Июльские дни

      Сегодня слишком жарко, чтобы бездумно и крайне бессмысленно провести весь этот день в квартире, пропахшей затхлым, сдавленным от палящего солнца воздухом. Или, может, дело частично состояло в том, что помещение не такое уж и большое, как теперь Тошинори понимал.       Ведь на самом же деле в этой квартире, фактически всем видом общей обшарпанности и ветхости говорящей о собственном возрасте, было не так просто находиться вдвоём, когда даже мягкая мебель, чудом оставшаяся от бабушки в относительной целости и сохранности, явно не рассчитана на гостей — не говоря уже о том, что случайные — абсолютно случайные, стычки или же прикосновения не исключались, кажется, от слова «совсем».       Не то чтобы места было слишком мало — это, скорее, отчасти преувеличено…       Но очевидно, что Яги не задумывался об этом никогда в своей жизни — как и о многих других вещах, что Изуку, чудесный мальчик, невольно напоминал ему своими действиями или чем-либо ещё. Он не замечал — возможно, лишь крайне аккуратно, незаметно намекал.       Однако Тошинори не был слеп. И, впрочем, не был разочарован, когда быстрый ход времени — за ним не поспеть, его не обогнать; и непреклонное течение мельчайших частичек чего-то — секунд, вместе с крошечными песчинками царапающими тонкую, почти прозрачную кожу — точно проверяющие на прочность; на этот раз не только забирал всё оставшееся, всё последнее, что было в руках Яги, распростёртых в неверии.       Потому что он — тот самый ход времени, немилосердный к Тошинори, немилосердный и к другим людям — невинным жертвам прошедших лет, на сей раз поступал совершенно — и так непривычно, иначе, сполна восполняя утраченное ранее на временном отрезке, отражённом в каждом шраме Яги, оплетающем его тело сетью, огромной и вязкой паутиной, втягивающей в себя его жизненную силу.       Силу, трепещущую бабочкиными крыльями в смешных, нелепых попытках выбраться — неужто эта сила вообще осталась в нём — в таком слабом и болезненно худом человеке, иссушенном июльским солнцем, иссушенном пламенем пожарищ?       Но Яги по-прежнему был здесь. Живой. Дышащий окрыляющим, непривычным — любовью, кроме сигарет — тошнотворно-горьких сигарет, целиком заполняющих его единственное — да и то больное, лёгкое. И, в конце концов, с любовью в целом.       Она — на языке. Лёгкая и нежная, совсем чуть-чуть — горьковато-сладкая, словно в игривое и исключительно летнее, несомненно летнее — пропахшее самим Мидорией, одуванчиковое вино, добавили мёд, отдающий во рту мягкими нотками бархатной пряности.       Она — под сердцем. Громкая и яркая, отдалённо напоминающая чем-то самый настоящий вулкан, готовый взорваться вот-вот — стоит лишь отвернуться на мгновение, стоит лишь не уследить, поддавшись случайным мыслям, что посылали озноб по спине Тошинори каждый раз, когда он смотрел Изуку, теперь уже даже не пытаясь обмануть себя в том, что делает это неслучайно; конечно нет.       Она — под кожей. Странное, непривычное и не сравнимое ни с чем чувство — чувство, будто тысячи импульсов проходили по венам, по крови, шумящей в ушах то и дело; чувство, словно миллиарды огоньков — ярких и тёплых, не обжигающих, пляшут по каждой клеточке тела, пронизывая Яги с ног до головы, с головы до ног — так, что порой становится даже тяжело дышать.       Ведь любовь — та любовь, в которой — и ради которой, Тошинори жил; она, казалось, была повсюду, где это только возможно, реально — а Яги и сам не был уверен, живёт ли он теперь в реальности, когда внезапно — в один лишь день, его мир — привычный и почти обыденный мир, изменился до пугающей неузнаваемости, где общепринятые факты и физические законы едва ли работали.       