Июльские дни

      Былая улыбка Тошинори, каких-то несколько секунд ранее светившая на его губах от увиденного — мирно спящего мальчика; казалось бы, даже ярче солнца всего этого дня — всё такого же тёплого и солнечного, как и практически все дни ранее; теперь изгибается в одну тонкую, кривоватую линию, когда сам же Яги сочувственно вздыхает.       Очевидно, никто не мог знать, что это произойдёт именно так. Или, точнее, что произойдёт именно это — крайне непредвиденное, но как бы то ни было, не совсем страшное, пугающее собственной безвыходностью, событие — нет. Вовсе нет — однако более чем понятно, что какой бы тихой и умиротворённой поездка ни была, кое-что незначительно подпортило настроение.       Ведь сейчас — спустя пару часов с момента отправления в обратную сторону, отправления домой, преодолев уже фактически самую большую часть пути за какое-то, на самом деле, не такое уж и большое количество времени, чтобы успеть вернуться вовремя, вернуться ровно к обеду — и ни на секунду позже, что, конечно, было образно, преувеличено; им посчастливилось попасть в небольшую, пусть и не очень приятную на данный момент, ситуацию.       В конце концов, машина Тошинори, ярко выделяющаяся на фоне других машин своим красным цветом, броским и, вероятнее всего, не подходящим теперь к нынешнему облику и нравам Яги; уже достаточно старая — не совсем развалюха, ржавая и бесполезная, абсолютно непригодная для поездок, но всё-таки неспособная похвастаться абсолютной целостностью, под конец пути и вовсе сломалась.       К счастью, не полностью и не так значительно, как могло бы показаться на первый взгляд, однако идея о том, что не мешало хотя бы ненадолго остановиться, чтобы диагностировать проблему, постепенно превратилась в нужду, в нечто обязательное к выполнению.       Потому что рисковать — не то, о чём мечтал Тошинори в тот момент, когда на заднем сиденье автомобиля, пребывая в полусонном и вялом — точно из него высосали по крошечной капельке все силы, состоянии; полудремал Изуку, лишь изредка распахивая свои собственные еловые глаза, если обстановка так или иначе менялась.       И это — вид мальчика, не только казалось, но ещё и было более чем милым, если бы не одно-единственное, острое «но»: поломавшаяся, пусть и не так значительно — как навскидку предположил Яги, машина.       В дополнение ко всему он не брал с собой все те инструменты, которые чаще всего оказывались нужными, особенно необходимыми и важными, располагая сейчас только небольшим и компактным ящичком со всякой всячиной, обычно нужной только в крайне редких, исключительных ситуациях.       Конечно, они не были совсем бесполезными — в определённых случаях им действительно можно найти хорошее применение, однако… Тошинори — здесь и сейчас, крупно влип, не так ли? Яги даже не назвал бы это вопросом — скорее, самое настоящее, твёрдое утверждение, от осознания которого внутренности — оставшиеся внутренности, неприятно скручивались в тугой узелок полного разочарования, досады.       Стоя посередине трассы, в достаточной мере удалённой от города, от жилых или хотя бы попросту проезжих частей, Тошинори впервые настолько сильно жалеет, что не особо смыслит в автомобилях, а тем более — в их устройстве.       Точнее же, его знания настолько поверхностны, настолько ничтожно малы, что в данном случае их действительно слишком сильно не достаёт для того, чтобы разобраться, в чём конкретно дело — не то чтобы Яги сам по себе был глуп.       Но для него — человека, не имеющего опыта в подобного рода делах, это в новинку, крайне непривычно — так, будто в то же самое время он, вместо попыток найти разгадку для своеобразной головоломки, пробирается сквозь густые заросли чего-то неизведанного, практически пугающего.       Быть может, если здесь был хотя бы кто-то ещё — случайно проезжающие мимо машины; волнение, конечно, не сошло полностью на «нет», однако не предстало бы перед Тошинори так остро. Увы, в реальности всё иначе.       Во всяком случае, волнение Яги можно назвать оправданным, когда Мидория, умиротворённо прикрывший свои глаза целым веером пушистых и мягких, поразительно длинных ресниц, ворочаясь во сне не так долго, постепенно — по мере того, как Тошинори с тяжёлым вздохом оглядывает машину со всех сторон; просыпается. На этот раз окончательно, даже не думая проваливаться в сладкое царство грёз вновь.       Но Яги, будто не замечая этого — или старательно делая вид, что не замечает; прикусывает свою губу и слегка её пожёвывает, желая унять дрожь в руках, которая возникает у него моментально — то ли от волнения, то ли от уже порядком надоевшей, мешающей именно сейчас жары.       Солнце палит недостаточно сильно, чтобы нанести слишком много вреда. Тем не менее Тошинори чувствует, что теперь его голова плавится лишь ещё больше, сбивая то и дело прерывающийся ход мыслей с правильного пути.       Так продолжается ровно до тех пор, пока Яги не услышит голос, встревоженный не менее самого Тошинори, но в то же время — отличный своей неуверенностью, осторожностью:       — Что-то… случилось?       Подбирая слова — все возможные слова, которые только можно было сказать, вспомнить, выудить из самых глубин сознания сейчас, Яги не находит абсолютно ничего лучше, кроме как сказать правду. В этом нет ничего… плохого, верно? К тому же, врать Изуку казалось чем-то ещё более неправильным, чем стоять здесь и просто бездействовать, пытаясь сосредоточиться на основной задаче, проблеме.       — Мне жаль, мой мальчик, — извиняющимся тоном говорит Тошинори, ненадолго переводя взгляд на Мидорию, всё ещё сидевшего в машине. Нежного, разморённого солнцем и расслабленного, — но нам придётся ненадолго задержаться здесь. Я не уверен, однако с машиной что-то явно случилось.       Даже если полное молчание — не то, что Яги ожидал услышать — хотя, впрочем, он сам не знал, что ему в этот момент действительно хотелось услышать от Изуку; Тошинори не обижается, в глубине души и вовсе радуясь такому немому ответу.       Ведь услышать в голосе, увидеть во взгляде Мидории разочарование, было бы больнее всего на свете сейчас, когда Яги, и без этого в некоторой степени расстроенный, озадаченный, пытался предпринять хоть что-то, одновременно думая, что конкретно могло повлиять на способность машины работать нормально.       Вероятнее всего, она просто-напросто заглохла. Или, может… как бы то ни было, Тошинори не хотелось сдаваться так просто, даже если в открытом капоте — почти самое первое, что пришло в голову сделать; не находилось ничего, что могло бы Яги подсказать верное решение. Впрочем, не только верное — но и просто хоть какое-то.       Но всё же, упрямо смотря на собственную машину, Тошинори начинало казаться, что он явно упускает из виду что-то важное — без сомнений важное настолько, что Яги, озадаченно зарываясь пальцами в копну светлых, намокших от пота волос, ещё больше недоумевал.       По правде говоря, он не был уверен — уверен на все сто процентов в том, что машина и впрямь заглохла — вероятнее всего, это было бы иначе, отлично от произошедшего в действительности. Хотя нельзя сказать, что Тошинори уверен и в этом. Тем не менее данная версия имела большую вероятность на свою правдивость, чем какая-либо иная версия.       Особенно, учитывая чутьё Яги, яро подсказывающее ему не бросать всё затею и все старания — нет, но, к примеру, переключить своё внимание на что-то другое, не зацикливаясь на чём-то единственном и определённом. В конце концов не только капот машины смог бы помочь навести на истинную проблему, вынудившую Тошинори сделать внезапную остановку.       И, несмотря на то, что с каждой проходящей секундой Яги был практически готов отчаяться окончательно, глядя на Изуку, увлечённо читающего один из своих, должно быть, самых любимых комиксов, с тяжёлым вздохом Тошинори упрямо возвращается к тому, чтобы продолжить разбираться с поломавшимся автомобилем. Однако на этот раз он решает искать проблему не там, где её, предположительно, и без того нет.       Или, что вполне возможно, она — проблема, была не на поверхности, а где-то глубже — намного глубже, чем Яги искал и чем мог хотя бы представить себе. В любом случае, Тошинори решает не терять сейчас время даром, безмолвной статуей возвышаясь над машиной, пока минуты то и дело сменяли, обгоняли друг друга.       Не то чтобы случится что-то страшное, если не успеть вернуться ровно к обеду, и ни часом позже. В конце концов Инко, скорее всего, прекрасно поняла бы всё это и не стала бы возмущаться. Небольшие дорожные происшествия — дело привычное и не особо удивительное.       Однако собственная беспомощность в данной ситуации — как и жара, на этот раз более мягкая, не такая интенсивная; постепенно начали раздражать сильнее, чем нужно было — пусть и недостаточно сильно, чтобы полностью вывести Яги из себя, из относительного равновесия, в котором с трудом, но Тошинори пока ещё находился.       Тем не менее, прижимая руку к больному боку в позе, практически кричащей всем своим видом о полной озадаченности — и, может, даже растерянности; Яги был достаточно близок к этому, когда Мидория, напротив, выглядел спокойным, скорее и вовсе безразличным к данной ситуации, не считая лёгкую взволнованность в его действиях: будь то простое перелистывание страниц или же что-то другое.       Вполне понятно, что находиться не такое уж малое время в автомобиле, душном, нагретом от яркого солнца и в не самом подходящем в плане удобства — несмотря на небольшой рост Изуку, он всё равно не смог бы слишком спокойно улечься на сиденья и развернуться в салоне машины полностью; не было лучшим способом, как ещё можно провести день.       Тем более, если та самая машина ещё и поломалась, а вокруг нет… вообще никого: ни случайных прохожих, ни проезжающих мимо на своих машинах людей, не говоря уже о тех, кто согласился бы помочь или сам охотно предложил бы свою помощь. К тому же, сейчас нет никакого способа, чтобы сообщить Инко о небольшом — или, может, не таком уж и «небольшом», опоздании.       Пожалуй, практически единственная радость в этой ситуации — то, что к великому счастью для Тошинори и Мидории, питьевой воды — пусть уже и не такой прохладной, как ранее, оставалось ещё достаточно; достаточно для того, чтобы не свариться под повисшим высоко в небе солнцем окончательно, а также — если наконец-то удастся сдвинуться с места, не останавливаться и не покупать воду по пути.       Пусть с предпоследнем возникали довольно крупные проблемы, Яги мог с лёгкостью сделать хотя бы одно.       Потому что бутылка вода, лежащая на свободном переднем сидении, блестела от солнечного света слишком заманчиво, сводя любое сопротивление Тошинори, издавшему измученный вздох, к минимуму, к абсолютному нулю.       Даже если Яги прервётся на какое-то время, остудив свой пыл, своё раздражение после отсутствия каких-либо идей и предположений по поводу того, что конкретно с машиной не так; он не потеряет многое. Очевидно, что ему всё равно, как бы не хотелось этого признавать, придётся дождаться посторонней помощи. В конце концов эта трасса не настолько отдалённая от города, чтобы по ней никто не проезжал.       