Июльские дни

      Когда вечер этого дня — одного из всё тех же июльских дней, тянувшихся обыкновенно долго и неторопливо, но на сей раз, казалось бы, гораздо дольше, практически мучительнее, чем обычно; встречает сонный мир прохладой — ощутимой лишь едва, ощутимой только с быстрыми порывами ветра, Тошинори сосредоточенно вглядывается вдаль.       Вдаль, где на горизонте — на самом горизонте, за этой размытой, точно прокрашенной неаккуратно и неравномерно, линией, краски медных цветов плавились так же медленно и крайне неохотно, как и проходил весь этот вечер, напрочь лишённый какого-либо смысла и значимости.       Вдаль, где за той палитрой цветов, оттенков — медных, тёплых и ярких, насыщенных, скрывалась наступающая — по-настоящему аккуратно — подобно хищному зверьку, и не менее неспешно; тёмно-синяя, почти сплошная пелена грядущей ночи, что совсем скоро должна была наконец-то окончательно сменить этот вечер истинной умиротворённостью и тишиной, присущей ночному времени суток.       И вдаль, где солнце, большой и ослепительный шар, с каждым мгновением всё стремительнее уходящий на восток, на этот раз не оставлял даже никаких крошечных следов, упоминаний о себе, способных согревать сердца, тела и души людей ещё долго, как минимум до следующего дня — дня, который, несомненно, подарит новые надежды и оправдает оставшиеся ожидания.       Но сейчас — как и сегодня с самого утра, как и сегодня днём — всё время до вечера, былая жара — безжалостно испепеляющий собой жар июльского солнца, палящего немилосердно; точно растворялась в полупрозрачном и практически молочном облаке тумана, что ограничивало видимость куда сильнее, чем постепенно настигающая Лос-Анджелес темнота.       И тогда, опираясь локтями на подоконник — влажный от сырости, что витала в воздухе слишком открыто и ясно уже почти что с самого утра, но сейчас — особенно; Яги наполняет внезапно воцарившуюся и, похоже, на какое-то время застывшую намертво тишину, тяжёлым, точно целиком состоящим из свинца, вздохом.       Будто он, одинокий странник — пилигрим, совершенно внезапно забредший в полностью незнакомую ему местность, абсолютно неуютную и так непривычно чужую сейчас; спрашивал совет у ночного неба бездумно и безмолвно — лишь взглядом, лишь глазами — пронзительно-синими, проницательными — словно за туманной пеленой этого дня Тошинори видел нечто большее, взывая к нему, отчаянно моля его об ответе.       Однако вечер вторит Яги неизменной тишиной, бьющей по ушам набатным, невыносимо тяжёлым звоном, когда молчит, казалось бы, не только вечер, но и весь мир: мир за балконом; мир за стенами этой старой, пропахшей запахом ветхости от пола до потолка, квартиры; и, наконец, мир за пределами Лос-Анджелеса, колоритный и шумный обычно, теперь же — встречающий каждого зловещей тишиной.       Такой, точно сама природа внезапно замерла в ожидании, долгом и мучительном ожидании чего-то неизвестного, пока ещё никому не ясного, но в то же время — неизбежного, пока обычно — в любые другие дни, вечерний мир был по-настоящему суетлив, шумен и почти что беспокоен — беспокоен в хорошем смысле.       Но один определённый, без сомнений важный перекрёстный момент, которого ожидали все тщательно и внимательно, пытаясь не издать ни единого звука, ни единого писка или даже шороха на протяжении как минимум нескольких последних часов; перевернул всё с ног на голову моментально, не оставляя перед этим… никаких предпосылок или хотя бы намёков на то, что должно было вот-вот произойти.       Ведь за ослепительной красочностью всех предыдущих, без преувеличения ярких и солнечных дней, с завидной лёгкостью спрятались грядущие — и первые за весь июль, дожди, не давая времени на подготовку, вступая в полную силу практически сразу же и заставая других — не ожидавших резкого изменения погоды, людей.       Тошинори нельзя было назвать исключением из этого числа, когда очередная, уже отсыревшая даже за этот небольшой срок сигарета, еле слышно — почти что глухо, ударяется о дно импровизированной пепельницы — жестяной банки от недавно выпитого Яги пива. А вкус последнего напитка кажется тошнотворным и въевшимся — вместе с горечью дешёвых сигарет, должно быть, не только в язык, но и в сознание — хмурое точно так же, как и небо, как и природа, в любом момент готовая встретить обжигающе-прохладные, резко контрастирующие с температурой воздуха, капли дождя.       Но всё, что делает Яги в качестве никому не нужного ответа на это «своевольное» поведение погоды — лишь качает головой, качает крайне отрицательно, смотря вдаль, всё больше приобретающую тёмные оттенки, и дальше. Долго-долго, внимательно и сосредоточено — как и раньше, думая о чём-то, что известно лишь ему самому.       «Непривычно», — мимолётно проносится в голове. Эта обрывистая, не связанная с другими смысловой нагрузкой, мысль, задерживается ненадолго — совсем ненадолго, вылетая практически сразу же, как только появилась. А за собой оставляя полную пустоту.       Во взгляде. Взгляде — бездумном; взгляде, лишённым каких-либо эмоций; взгляде, оставившим осмысленность где-то там, позади, за бесчисленным количеством выкуренных за этот день сигарет и нескольких банок выпитого пива — тошнотворно тёплого, до противности сладкого.       Но в то же время — лишь на вид, исключительно на первоначальный вид, этот взгляд был лишён сейчас всего, на самом же деле скрывая за собой нечто большее, отнюдь не холодное — обжигающе жаркое; такое, словно последние лучи вчерашнего солнца нашли укрытие в глазах Тошинори.       В сердце. В сердце, бьющемся громко — отчаянно громко и живо — словно бомба, готовая внезапно взорваться вот-вот, в ближайшие секунды, минуты, часы; в сердце, распахнутом широко и ясно, ясно — как почти что все прошедшие дни; в сердце, сжимающемся невидимыми тисками тревожно, сжимающемся неясно, но так ощутимо резко, так ощутимо болезненно.       И в душе. Просто в душе, которая, подобно природе, казалось бы, замирала перед чем-то неизбежным, перед чем-то, что должно произойти совсем скоро, заставая этим врасплох любого: будь то человек, животное или растение, дрожавшее от постепенно усиливающегося ветра.       …ветра, уносящего сигаретный пепел, нечаянно упавший Яги на домашнюю, пожелтевшую со временем майку, вдаль — всю ту же даль, куда всматривался Тошинори мгновениями ранее, точно ища что-то нужное — нужное лишь ему, в тёмных занавесях ночной темноты.       Но теперь он смотрел в совершенно противоположную сторону, обернувшись слишком внезапно, слишком резко — от быстрого движения неприятно кружится голова, превращая изображение перед глазами во что-то пошатнувшееся, неразборчивое — лишь на несколько секунд, пока Яги стоит неподвижно, ожидая, когда головокружение прекратится.       А после — Тошинори обращает всё своё внимание на Изуку, разглядывая его с головы до ног, с ног до головы. Долго. Тщательно. Пронзительно — так, будто пытался впитать глазами каждую часть тела Мидории, подмечая для себя что-то новое, вспоминая что-то старое, уже изученное, казалось бы, наизусть.       Мягкие — как на ощупь, так и на вид — будто сделанные из самого настоящего, тонкого шёлка, вихры чёрно-угольных волос, вечно спутанных, забавно взлохмаченных почти постоянно, но сейчас — сейчас, когда июльский вечерний ветер разыгрывался не на шутку; взлохмаченных лишь сильнее, лишь причудливее, напоминая Яги самое настоящее, небрежно свитое птицами, гнездо.       Жёлто-рыжая пыль — веснушки, крошечные следы яркого и тёплого солнца, отбрасывающего свои лучи на щёки, на нос, на всё лицо Изуку, едва ли оставляя хотя бы пару миллиметров, не украшенных небесным светилом, скрывшемся теперь за горизонтом.       Неизменно простые, почти что несерьёзные и, казалось бы, ребяческие черты лица Мидории — как пару недель назад, так и сейчас — словно Изуку был гораздо младше своего настоящего возраста: сравнительно невысокого роста — даже для японцев; достаточно худощавого, хлипкого телосложения, лишённого выраженной в той или иной степени мускулатуры; но в то же время, несмотря на всю худобу, с в меру мягкими, соблазнительно мягкими бёдрами, от которых порой у Тошинори во рту пересыхало моментально.       Но всё же… это не то, что привлекло внимание Яги на этот раз. Совершенно не то, каким прекрасным Мидория ни был бы.       Рыская пальцами по карману своих старых брюк — старых, вероятно, как и сам Тошинори — напряжённое и острое напоминание; Яги достаёт одну из последних сигарет из пачки. Но не спешит её зажигать, вместо этого смотря прямо на Изуку. Также долго и внимательно, словно продолжая выслеживать что-то для себя: новое, необычное. Непривычное.       И, не подметив ничего такого, Тошинори качает головой отрицательно — головой, что мотается теперь маятником из стороны в сторону, когда в ней отчаянно крутятся навязчивые мысли. Только тогда Яги начинает, начинает издалека:       — Мидория, мальчик мой, ты… гулял сегодня утром один, не так ли?       Зажигалка находится удивительно быстро, почти что моментально — к счастью для Тошинори, зажигающим свою сигарету одним ловким, умелым, отточенным годами, движением. И теперь же всё, что он высматривает на лице Изуку — его эмоции; пытается понять их — как и то, врёт ли его мальчик.       