, трещащую по швам, готовую разорваться пополам вот-вот.       А также — вместе с этим, перебирание книг, тщательное выискивание уже на все сто процентов ненужных, не поддающихся хоть какому-то ремонту или же фактически занимающих своё место впустую; являлось своеобразным предлогом провести ещё немного времени с Мидорией.       Во всяком случае, Инко, полностью доверившая своего сына Тошинори, должна будет приехать из командировки ещё только на днях, не раньше завтрашнего-послезавтрашнего числа. Поэтому мальчику, особенно в такую плохую погоду, когда стены квартиры с трудом спасали от холода — холода, непривычного для практически середины июля; оставалось лишь одно.       Как бы то ни было, Яги исполнял своё обещание, данное Инко… в основном, действительно исправно и без обмана, не находя лучший кандидатуры, способной позаботиться об Изуку должным образом, в то время как даже его мать порой так безрассудно оставляла Мидорию одного в квартире, уезжая — как понял Тошинори, зачастую на не такой уж и небольшой срок: неделю-две, и лишь изредка — всего на пару дней — в зависимости от того, что требовало — и куда её отправляло, начальство.       Однако заработанных денег, сколько бы Инко ни старалась, всё же хватало не всегда, чтобы обеспечивать своего сына, как, впрочем, и себя — хотя речь сейчас и не о ней; полностью всем необходимым, в то время как Изуку явно заслуживал иного. Совершенно иного.       И Яги мог позволить себе это — заботу о Мидории во всех смыслах и во всех проявлениях этого слова. Хотя желание Тошинори — его твёрдая уверенность в подобного рода вещах, порой — в последнее время гораздо чаще; не совпадала с мнением Изуку — мнением, что было в корне неправильным.       Но Тошинори, к счастью, был здесь именно для этого, защищая и оберегая Мидорию даже тогда, когда он, вероятно, сам не знал и не подозревал — вынужденная мера, принятая Яги не так давно. Однако ему не пришлось думать о её надобности слишком долго, чтобы вынести для себя окончательное решение.       Решение, означающее одно: пусть на плечи Тошинори легло чуть больше ответственности, чем ранее, теперь многое зависело лишь от него. В том числе не только этот день — как и все другие, но и безопасность Изуку сегодня, верно?       Несмотря на то, что порой Мидории казался мудрее всех взрослых людей, которых только встречал Яги на своём жизненном пути; он всё ещё оставался по-детски наивным и бесхитростным, едва ли способным распознать ложь или даже в буквальном смысле самый страшный, видимый на поверхности, обман.       Стоит ли говорить о плохих людях? Вероятнее всего, на этот вопрос и вовсе нет смысла тратить время, когда всё и так было ясно.       Поэтому каждый раз — или, во всяком случае, практически каждый раз, видя Изуку — слишком невинного для этого мира мальчика, Тошинори ощущал фантомную боль в сердце, разрастающуюся лишь больше по мере того, как Яги всё чаще замечал Мидорию рядом с ним, с тем соседским мальчиком — холодным и почти что бесстрастным, будто бы и вовсе не живым.       «Полная противоположность своего отца», — думает Тошинори хмуро. И, сам того не замечая, сжимает одну из книг в собственных руках сильно, сильно настолько, что та расклеивается с противным, раздражающим звуком, вмиг прорезающим стоявшую ранее в комнате тишину остриём невидимого ножа.       Только после этого Изуку оборачивается; оборачивается в сторону звука робко и осторожно, словно маленький ребёнок, впервые увидевший что-то новое, необычное — очаровательно-забавный жест, от которого сердце Яги ёкает, замирает ненадолго, прежде чем забиться чаще, забиться громче — так, что казалось бы, оно готово выскочить из груди, пробить хрупкие оковы — рёбра Тошинори, насквозь.       А идея, возникшая у Яги почти внезапно этим утром, бессонным и беспокойным — мысли то и дело кружились в голове, жужжали, внедрялись в сознание, будто пытаясь паразитировать; напоминает теперь о себе. Навязчиво. Заманчиво.       И отказаться от воплощения идеи в реальность — реальность, молчаливую и одинокую; попросту невозможно, в то время как пойти этому на встречу, пойти легко и уверенно, без раздумий преодолевая все те трудности, что только могли возникнуть — гораздо проще, самое простое и предельно правильное решение, что существует в этом мире.       Тогда улыбка Тошинори — та улыбка, которую, вероятно, вместе с солнцем — ослепительным и ярким, нагревающем все любые чувства до предельных температур, забрала внезапно предъявившая на днях свои права пасмурная, абсолютно безрадостная и унылая погода; появляется на лице неторопливо, аккуратно — словно подкрадываясь, подбираясь к Яги, чьи руки и чьё тело дрожали.       От волнения. От навязчивости идей. От оголённых, готовых вот-вот ударить током, проводов — нервов…       Потирая собственные ладони друг о друга, точно стряхивая с них книжную пыль, живой отпечаток уже давным-давно прошедших времён; и подмечая, насколько же они потные, насколько же они — эти ладони, липкие и влажные, Тошинори думает лишь о том, что газировка — приторно-сладкий апельсиновый сироп с игривыми пузырьками, напиток, что так нравится Мидории, по-настоящему нужен.       Или даже, на самом же деле, крайне необходим сейчас, когда Яги смотрит на время искоса, словно невзначай, но одновременно с этим — внимательно и задумчиво — на его лице отчаянный ход мыслей мелькает идеально точно, заметно для любого человека. Но только не для этого наивного, очаровательно наивного и невинного, мальчика.       Ведь до того момента, как Изуку ненадолго пойдёт домой, оправдывая это самым банальным способом: поручением от Инко — уборкой; идея уже должно воплотиться в реальность.       Потому что Тошинори знал гораздо больше правды, чем та, что была в откровенно лживых словах Мидории, оседающих на сердце вязким илом странного, неясного чувства, от которого кровь закипала в жилах моментально — каждый раз, когда Яги думал о сказанном своим мальчиком.       К счастью, сегодня всё было практически полностью в руках Тошинори — Тошинори, вытирающего свой лоб устало, показательно-устало, в то время как на деле усталость едва ли ощущалась, напоминая скорее мягкое одеяло сонливости, чем тяжёлое, привычно тяжёлое — почти что свинцовое, облако утомлённости.       И, вдохнув по-прежнему влажный и душный, несмотря на то, что дождь уже давно прошёл; воздух, Яги, всё также смотря на Изуку, говорит:       — Я надеюсь, что ты, мой мальчик, не против выпить прохладной газировки. В конце концов, сегодня достаточно жарко, и освежиться — самый лучший способ пережить такую духоту, верно?       Всё, что делает Мидория — только молчит; молчит и поджимает собственные губы так, словно из него пытаются вытянуть щипцами упрямо застрявшие в горле слова. Не то чтобы Тошинори ожидал от него чего-то иного: сплошного молчания, лишённого особых — или каких-либо возражений в целом. Ему было уже более чем достаточно, чтобы кивнуть самому себе и направиться на кухню.       А чуть позже — после того, как в цветную, ярко-рыжую газировку, с шипением опускаются несколько белых, ничем не примечательных таблеток, Яги отдаёт этот стакан Изуку с нервной, слегка дрожащей улыбкой, зная одно.       То, что делает сейчас Тошинори, исключительно на благо Мидории. Не больше, и не меньше. Со стопроцентной точностью.