И неторопливо — неторопливо, пока тело кажется созданным из чего-то мягкого, практически бесформенного — даже не из ваты, как это напоминало порой в особенно жаркие дни; залезая обратно в автомобиль, дверь которого противно проскрипела, точно обвиняя Тошинори в том, что он не стал пытаться сделать ещё хоть что-то, а вместо этого просто бросил занятие, по-настоящему нужное сейчас; Яги же позволяет себе расслабиться физически.       Но явно не морально, учитывая то, что Тошинори действительно сожалел, когда в отражении зеркала видел унывающее лицо Изуку, который, несмотря ни на что, всё же старался этого не показывать, в то же самое мгновение опуская свои глаза обратно в комикс.       Сдаваться — явно не то, чему Нана учила Яги. Он жалок, правда? По крайней мере так думает — или, ещё точнее, в этом на все сто процентов убеждён Тошинори, с тяжёлым вздохом перемещающий свои руки на руль автомобиля, сосредотачиваясь на чём-то ещё кроме представших сейчас перед Яги проблем. Однако это было тяжело.       Вздохнув ещё раз — и одновременно ненавидя себя за собственную нерешительность, слишком подло подкравшуюся к нему со спины; Тошинори, пусть и без особого желания, всё же решает сказать — прояснить ситуацию, чтобы избежать большей неловкости:       — Прости, молодой Мидория. Но, похоже, нам придётся остаться здесь ещё ненадолго.       Всё, что слышит он в ответ — всего лишь невнятное, еле слышное мычание. Странный звук, точно сдавленный чем-то тяжёлым, несоизмеримо тяжёлым. И, очевидно, это не то, чего Яги на самом деле ожидал — хотя бы на подсознательном уровне, даже если Тошинори до сих пор и сам не был до конца уверен в том, какая конкретно реакция ему нужна от Изуку сейчас.       Тем не менее это то, чего Яги — по собственному мнению, заслуживает. И то, чего без всяких сомнений не заслуживает Мидория — изнывать от жары здесь, в этой чёртовой машине, по абсолютной вине и непредусмотрительности Тошинори.       Вместо того, чтобы собрать все последние здравые мысли воедино, хотя бы вновь попытавшись исправить ситуацию, Яги крепко — почти до скрипа, до неприятных, болезненных ощущений, сжимает зубы. Его пальцы же непроизвольно впиваются в руль, царапая покрытие короткими ногтями.       Тошинори кажется, ещё более жалок, чем есть на самом деле. И с этим не поспорить, не так ли? Особенно в тот момент, когда с каким-то неясным, одновременно чужим и одновременно знакомым чувством, вместе с нервозностью — оголёнными и уязвимыми проводами нервов, обнажалось и что-то ещё.       Тёмное. Вязкое. Жгучее — подобно до противности горьким мыслям о собственной слабости, неспособности предоставить своему мальчику — крохотному, нежному и беззащитному цветку, изнывающему от жары — жары, запросто способной его погубить; всё самое хорошее… нет — всё самое лучшее.       И Яги действительно ощущал, как постепенно, едва ли заметно для невооружённых глаз, но он утопал в противоречивых чувствах, находя в себе лишь немного сил, чтобы по-прежнему оставаться на поверхности, пока тяжесть невидимого груза, состоящего из переживаний, тянула ко дну балластом.       К счастью, спасение всё же было у Тошинори.       — Но, — он, кашлянув в кулак и с усилием переведя свой расфокусированный взгляд на небольшое зеркало; деликатно делает небольшую, недолгую паузу, длившуюся по ощущениям — целую вечность. В реальности же — пару секунд, не больше, однако и не меньше. — Если хочешь, ты мог бы… предположим, выйти из машины и подышать свежим воздухом.       …даже если оно — спасение, обнадёживающе и приторно-сладкое, будто сделанное из карамели других чувств — совершенно иных и приятных; отчасти заключалось именно в том, что тянуло Яги ко дну. От одной лишь мысли об этом дрожащая улыбка невольно растягивалась на губах, сухих и нуждающихся хотя бы в нескольких каплях влаги.       И последнее тоже оказывается вполне исполнимым. Ведь когда Тошинори не слышит никакого движения, шевеления позади себя, на задних сиденьях, он тяжело сглатывает — сглатывает то, что, казалось бы, просто-напросто перекрывало бетонной стеной горло, прежде чем из его собственной груди хрипло вырвутся слова:       — Ну же. Просто не заставляй меня ждать. Я знаю, что проветриться — то, что больше всего тебе сейчас нужно.       Он склоняет голову набок забавно, в то же время — выжидающе, наблюдая за Изуку лишь краем глаза. Однако достаточно для того, чтобы уловить лёгкие колебания в действиях мальчика. Или, точнее, в его бездействии, подобному беспрерывному падению ледяных капель прямо на безволосую, лысую голову мученика.       Вздохнув, Яги как никогда благодарен тому, что в рукаве у него оставался запасной козырь, пусть Тошинори и не был в этом до конца уверен. И всё же, он решает узнать его правдивость.       — Ты же не хочешь расстраивать меня? — задаёт Яги риторический вопрос осторожно, всё ещё деликатно, но на этот раз более настойчиво, навязчиво — так, что в купе с тем, что любое действие, любой жест Мидории внимательно отслеживались проницательными глазами — глазами хищника, сверкающие ярким синим пламенем; Изуку было невозможно соврать или утаить от Тошинори всю правду.       Тем не менее, даже получая желаемое, Яги не покидает чувство, что чего-то явно здесь не хватает.       «Действительно не хватает», — уточняет он мысленно.       — Вот только… гм, понимаешь ли в чём дело: задние двери, по всей видимости, заклинило. Поэтому тебе придётся перелезть вперёд и выйти через передние. Надеюсь, что тебя это ни капли не огорчит, ведь такая мелочь — не затруднительна, правда?       