Его драгоценный, невинный мальчик, которому абсолютно не идёт врать. Ровно так же, как и гулять с кем-то ещё.       И потому, когда Мидория, невнятно мыча, выпаливает из себя отрицательный ответ, должно быть, не совсем понимая, к чему такой вопрос; Яги раздражённо вдыхает лёгким, своим единственным уцелевшим лёгким, сигаретный дым, перемешанный с удушающе затхлым, душным воздухом Лос-Анджелеса.       …воздухом, от которого почти что кружилась голова.       Пуская в самую высь, с каждой секундой всё больше поглощаемую ночными сумерками, мягкое, не имеющее чётких границ полупрозрачное облако сигаретного дыма, Тошинори возвращается к тому, с чего он и начал.       — Или, может, ты скрываешь что-то от меня? — продолжает Яги, опираясь локтем о балконные поручни, пока перед глазами всё плывёт, становится смазанным — неравномерно растёкшаяся по холсту акварель тёмно-синих цветов.       Изуку выглядит недоуменным, не понимающим всей ситуации, когда по-обыкновению ясные синие глаза, тёплые — как летнее солнце, смотрят теперь на него сквозь пелену дыма непривычно холодно.       — …да? — не переспрашивает Тошинори, нет — утверждает это: он видел всё и сам, но ему хочется добиться ответа от самого Мидории, прежде чем Яги озвучит мысли и правду вслух. — Ты что-то скрыл от меня, Изуку? Или, может, ты не доверяешь мне, в то время как с тобой я всегда предельно честен и откровенен?       Трудно сказать, в чём конкретно дело: в погоде, с каждой секундой становящейся ещё более хмурой и пасмурной, чем до этого; или же в чём-то ином, но в воздухе почти отчётливо ощущается взявшееся из ниоткуда напряжение — точно опасно оголённые провода, готовые вот-вот ударить током при любом неосторожном движении.       Но Тошинори был сегодня слишком нетерпелив, чтобы стойко дожидаться ответа Мидории, не торопящегося сказать ни слова, а вместо этого — продолжающего нагло стоять в абсолютном безмолвии.       — Так… — на секунду замирает Яги, пытаясь подобрать нужные фразы, даже если в голову не лезет абсолютно ничего — лишь воспоминания, тошнотворные и раздражающие воспоминания увиденного сегодня утром, от которых по венам моментально растекалось что-то жидкое, вязкое, быстровоспламеняющееся и бурлящее, готовое взорваться вот-вот, но в то же время — Тошинори абсолютно не знал, как с этим бороться, — может быть, назовёшь мне имя того соседского мальчишки?       Изуку не глуп, далеко не глуп — Яги не спорит с этим. Но он слишком наивен и трогательно невинен, чтобы понять.       Поэтому Тошинори поясняет:       — Твоя мать доверила мне позаботиться о тебе, пока она в командировке. Поэтому я должен знать, с кем ты проводишь время. Разве это не очевидно? В конце концов, Лос-Анджелес — не самое безопасное место.       И даже если Яги почти тошнит от того, насколько откровенная ложь сорвалась с собственного языка, Тошинори не думает — или предпочитает не думать об этом, сейчас — сейчас, когда Мидория слегка меняется в лице.       Фактически нечитаемое ранее выражение лица зеркально точно отражает теперь работу невидимых шестерёнок, что крутились в голове у Изуку в этот момент, длящийся, казалось бы, слишком долго, непозволительно долго, пока, наконец, к лицу не вернётся привычная расслабленность, обыкновенная простота, свойственная Мидории.       В любой другой момент Яги, вероятно, усмехнулся бы — его ложь по-настоящему хороша своей правдоподобностью, ведь факт, что Тошинори заботится о Изуку — заботится лучше всех остальных — попросту неоспорим.       Однако сигарета возвращается к губам одним лёгким — обманчиво-лёгким, движением, касаясь сухой, покрытой мелкими трещинками, кожи; а вместе с ней — с этой сигаретой, возвращается и какое-то странное, животное чувство, совершенно чуждое Яги ранее, когда ожидание ответа становится невыносимым.       Ведь Тошинори готов следить за каждым крошечным, еле заметным движением Мидории; за тем, как тот облизывает собственные обветренный губы, медля — медля говорить, медля делать что-либо ещё, кроме как упрямо стоять на одном и том же месте. К счастью, это длится не так долго.       — Шото, — коротко бросив взгляд на Яги секундами ранее, он говорит это, говорит всё также неторопливо и осторожно, почти внезапно, но явно смущённый чем-то.       Единственное, что делает Тошинори в ответ на объяснение — выгибает бровь недоуменно. Информации, предоставленной Изуку, слишком мало для того, чтобы понять хоть что-то. И это не может не расстроить Яги, неосознанно хмурившегося, но в то же время — терпеливо дожидавшегося, пока Мидория скажет ещё хоть что-нибудь.       