И потому огонь — опасное жидкое пламя, по силе опережающее любой другой — даже самый сильный пожар; теперь же не обжигал. Скорее наоборот: он притягивал к себе невидимым магнитом, манил и ни разу не отталкивал.       А однажды Тошинори и сам не понял, как оказался в нём же — в огненном вареве, подобному коварной летней жаре, со временем истощающей тело и разум отсутствием хотя бы капли влаги — живительной влаги, недостающей сейчас Яги больше всего на свете. И не только сейчас — ровно с того момента, как он увидел нечто прекрасное.       Это был Изуку. Всего пять букв имени, тянувшегося на языке Тошинори, должно быть, целую бесконечность — без преувеличения, и тем более, без лжи, когда он — по обыкновению, с дикой — даже животной, жадностью, пытается распробовать как можно больше.       И не замечает — почти не замечает, что говорит вслух всё, что крутилось в голове; всё, чем были наполнены его мысли каждые секунды, каждые мимолётные мгновения жизни:       — Изуку.       Яги окликает его — окликает то самое-самое прекрасное, что было создано этим миром, изнывающем от жары так же, как и сам Тошинори; чтобы только солнце повернулось к нему.       Вновь. В который раз. Как и всегда — с тех самых пор, как простое — солнце небесное, уступило место личному и столь отличному от огромного светила, застывшего в сияющей и чистой синеве, солнцу Яги, жгущему мягко. Жгущему не обжигающе — лишь припекая оголённые участки кожи и пригревая своими лучами Тошинори.       Тошинори, чьё дыхание отчего-то вдруг перекрывалось — точно сам кислород испарялся на солнце, оставляя за собой сплошное, пугающее в душе — в её самой тёмной и неизведанной глубине, «ничего».       Воздух казался в те минуты спёртым и тяжёлым — вдохнуть его ноздрями невозможно от того, насколько же он горячий, насколько же он огненный — и даже океанский ветер не помогал утихомирить жар; а рёбра — обманчиво хрупкие кости, выступающие из-под кожи так, что едва ли трудно их пересчитать — стоит только провести пальцами; сдавливало невидимыми путами болезненно и грубо странным ощущением и чувством неизведанного.       И в то же время — знакомого так отдалённо, что Яги с сомнениями, но понимал — или предполагал, судорожно — точно так же, как и дрожала его грудная клетка; предполагал.       …лишь предполагал — но с невероятной и завидной уверенностью, отражённой зеркально в мыслях. Желаниях. И, в конце концов, в опрометчивых — только на вид, действиях.       Тошинори делает пару шагов вперёд — его стопы, обжигаемые песком, передвигаются быстрее, чем Яги предполагал; быстрее, чем Яги думал — но это даже к лучшему. Так думает он, когда влюблённость и любовь оказываются абсолютно разными вещами, совершенно различными друг от друга понятиями.       Потому что от второй — и только от второй, он цепляется крючковатыми пальцами за каждое слово, слетающее с розовеющих на солнце губ Мидории.       Он наслаждается каждой секундой, проведённой с Изуку — так, словно эта самая секунда последняя во всей жизни — и большее её не будет.       А ещё он наслаждается каждым вздохом Мидории, тщательно сосредотачивается на самом Мидории — и на всём, что связано с ним, думая об одном: «Дыши, мой мальчик. Живи, мой мальчик. Ведь я тот, кто живёт тобой — и я тот, кто живёт лишь благодаря тебе и ради тебя».       Тошинори повторяет это в мыслях как мантру — и одновременно как проклятие, застигнувшее его врасплох в очередной жаркий день, когда все слова — все желанные слова, просто плавились на языке, превращались из непоколебимого ранее железа во что-то жидкое и мягкое, плавное — вот-вот готовое вырваться наружу через все сдерживающие оковы.       …пусть одно «но» и повисает в душном, затхлом воздухе, перемешанным с едва различимым запахом соли — последнее будет полезно мальчишке. Конечно, ради этого Яги и привёз его сюда.       — Я надеюсь, ты не против музыки, — продолжает незаконченную фразу Тошинори. Даже если это не то — абсолютно не то, что он желал сказать сейчас. Но ему нужно отвлечение.       Хотя бы секундная передышка. Обманчивое, трещащее по швам спокойствие, пока он, получив в ответ всю ту же застенчивую улыбку, спешно роется в сумке, с неудовольствием подмечая, что океанский ветер принёс с собой песок, казалось бы, в каждый угол взятых с собой вещей.       Яги, быстро подмечая передвижения Изуку в ту же сторону, где стоял Тошинори, хмурился — не на Мидорию, точно не на него. Никогда в своей жизни.       Он хмурился, просто отчаянно надеясь, что плеер — диковинная и недоступная ранее "штука", отголоски развития технического прогресса; остался относительно целым после поездки на пляж.       К счастью, это было таковым. Разве что чуть-чуть — совсем немного, в уголках плеера блестели на солнце крошечные золотистые песчинки, которые без труда смахивает пальцами Яги, искоса глядя на Мидорию — тот уже рядом — едва ли не вплотную, когда выглядывает из-за плеча Тошинори с любопытством.       — Это… плеер? Я слышал об этом устройстве раньше. Но сегодня впервые вижу его.       Яги кивает. Он может понять Изуку — более чем.       Порой угнаться за всеми несомненно дорогостоящими и непонятными технологиями было так сложно, если бы не Дэвид. Хотя, впрочем, дело обстояло не в деньгах: в конце концов, за годы работы у Тошинори накопилось их достаточно, чтобы иметь возможность купить многие вещи; а в том, что он банально не нуждался… во всём этом.       Но Мидория — другое дело.       И, вспоминая то, что говорил ему друг, Яги — под ещё более недоуменный взгляд Изуку, обладавшего пытливым умом, включает плеер, вздрогнув от того, как громко изначально зазвучала отдалённо знакомая музыка.       Слушать любимые песни вот так вот — по-прежнему непривычно и даже странно. Но Тошинори, быстро переглянувшись с Мидорией, не менее взбудораженный идеей насладиться бодрящей музыкой, оставляет размышления об этом на потом.       Должно быть, когда-нибудь всё непривычное вольётся в повседневную жизнь других людей так же плавно, как и влился Изуку в жизнь Яги. Однако последний предпочитает думать и сосредотачиваться на настоящем — прекрасном и реальном, когда Тошинори всё же узнаёт песню и её исполнителя.       — Майкл Джексон, — поясняет Яги в ответ на немой вопрос Мидории, отчётливо застывший в его больших — точно оленьих, глазах; и продолжает: — Думаю, тебе, мой мальчик, должно понравиться это.       Изуку пожимает плечами неуверенно, неопределённо — так, словно стеснялся чего-то, неловко ковыряя сланцем песок и озадаченно прикусывая и без того потрескавшуюся, сухую — от жары, губу. Однако в некоторых вопросах Тошинори был достаточно проницательным, чтобы понять.       — …и буду не против, если ты вдруг захочешь подпевать. Право, я не настолько хорошо помню все слова песни… разве что небольшую их часть. Но полагаю, что из нас вышел бы неплохой дуэт. Как насчёт того, чтобы сразу придумать название для нашей группы, м?       Весёлый и совсем немного смущённый смешок, сорвавшийся с губ Мидории в то мгновение — всё, что нужно Яги, прежде чем он, прокашлявшись в кулак и щёлкнув на кнопку плеера, начнёт. В конце концов, теперь и сам Изуку выглядит готовым.       — Farewell my summer love, farewell¹… — на пробу распевает Тошинори, ведь он уже давно не делал этого — не пел. — Girl, I won't forget you, farewell, my summer love, farewell, ooh²… ну же, присоединяйся!       