Мидория, точно и сам выжидая недолгую паузу, чуть позже — по правде говоря, совсем скоро, заполняет короткие мгновения полной тишины, прерываемой только звуком нервозного постукивания пальцев Тошинори о руль, поспешным копошением, забавной вознёй и шорохами, когда тонкая ткань летней одежды скользит по сиденью машины.       После этого Изуку и впрямь подтверждает слова Яги. Перелезть вперёд — почти перелезть вперёд, лишь ненадолго зависнув на одном месте, прежде чем неуклюже — так свойственно Мидории, двинуться дальше; оказалось проще. Намного проще, чем можно было себе представить.       В ответ на действия Изуку Тошинори улыбается кротко, но довольно. Кроме его слов подтвердилась как минимум и ещё одна небольшая, но значимая догадка — ранее всего лишь предположение, на которое сейчас Яги едва ли способен обратить своё внимание.       Сейчас, когда Мидория был в заманчивой близости от Тошинори — казалось бы, достаточно всего лишь вытянуть руку вперёд, чтобы до него дотронуться, провести самыми кончиками пальцев по тонкой, и несмотря на следы загара, бледно-кремовой коже, вырисовывая из каждой веснушки невидимые созвездия, что вызывали лишь пару слов, лишь пару реакций — дрожь от волнения, взволнованность от странной, но уже ставшей привычной дрожи.       Сейчас, когда Яги поднимал свой взгляд выше — выше, по невидимой лестнице; с трудом, но в то же время с благоговением, полным и самым настоящим в мире, не содержащим в себе ни капли обмана, с каждой секундой поднимаясь по каждой ступеньке, взбираясь на неё с придыханием и гулкого стука — стука, пока сердце проделывало барабанную дробь изнутри, отбиваясь о грудную клетку — такую слабую, такую хрупкую сейчас, и не выдержавшую бы, должно быть, особенно сильные удары — сломавшуюся бы вдребезги, если бы не одно «но».       Сейчас, когда, когда времени оставалось совсем мало — на кончике, на самом острие ножа — ножа, с прекрасной гравировкой «Изуку»; мало настолько, что его песчинки — песчинки времени, едва ли можно было разглядеть, прочувствовать и ощутить, пропуская каждые миллисекунды, каждые секунды и другие, даже наименьшие, единицы измерения времени, сквозь пальцы…       …совсем мало, чтобы притянуть Мидорию к себе. Резко — почти что грубо, неосторожно. Быстро — навряд ли пролетела хотя бы секунда, во время которой Тошинори это сделал. Одновременно нежно — так противоречиво поспешности, отчаянному желанию, управляющему Яги здесь и сейчас.       Сейчас и здесь — здесь, когда вместо сердца теперь в груди, под торчащими и острыми рёбрами, бьются своими тонкими, совсем прозрачными крыльями, разноцветные бабочки, греющиеся на солнечных лучах не зарождающейся — нет, она — эта любовь, активно прорастающая, процветающая в груди, уже давно, и, казалось бы, всю осознанную жизнь Тошинори, как только тот узрел нечто прекрасное, нечто удивительное — своего Изуку.       Но, будто всего этого было слишком мало, несоизмеримо мало, Яги делает то, что кажется правильным, правильным до приятной боли, правильным до морской соли прошлых дней в глазах, правильным до пощипывания в них и до окончательного замирания в сердце.       Он зарывается носом в красивую, в изящную и завораживающую собой — вопреки всему; впадинку между шеей и позвонком Мидории, дрожащего всем своим телом, казалось бы, от головы до ног, от ног до самой своей чёрной, практически смоляной и кудрявой, макушки.       И тогда чувства захлёстывают Тошинори с головой, прорывая всю тщательно выстроенную деревянную плотину сомнений окончательно. Без возврата. И без какой-либо — хотя бы малейшей, пощады. Но нужна ли она Яги сейчас?       Самый верный и правильный ответ вычерчен в словах, когда Тошинори говорит, когда он шепчет Изуку на ухо сладко-сладко:       — Ты такой хороший, прекрасный мальчик. Замечательный. Самый драгоценный на свете. Вот только знаешь ли ты, знаешь ли ты — мой неуверенный, очаровательно неуверенный мальчик, об этом сам? О том, насколько ты прелестен; о том, насколько ты соблазнителен; а самое, пожалуй, главное — о том, что ты со мной делаешь?       И даже если сердце, сердце Яги, когда он прижимает Мидорию к себе вплотную, прямо к груди, прямо к рёбрам, прямо к душе, воющей уже практически от отчаяния; перестанет и вовсе биться от того, как долго Тошинори глядит на Изуку через зеркало, это ни капли бы его не остановило.       В конце концов это была любовь с первого, с последнего взгляда, с извечного взгляда — в чём Яги уверен ровно так же стойко, крепко, как и в том, что, умри он действительно, Тошинори ждал бы Мидорию на том свете столько, сколько самому Изуку понадобилось бы.       …в том числе и целую вечность. Вечность, мучительно убивающую привычным одиночеством, но дающую просто потрясающую и огромную награду в виде тумана вернувшейся — и не пропадающей ни на мгновение, нежности, обволакивающей взор Тошинори при виде Мидории. Здесь. Сейчас — и не важно, когда.       Ведь важно было лишь одно. То, что во всём этом мире сейчас не осталось ни шума случайно проехавшей мимо и раздражённо просигналившей машины, ни звуков природы за окнами автомобиля, ни неудобного, слишком небольшого для такой позы, места. Но любовь — любовь, пропитывающая каждую молекулу спёртого, душного от жары воздуха, и Изуку на коленях Яги — то, что по ощущениям существовало всегда. Даже задолго до этого момента, в опиумных снах Тошинори.       