И Изуку это делает, добавляя настолько же робко, каким и выглядел странный, непонятно чем вызванный, румянец на его щеках, вспыхнувший в одночасье:       — Тодороки Шото.       На мгновения — непродолжительные на деле, однако мучительные на вид, мучительные на первый взгляд; мир для Тошинори, казалось бы, покрывается плотной стеклянной плёнкой, готовой треснуть совсем скоро, готовой треснуть вот-вот, когда все остальные, последовавшие после этого слова Мидории, доносятся до Яги сквозь невидимую преграду. Все, кроме одного-единственного слова.       — …он тоже переехал не так давно. Странно, что до этого я не видел его ни разу, — продолжает Изуку, не обращая ни на что более внимание. И по мере того, как Мидория бормочет всё увлечённее, точно перед ним был новенький, только что вышедший в продажу, комикс; в жилах Тошинори кровь, бурлящая какими-то мгновениями ранее, теперь полностью леденеет.       Без всяких раздумий Яги делает шаг вперёд — практически неосознанно — его тело двигается почти что само по себе; а потом — ещё шаг, крошечный, но одновременно мучительно длинный.       Шаг. Шаг. Шаг…       И он здесь. Здесь — рядом с Изуку, вздрогнувшим от холодного ветра, прокравшегося в хлипкие стены этого дома моментально; или же от чего-то другого — сейчас Тошинори попросту не думает об этом, нависая над Мидорией ночной тенью, пляшущей от тусклого освещения — зажжённой на столе свечки.       Его синие и, казалось бы, наэлектризованные глаза, сверкают в темноте опасно, сверкают предупреждающе — как молния, прежде чем будет слышны раскаты грома — бурной природной стихии, решившей не на шутку разыграться в эту ночь.       А после — после какого-то определённого момента, промелькнувшего в эти секунды перед глазами Яги со скоростью света, он берёт Изуку за подбородок одним движением — почти что небрежным, неаккуратным и грубым — не настолько, чтобы можно было навредить Мидории.       Но настолько, чтобы не дать ему сдвинуться с места, не дать ему уйти в сторону, прижимая его вместо этого к стене как бабочку, проткнутую остриём тонкой иглы насквозь, навечно прибитую коллекционером к доске — самой последней точке её жизни, её свободы.       Тошинори смотрит в глаза Изуку, прямо в его глаза, соприкасаясь взглядами — непривычно морозящим, практически пугающим — своим, и испуганно-растерянным — взглядом Мидории — человека, прижатого сейчас к стене и беззащитно дрожащего под телом Яги, напоминая кролика — мелкую добычу в лапах громадного хищника.       Хищника, что поднёс сигарету к своим губам вновь, тошнотворно привычно, вдыхая единственным лёгким как можно больше — запредельно много, сигаретного дыма, одновременно с этим не отпуская Изуку, нет; удерживая его на месте лишь крепче прежнего, втиснув собственное колено между дрожащими ногами Мидории.       И во взгляде Тошинори отчётливо читается садистская, скрытая ранее и никогда доныне не проявляющая сторона — дело ли в количестве выпитого пива, выкуренных сигарет, затуманивающих разум едким смогом, или же в чём-то ещё — Яги не знает.       Но, вдыхая сигаретный дым прямо в рот Изуку, смотря на то, как его юношеский кадык беспомощно дёргается, натягивая кожу до предела, а глаза мигом покрываются едва заметной пеленой, напоминая теперь глаза фарфоровой куклы, тускло-зелёные и не представляющие собой никакую ценность камни, Тошинори усмехается, усмехается лишь самыми уголками губ, отстраняясь неторопливо.       На языке крепко оседает вкус никотина — терпкий, ядовито-горький, и заполняющий лёгкое от края до края — без преувеличения, когда взгляд Изуку становится расфокусированным, затуманенным дымом дешёвых сигарет, которыми, казалось бы, пропахла вся квартира, каждый её уголок, настойчиво напоминающий об одном, об очень важном, но почему-то вдруг забытом Мидорией.       А Яги смотрит вдаль — вдаль, почерневшую окончательно; бесстрастно и бессмысленно, кашляя в кулак, в то время как в горле внезапно застревает что-то влажное и горячее, способное в те же секунды перекрыть дыхание, и единственное, что оставляющее Тошинори — это сгибаться почти что пополам, выхаркивая в сведённую судорогой ладонь тёмно-рыжую жидкость.       «Простудился», — думает он небрежно.       …даже если прекрасно знает, знает более чем, что это совершенно не так.       И вместе с первыми дождями, первыми за все те две недели дождями, сегодняшняя ночь приносит с собой промёрзлое утро следующего дня, лишённого каких-либо надежд и ожиданий.