Мидория внимательно вслушивается в каждое слово, чтобы уловить мотив и ритм как можно лучше. Но он… улыбается. Ярко и солнечно, задорно. И с каждой прошедшей секундой ему действительно начинает нравится песня ещё больше.       — We were together most of the time, — продолжает Яги, подмигивая Изуку, — but summer's gotten away from us, time's moving too fast for us. Bye, bye³.       Похоже, это — лукавое и весёлое выражение лица Тошинори, зазывающего к себе Мидорию, всё же начинает давать плоды. Пусть даже и так медленно, поскольку, кроме всего прочего, Изуку требуется время, чтобы разобрать и перевести некоторые слова с иностранного языка на свой родной, упуская из слышимости пару строчек.       — Don't turn around! Cause you might see me cry⁴, — поёт Яги, — теперь твоя очередь.       Тошинори вновь не может сдержать свою улыбку, когда Мидория — должно быть, где-то он уже слышал эту песню; неуверенно вспоминает свои строчки:       — Farewell my summer love, farewell, girl, I won't forget you, farewell, my summer love, farewell, ooh, farewell, ooh, yeah. Oooh Farewell, farewell⁵…       Яги кивает, показывая большой палец в одобрительном жесте.       — Так держать, мой мальчик! — говорит он сквозь текст песни. — If you remember my name, drop a line, drop a line sometime, yeah⁶!       И, должно быть, всему виной бодрящая музыка и хорошая июльская погода, но Изуку, сам того не замечая, начинает танцевать по-ребячески задорно, полностью игнорируя то, что от особенно энергичных движений мелкие камни попадали ему в обувь, выпадая почти в те же самые секунды.       Впрочем, судя по тому, как танцевал Яги, это было заразительным.       — …when you return to your hometown, and you discuss your trip, will I be the guy that you put down, оr someone that you don't forget, no⁷? — возвращается к пению Тошинори, случайно пропустив некоторые слова. — I'll never forget you, and maybe next year, when you're out of school, you'll return, but until you do, baby — bye, bye⁸!       Мидория подхватывает вовремя, задорным голосом завершая песню на своём неизменном ломанном — лишь пока, американском:       — Don't turn around! You might see me cry, farewell, my summer love, farewell, oohh, yeah… Farewell, my summer love, farewell⁹!       Но Яги нравится это.       В частности то, что весёлая улыбка — как и очаровательные ямочки на щеках, не сходят ни на секунду с Изуку, дышащего тяжело и заметно запыхавшегося в отчаянных попытках отдышаться. Жара — точно самое настоящее злое нечто.       Нечто, вынуждающее Мидорию, согнувшегося почти пополам и опирающегося руками на колени, бессвязно пробормотать что-то и, едва не спотыкаясь о небольшие камни, убежать к океану, оставив за собой лишь след из песка и один сланец, случайно слетевший с ноги, пока Изуку забавно изворачивался, чтобы махнуть рукой Яги.       …а Тошинори — громко фыркнуть. Кажется, с губ Мидории, всё таких же пересохших от жары — это видно даже невооружённым взглядом; сорвалось что-то отдалённо похожее на: «Присоединяйся!».       Конечно же — без капли сомнений, Яги и впрямь хотел бы присоединиться к Изуку. Но вместо этого он не может пошевелиться, сдвинуться с места хоть на сантиметр, думая только о том, что пролетевшие с огромной скоростью минуты полной безмятежности были так прекрасны, были так головокружительны.       Ведь… когда Мидория слушал песню, пытаясь с максимальной точностью повторить её, на мгновения смущаясь, он выглядел счастливым. Абсолютно беззаботным и дышащим счастьем — если и вовсе не вырабатывающим его целиком, каждой клеточкой тела, заливисто смеясь над чем-то, должно быть, забавным для него, смешным.       