И разве ли это — несбыточная ранее — на первый взгляд, но сейчас же — почти исполненная в реальность мечта, не прекрасно? Однако не прекраснее Мидории, абсолютно — и не менее очаровательно, раскрасневшегося — от свойственного ему смущения, когда Яги задерживает на пару мгновений дыхание — даже если одно-единственное лёгкое едва ли справляется с подобной задачей; и считает до трёх.       Один. Ровно столько же, сколько и остаётся у Тошинори терпения, хоть капли оставшегося от выдержки терпения, прежде чем с его губ сорвутся все самые желанные и заветные слова, терзающие его разум каждую ночь, каждый день — целые сутки, когда он думал об Изуку.       Два. Он прикрывает собственные глаза — ненадолго, но всё же; вспоминает, как всё это было и выглядело в фантазиях; думает о том, как это будет в реальности. Хуже? Или, может быть, гораздо лучше? Лучше до такой степени, что все фантазии просто меркли бы на её ярком фоне — фоне пестрящей солнечными лучами фантазии?       Три. В последний раз сердце делает особенно сильный, особенно мощный и громкий удар и, точно одновременно с этим совершая сальто-мортале, переворачивает не только весь мир Яги с ног на голову, но и, казалось бы, его внутренности, сжавшиеся в тот момент в тугой узел, который можно развязать только одним:       — …а ещё важнее — насколько сильно я люблю тебя, Изуку — мой лучик света в кромешной тьме жизни.       Вместе с плотными, туго переплетёнными между собой канатными верёвками, в тот же самый миг, такой крошечный, но в то же время мучительно долгий; с поразительной лёгкостью, будто бы за спиной у Тошинори — как и на его плечах, не покоился тяжёлый груз, скопленный за все годы бессмысленного ранее — без Мидории, существования; разом распрямляется и что-то ещё.       Совершенно иное, похожее на чувства, что вскружили Яги голову на днях — да и не только — стоило ему лишь увидеть Изуку, но на днях — особенно сильно; однако, несмотря на это, всё ещё отличающиеся от того, что чувствует Тошинори сейчас. Сейчас, когда сердце бьётся громко-громко. Часто-часто. Неподдельно искренне.       «И так живо», — думает Яги. Скорее, утверждает, подмечает это мысленно — увы, лишь мысленно, с улыбкой, мелькающей на светло-жёлтой, яркой краской на губах и витражными — созданного из самого тонкого и прекрасного стекла в этом мире, переливами июльского солнца.       Солнца, что так внезапно напоминало о том, насколько жарким оно может быть — и каждый раз сильнее, сильнее до такой степени, что мысли то и дело путались, соединялись в клубок несвязанных между собой размышлений, который распутать казалось точно так же невозможно, как и думать о чём-то кроме одного.       «Изуку», — в голове проносится мысль, ответ на так и не заданный, не озвученный в слух ответ на, должно быть, собственный — возникший практически на подсознательном уровне, вопрос, прежде чем Тошинори повторит это ещё раз:       «Изуку». Вкрадчиво. Нежно. Так, словно на самом кончике языка — там, где почти беспрерывно, настойчиво крутилось это проклятое летней жарой имя; лёгкое, но одновременно яркое вино, играло на невидимых струнах вкусовых рецепторов, побуждая Яги, ощущающего сейчас себя самым настоящим сомелье, с нетерпением — полным и безоговорочным, распробовать и дальше. До бесконечности долго.       «Изуку. Изуку. Изуку…»       Прекрасно, чудесно, восхитительно — как и держать Мидорию в собственных объятиях, сжимать руки вокруг его хрупкого, маленького тела, заключать его тонкую талию в крепкое кольцо переплетённых пальцев, мыслей и чувств.       Тепло, свежо, ярко — как и ощущать каждый — родной вздох Изуку, на себе, от головы до ног, от самых пят до головы, пока, наконец, два дыхания не сольются воедино, в нечто неделимое, в нечто цельное и крепкое — подобно силе и нерушимости истинной любви Яги к Мидории, сидевшего спиной к груди Тошинори вплотную — но всё ещё недостаточно близко.       Терпко, глубоко, поразительно — как и все любые мысли, хотя бы крошечные, мельчайшие осколки от них, льющиеся в мыслях сладкой патокой, липким и вкусным, с лёгкой горчинкой — по-настоящему цветочным мёдом; беспрерывно.       И всё сильнее, всё чаще и чаще, когда, стоит только взглянуть на Изуку вновь — Изуку, выглядевшего нетерпеливым, отчаянно нуждающимся в любви и ласке, заботе; последние оковы сдержанности летят в разные стороны, разрываясь на мельчайшие составляющие ещё во время своего непродолжительного полёта в бездну — бессмысленную и беспощадную, точно такую же, как и все былые переживания Тошинори.       Ведь Яги единственный, кто способен действительно понять и принять своего мальчика, в отличие от всех остальных, окружающих людей. И Тошинори именно тот, в ком сам Мидория, неоспоримо, нуждается больше всего — равносильно желанию, чтобы длинные и крючковатые — с лёгкостью захватывающие в цепкие оковы свою добычу, пальцы, касались его и дальше.       Чуть выше. Должно быть, всего на пару сантиметров — не меньше, не больше. Ровно столько, сколько вполне достаточно для того, чтобы образ Изуку — как и он сам, дрожал крупно, дрожал заметно, пока короткими ногтями Яги царапал — на самом же деле практически не касаясь Мидории, его нежную кожу. Только дразнит. И улыбается.       Улыбается тому, как от кожи к коже, вместе с ярким и вечным, неугасимым сейчас пламенем огня в глазах Тошинори, проходили импульсы, приятная — почти до невозможности во всём этом мире, пульсация, пронизывающая красными и шелковистыми — видимыми лишь им двоим, лентами; всё тело насквозь, через каждый сосуд, через каждую венку, внедряя в сознание настойчивые мысли:       «Ближе. Ближе. Ближе».       Крепче, ближе и нежнее — даже если руки Яги, вновь обвиваясь вокруг Изуку тисками — почти что оковами пленяющей собой любви; сжимаются чуть сильнее, сжимаются с великим усилием не навредить Мидории — этому хрупкому и ласковому солнечному мальчику, действительно сильно; чтобы не навредить вообще, когда его тело сотрясается от неподдельных чувств, эмоций, ощущений, вызволяющих из самой глубины души хриплые звуки.       Тем не менее, несмотря на всю нежность прикосновений, руки Тошинори — такие громадные по сравнению с Изуку, сжимаются вокруг него ещё сильнее, ещё крепче — фактически втискивают Мидорию в тело Яги, пока тот не будет чувствовать громкое, отчаянно бьющееся, казалось бы, всюду; бьющееся в тесной клетке — грудине, сердце. Маленькое, крохотное — точно такое же, как и сам мальчик.       И Тошинори был бы полным, самым абсолютным и грязным во всём мире лжецом, скажи он о том, что эти ощущения не вызывали странного трепета, приятной дрожи, распространяющейся по телу мощной, быстро движущейся волной, разбивающей собственное сердце Яги — настолько большое, что оно запросто смогло бы вместить в себя всего Изуку, без капли или хотя бы крошечной толики преувеличения.       Ведь в тот момент, когда тёплые, практически обжигающие собой губы Тошинори, перемещались со всей мягкостью в действиях на шею Мидории, красиво обнажённую лишь для одного человека, Яги думал, Яги ощущал, что если только была бы такая возможность — соединить два сердца в одно, соединить их воедино, раз и навсегда, он бы пошёл на это без раздумий.       Особенно сейчас. Сейчас, подаваясь вперёд слабо — в какой-то степени жара, надёжно и крепко оккупировавшая все эти дни, усиливающаяся в душной, уже нагретой солнцем машине, приносила больше вреда, чем пользы; Тошинори целует разгорячённую плоть Изуку мягко, едва ли прилагая должные усилия к своим действиям — не желая навредить Мидории даже сейчас, чтобы ни в коем случае не погубить этот хрупкий цветок, чувствительный ко всему окружающему его миру, дрожащий от любых, даже самых нежных и деликатных, прикосновений.       А потом он — Яги, прикрывает собственные глаза — должно быть, не больше, чем на пару секунд, мгновений, прежде чем зарыться — практически по-звериному, носом в шею Изуку — солоноватую от пота, прозрачными каплями стекающего под воротник футболки; не размыкая в это время руки ни на миг, не говоря уже о чём-то большем.       Тошинори способен только улыбнуться, соединить свои губы в улыбку: удовлетворённую, счастливую, но всё ещё слегка подрагивающую — не от волнения; нет — от предвкушения распробовать больше, заполучить ещё хоть немного сантиметров кожи Мидории, покрывая плечи, покрывая шею — все те места, до которых Яги было проще всего достать, именной печатью, клеймом отпечатков сладостных поцелуев, не менее же сладостных и засосов.       …не менее сладостных, когда рот, сомкнутый плотно — как и руки Тошинори на талии Изуку, скользящие незаметно и по-прежнему дразняще, вниз, прямо под просторную футболку, возбуждающе гладя мальчика по бокам; вокруг тонкой кожицы Мидории задерживался чуть дольше нужного, посасывая её и порой — не так уж часто, слабо покусывая, во время чего нежная песнь — песнь очаровательных, возбуждающих и самого Яги звуков, то и дело срывалась с румяных, розовато-бордовых и украшенных бисером влаги, губ.       И вновь — вновь так, как кажется важным, как кажется правильным и нужным, кожа, казалось бы, сливается воедино, сливается точно так же, как и дыхание, словно всё это — два тела, распалённые жаром, распалённые отчаянной нуждой в сближении, ласке, прикосновениях; становятся лишь естественным продолжением друг друга, когда руки Тошинори — его юркие, не обделённые ловкостью пальцы, бродят по мягкой, почти что детской коже Изуку, спускаясь прямо вниз.       Вниз — по прямой и такой длинной — на первый и на самый последний взгляд, дорожке — перед тем, как проделать точно такой же путь — но на этот раз уже обратный, вновь, со своей самой яркой ухмылкой, на которую Яги только был способен.       Потому что взор, взор елового омута, затягивающегося в себя Тошинори с завидной лёгкостью, кажется теперь абсолютно потерянным, полностью расфокусированным от похоти, с прибоем — конечно же, лишь образно — привалившей к берегам Мидории мощными волнами удовольствия — без всяких сомнений, удовольствия.       Удовольствия от того, как поразительно чутко Яги находил все самые чувствительные места своего мальчика, словно снимая собственными пальцами оранжево-рыжую корку, невзрачную на вид, но скрывающую под собой нечто ценное, по-настоящему ценное и вкусное: мякоть, спелую и сочную, брызжущую кисловато-сладким, бодрящим на вкус, соком.       И даже когда губы Тошинори щипало бы — до боли, до неприятных ощущений и оскомины во рту, на зубах, он продолжил бы начатое — как и, впрочем, делал это сейчас, лишь самым кончиком своего указательного пальца забираясь под тонкую ткань мальчишеских боксеров, из-за некоторой худобы едва ли не слетавших с бёдер Изуку, если бы не тепло рук Яги, цинично исследовавших каждую клеточку его тела, обдающую настоящим, запросто способным обжечь при неосторожном, небрежном отношении, жаром.       Ведь желание украсть, получить любыми путями как можно больше ощущений и чувств, становилось настолько же непреодолимым, сколько и мысль — откровенно греховная мысль, случайно пробравшаяся в личный рай Тошинори; мысль о том, чтобы действительно побаловать своего мальчика, когда тот был сегодня — как и, на самом деле, всегда, просто потрясающе послушным и хорошим.       