Изуку казался искренним, самым искренним человеком во всём мире; и таким, что… зачастую — как и сейчас, Тошинори чувствовал, что полностью и безоговорочно терялся. В те моменты Яги словно бездумно проваливался в самую глубь океана — прохладного Тихого океана, в котором Мидория, улыбаясь поразительно невинно, стоял в своей одежде — намокшей от пота, помятой и совсем немного съехавшей набок; почти по колено в воде.       Несмотря на прохладный — хотя бы на секунду, ветер, здесь жарко. Будто Солнце — безжалостная звезда, оказалась к Земле максимально близка. Едва ли не вплотную.       И, несомненно, у Тошинори есть ещё множество слов, множество мыслей — и ровно столько же сожалений. Но терпения, драгоценных минут терпения, остаётся всё меньше и меньше — видимое лишь Яги число приближается к нулю, когда внезапно… да кого он обманывает?!       …умышленно, расстояние сокращается пропорционально здравому смыслу, превращённого в пыль — или песок, блестящий на солнце золотцем — горячем золотцем чувств, направляющих Тошинори туда, куда Изуку сам звал его; туда, где его сердце казалось живым. Неподдельным. И вновь — впервые, окрылённым.       Тогда любое, случайное промелькнувшее сопротивление, сходит на «нет» — ему просто не хватает здесь места.       Места — до самых краёв заполненного в сердце чем-то иным ровно в тот момент, как до Мидории оставалось всего пару шагов, которые Яги считал так тщательно и судорожно, будто от этого зависела его пустая ранее жизнь:       «Один».       Губы пощипывает едва ощутимо и неприятно — океан немилосерден, как и жара, кусающая каждые оголённые участки тела, когда Тошинори оказывается в воде почти по колено, горбясь устало, горбясь привычно. И считая дальше.       «Два».       От морозящего холода, вызывающего судорогу, комично длинные ноги Яги подгибаются, дрожат опасно — лишь поначалу, пока кожа не привыкнет к той температуре, что на секунду освежила разум Тошинори, прежде чем…       «Три».       Во рту пересыхает — самая сухая пустыня мира не может сравниться с этим ощущением даже близко. И Тошинори понимает, как же сильно — как же по-настоящему сильно, сегодня жарко.       Ведь лето дарит ему очередной подарок, а Мидория смотрит на него — теперь, когда веселье сменилось застенчивостью от осознания; смущённо. Но мягко. И нежно — его взгляд, взгляд еловых глаз, пестрит манящей свежестью, в которой Яги мечтает утонуть навсегда; которую он хочет испить или вдохнуть полной грудью — чтобы состоять из Изуку хоть на один процент, чтобы слиться с ним хоть на мгновение. Наконец-то.       И Тошинории… перегревается. Действительно перегревается, прижимая Мидорию к себе — его одежда, уже окончательно промокшая, липнет к горячему и изнывающему от жары телу Яги назойливо. И недостаточно.       Он не обнимает Изуку; нет — почти сгребает его в крепкие, самые крепкие объятия, пока мягкие чёрные вихры, красиво переливающиеся на раскалённом — как и Тошинори, как и его мысли; солнце, не окажутся прямо возле сердца: большого, распростёртого для Мидории и бьющегося так громко, что это, должно быть, напоминало сирену — сигнал о неминуемой опасности.       Но её не было. И не следовало даже спустя время, даже спустя пропущенные сердцем удары.       Ведь в объятиях — неуверенных ответных прикосновениях Изуку, смущённо хихикнувшего; комфорт и безопасность, когда руки Яги скользят чуть ниже. Непроизвольно — чтобы прочувствовать Мидорию ещё лучше — словно и без того это не казалось идеальным.       От жары шрам чешется, каждый луч — луч того острого и штопанного-перештопанного подсолнуха, расположенного на боку, зудит — как последнее предостережение, тайный знак Тошинори, прежде чем его пальцы уверенно — почти уверенно, окажутся на спине Изуку, дрожащего осиновым листом от перегрева.       И они — эти пальцы — уродливые крючья, процветающие на солнце, поглаживают лопатки Мидории и следуют ниже, оставляя невидимый след по линии торчащего, практически острого позвонка — Изуку по-прежнему худой, по-подростковому щуплый, хилый — повод для насмешек со стороны сверстников.       Но Яги нравится; нравится то, как миниатюрен сейчас в его руках мальчик.       Хрупок и нежен. Особенно, когда большой палец покоится на талии — мягкой и с трудом заметной впадинке, восхищающей Тошинори ещё больше.       «Куда ещё больше?», — мимолётно думает он, пока шёпот здравых мыслей — тот, что на подсознательном уровне; сгорает бесследно, облитый керосиновыми, неоспоримыми доводами, порождёнными июльской жарой.       Потому что в руках Яги — собственное превосходство от чувства реальности, от ощутимости которого сердцебиение Тошинори, заражённого сейчас странной лихорадкой, должно быть, просто плясало — то пропуская удар, то ускоряясь до невозможного.       И кто же знал, что жара — летняя жара, так коварна. Точно не Яги. И не Мидория, чьи глаза широко распахнуты: в них нет ни капли сомнения, лишь осторожная, заметная на самой поверхности радость и… щенячья преданность.       Неизменная, неоспоримая преданность, даже если в тот момент сам Тошинори чувствовал, как что-то тёмное подступало, крайне неторопливо и расчётливо подкрадывалось к его мыслям, с каждой секундой сокращая и без того минимальное расстояние между холодным рассудком и безумной одержимостью идеей.       Идеей, нахлынувшей внезапной мощной волной. Наводнением или вовсе бешеным цунами, с которым трудно справиться, пока оно захлёстывало, казалось, с головой — и даже больше: оно по сантиметру, по крошечному сантиметру, поглощало Тошинори полностью, оставляя только омерзительные, гниющие на ослепительном, жарком солнце остатки плоти, когда Яги смотрел на Изуку. Пристально и внимательно. И никак иначе.       Ведь губы Мидории подёргиваются в очаровательной и невинной — почти тошнотворной от этого ангельского вида невинности; улыбке, заставляющей Тошинори перевести взгляд ниже.       Туда, где бледная и худая шея Изуку блестела от пота, блестела от изнуряющей жары — как драгоценный камень, как белая жемчужина среди гор песка, слившегося в одну-единую однотонную массу обыденности и непримечательности.       Туда, где привычная просторная, не по размеру большая футболка Мидории сменилась обтягивающей майкой, ставшей полупрозрачной, точно призрачной — такой, что каждая частичка тела Изуку, каждый сантиметр его тела, не скрывался за слоем одежды, будучи выставленным теперь напоказ, на обозрение палящим солнечным лучам и Яги.       А ещё туда, где по бледным — и только совсем немного румяным от солнца бёдрам, стекали полностью прозрачные капли — не только воды Тихого океана.       Но и, кажется, капли терпения Тошинори, когда он тянется вперёд с дрожью, странной дрожью в конечностях. Как нищий, отчаянно нуждающийся в воде, хотя бы в капле живительной влаги, заманчиво блестящей на пухлых, красивых губах Мидории, широко распахнувшего глаза — пойманная в свете фар лань, которой не уйти от своего хищника.       Хищника, которому она доверяла и доверяет — даже сейчас; почти что больше всех в своей жизни.       Тогда курс на столкновение становится неизбежным основательно. Как и осознание того, что точка невозврата — пограничная черта, навсегда разделившая бы жизнь на две части, приблизилась к Яги — Яги, знающего, что когда-то это погубит его; вплотную. Опасно близко — Солнце столкнулось с Землёй прямиком, раз и навсегда.       А Тошинори делает шаг вперёд, оставляя точку невозврата где-то далеко, позади. Там, где пути назад уже нет.