Конечно, автомобиль — вернее, нахождение в нём — факт, о котором Яги вспоминает спустя всё это время только что; откровенно не самое удобное и лучшее место для задуманного, скорее жёстко ограничивающее и без того небольшие в данном случае возможности.       Но, мягкий — однако всё ещё жар, под пальцами Тошинори — жар возбуждённого члена рдеющего от смущения Изуку, был именно тем, что сокращало самообладание Яги сильнее прежнего, возвращая вместо себя — вместо испарившегося на ярком солнце, с лёгкостью вылетающего через окна, терпения; целый океан безумия — коим сам Тошинори и был.       Тем не менее, что могло быть лучше того, чтобы оказаться прямо посередине трассы на сломанной машине, сидя за её рулём, на водительском месте — так, что, по сути, любой проезжающий мимо человек мог всё увидеть; а, кроме всего перечисленного, ласкать на собственных коленках Мидорию, готового уже вот-вот заплакать от бездействия Яги?       Лишь одно: если бы только Изуку оказался в ногах у Тошинори, здесь, в этом тесном пространстве, прячась от всего окружающего мира, от проблем и неодобрения со стороны других, злых, запачканных грязью Лос-Анджелеса с ног до головы, людей. Людей, недостойных даже взгляда Мидории.       Потому Яги не нужно думать дважды — как и в целом, не нужно думать долго, чтобы принять решение — должно быть, одно из самых правильных из всех, даже если на деле — когда он разводит собственные ноги в сторону, но перед этим — даёт Изуку короткое предупреждение; всё может показаться иначе.       Но нет. Лишь так — практически только так, Мидория мог быть действительно в безопасности. В уюте. В комфорте и тепле — всё то, что Тошинори — Тошинори, которому не требуется много времени, чтобы снять свою одежду ровно настолько, чтобы самый кончик — бардовая, подрагивающая от возбуждения головка, упиралась прямо в щёку Изуку, напоминающего статую; готов с лёгкостью предоставить своему мальчику, усмехаясь.       Эта идея кажется действительно стоящей и подходящей. Ведь даже если хоть один водитель автомобиля, проезжающий по данной трассе, остановится и решит оказать помощь, попытаться сделать хоть что-то, Мидория всё же оставался настолько миниатюрным — к собственному же счастью, что в самом низу, рядом с членом Яги, его и вовсе не будет видно. Однако это всё равно далеко не единое, о чём Тошинори сейчас думает.       И, крепко зажимая Изуку, соблазнительно смотревшего на Яги широко распахнутыми — точно оленьими, абсолютно невинными глазами; между собственных ног — так Мидория казался ещё более, ещё лучше скрытым от постороннего взора.       Однако прекрасно виден Тошинори, размазывающего капли предэякулята — бело-прозрачной жидкости, по щеке Изуку; очерчивающего невидимой линией его рыжие — по-настоящему солнечные и яркие, веснушки — маленькие звёздочки, наставляющие Яги на правильный путь: двигаться дальше.       Тем не менее, мягко зарывшись рукой в чёрные, смоляные вихры волос Мидории, пропуская их через пальцы, подмечая то, насколько они приятные, и одновременно не подмечая другое, нет — вспоминая и понимая то, что Изуку ещё слишком неопытен для того, чтобы сделать всё на сто процентов идеально.       Но Тошинори, не медля, однако в то же время — не торопясь, понимает это более чем, подбадривая Мидорию мягкой, нежной — и ни капли не злой, улыбкой, несмотря на которую, Изуку пятится назад, упираясь спиной во что-то.       «Взволнован», — говорит Яги сам себе, постепенно понимая ситуацию и разбираясь в ней, ведь так? В первый раз, даже если это не совсем первый — говоря в целом, почти все могут быть немного напряжены и шатки в собственных действиях.       К счастью, Тошинори — готовый наставлять своего мальчика всегда и везде, оказывать ему должную помощь, может помочь Изуку и с этим — с его неуверенностью. И он это в конце концов делает, на мгновение — или, возможно, даже дольше — всего лишь немного дольше; задерживая дыхание.       Пухлая, тяжёлая головка, кончик которой согревается тёплым бархатом — ртом Мидории, натянутого на член Яги за копну волос немного грубо — хотя всё ещё в меру грубо, недостаточно, чтобы и впрямь причинить вред; зрелище по-настоящему прекрасное, как и ощущения, что Тошинори испытывает здесь и сейчас после того, как Изуку выпустил его член из собственного рта, отчаянно пытаясь отодвинуться — в конце концов здесь действительно мало места.       Тонкая нить слюны — не только слюны, но и естественной смазки; соблазнительно переливаясь на солнце, тянется от самого подбородка Мидории — точно настоящий браслет, ожерелье из жемчужин, добытых из самых глубин и попросту труднодоступных мест моря — бескрайнего точно так же, как и весь спектр эмоций Тошинори, заглушающего все посторонние звуки пеленой ватного неверия.       Однако то, как крайняя плоть цепляется за губу Изуку, осторожно, неторопливо обнажаясь, доказывает Яги противоположное: полную реальность и возможность происходящего, даже если глаза отказывались верить в это, а разум — воспринимать всё чётко, без искажения, и осмысливать.       Осмысливать, насколько же Мидория прекрасен — хотя он прекрасен всегда, без всяких сомнений в этом; но сейчас — сейчас, смотря на Тошинори сквозь ресницы — пушистые и мягкие — точно совсем ещё молодые хвоинки ели; с мокрой и влажной от слизи щекой; красными от редких, кристально-прозрачных слёз, глазами; Изуку казался красивее не вдвойне, нет — втройне и даже больше.       И, накрывая голову Мидории одной свой рукой — она способна покрыть чёрную, угольную макушку полностью, не оставив ни сантиметра, ни миллиметра ничем не прикрытого пространства; несмотря на слабое, до смешного жалкое и едва заметное сопротивление, оказываемое Изуку, должно быть, исключительно ради создания хоть какого-то образа приличия в своей откровенно неприличной позе — или же из-за неопытности, придающей мальчику лишь больше очарования, Яги, зарываясь в длинноватые и пушистые волосы Мидории на затылке, притягивает его к себе ещё ближе.       Ближе; и оставляет Изуку, со сдавленным звуком выпустившего из своего чудесного, горячего бархата рта, подрагивающую и красную, налитую кровью от возбуждения плоть — полная и самая главная здесь и сейчас заслуга Мидории; всего в нескольких сантиметров от члена, только для того, чтобы с собственных губ, практически беспрерывно, слетали карамельные — расплавленные от жары, слова похвалы.       — Ты такой хороший мальчик. Послушный, прекрасный, — говорит Тошинори искренне, не утаивая в собственной речи ложь — зачем она нужна здесь, если Изуку — действительно такой, как его описывает Яги? — Стоит ли мне наградить тебя, Мидория, м?       Но, не дожидаясь ответа, Тошинори тянет Изуку за волосы вновь. Должно быть, чуть сильнее нужного, однако Мидория — действительно послушный, всё же подчиняется ему, подчиняется безоговорочно, не задавая лишних вопросов — только шипя от лёгкого ощущения болезненности хватки Яги, и хныкая.       Его член, маленький и очаровательный член, выглядывая из-под ткани наполовину спущенных, спущенных до самых бёдер боксеров, выглядит не менее возбуждённым, нуждающимся хоть в какой-то стимуляции, ласке. Тем не менее, у Тошинори на этот счёт имелись другие планы.       Ведь перспектива заставить Мидорию кончить без прикосновения к его собственному члену, казалась наиболее соблазнительной, разжигающей в самом низу живота Яги — прямо по крошечной и одновременно длинной дороге к пульсирующей плоти, новый, мощный и практически беспощадный, огонь.       Огонь, словно взявшийся из ада — точно так же, как и вид Изуку, растрёпанного и раскрасневшегося — от жара, от тяжёлого дыхания и нужды — нескончаемой, не имеющей границы, хоть какие-то пределы; в буквальном смысле разбитый, когда Тошинори, усмехаясь с кривоватой улыбкой на лице, сокращает последние — и без того крошечные, сантиметры между собственным членом и лицом Мидории, его губами, спелыми и сочными, бордово-красными — должно быть, немного болящими — настолько искусанными они были; со словами:       — Детка, займи свой рот чем-то полезным. Ведь сосать мой член, обхватывать его своим маленьким ротиком — то, что так прекрасно у тебя получается.       И, накрывая основания своего члена рукой — ту часть, которую Изуку в любом случае — по крайней мере, сейчас, взять не сможет; поглаживая ритмично, в такт тому, как голова Мидории, движимая под хваткой Яги, то слегка покачивалась, отодвигаясь на пару сантиметров, то наоборот — надвигалась вперёд, Тошинори стонет от чрезмерной стимуляции гортанно и громко, чувствуя, как влажные, потные из-за духоты в машине яйца, приятно сжимаются, казалось бы, передавая импульсом пульсацию прямо к головке.       Усиливая хватку на голове Мидории и практически вжимаясь нижней частью туловища в кресло — так, чтобы хотя бы постараться не потерять остатки самообладания; и, как бы этого ни хотелось, всё же не двинуть бёдрами вперёд, вонзая собственный член как можно глубже в глотку Изуку; Яги выкрикивает вперемежку со стонами:       — Чёрт, ты просто божественен, мой драгоценный мальчик! Но постарайся ещё немного, молодой Мидория — постарайся для меня точно так же, как и я стараюсь для тебя.       И Изуку делает это. Конечно, не без помощи руки Тошинори, покоящейся на его голове, однако усилия Мидории, несмотря ни на что, всё равно казались потрясающими, когда он — неосознанно, посылает слабую вибрацию по члену Яги, заглатывая чуть больше прежнего, двигаясь губами по скользкой плоти, за один крошечный миг доводя взрослого до предела.       Тогда Тошинори, несколько раз случайно ударяя собственной ладонью Изуку по губам, с громким стоном и неловким кряхтением, дрожа крупно и мощно — точно попадая в самое настоящее землетрясение от пережитых чувств, ощущений; выстреливает своей спермой прямо на лицо Мидории.       Кремовые разводы — следы спермы, смотрятся на коже Изуку, уже не такой бледной, как раньше — скорее напоминающей теперь из-за лёгкого загара молочный и, несомненно, нежный шоколад, украшенный коричневато-рыжими точками — пряной корицей, а на самом же деле — веснушками; настолько замечательно, что, несмотря на то, что Яги кончил только что, с трудом восстанавливая сбившееся от пережитого оргазма дыхание, его член почти в то же самое мгновение был готов вновь налиться кровью.       Особенно тогда, когда реальность проясняется сквозь туман похоти достаточно внезапно, крайне неожиданно, и Тошинори видит — видит лишь краем глаза в отражении боковых зеркал своего автомобиля, как неподалёку останавливается машина.       Несмотря на желание остаться здесь с Мидорией подольше — с Мидорией, кончившим в собственное бельё так грязно и пошло; Яги поправляет свои штаны дрожащими руками незадолго до того, как, открыв дверь и собираясь выйти из машины, бросает вслед слова:       — Приведи себя в презентабельный вид, Изуку. Нам нужно ехать домой, чтобы не расстраивать твою маму, верно?       И, к счастью, всё же получив помощь от проезжавшего мимо человека; сейчас, продолжая изначальный путь — путь до дома, до родных мест, несмотря ни на что, Тошинори не мог забыть одно чувство.       Чувство вожделения, окрашенного в еловый цвет.