Июльские дни

      Солнечные лучи пробивались через лёгкие занавески и через зелёную, пестрящую красками, листву за окном, то пропадая, то появляясь вновь, в один из очередных жарких — но уже не таких испепеляющих, июльских дней.       Дней, когда Изуку безмятежно лежал на старом, невероятно старом и потёртом кресле, увлечённо рассказывая Тошинори о чём-либо, что только придёт в его голову и пытливый ум вместе с тёплым ветром, витающим по комнате безмолвным слушателем.       Тогда — в дни, когда улыбка Мидории ярче, чем обычно; в дни, когда в лесных глазах Изуку переливается медовым цветом солнце, горящее огнями почти щенячьей преданности, любые другие мысли застревают у Яги в голове, а шрам — один из уродливых шрамов на теле, ноет противно, оплетает грудную клетку вязким илом.       И Тошинори, не замечает, как собственный рот уже открывается в неторопливом потоке слов, складывающемся в целые предложения. А после — в рассказы, истории и воспоминания — те далёкие воспоминания, навсегда сокрытые в душе ото всех, даже от себя самого.       В такие моменты он опасается этого.       Лазурный берег глаз, озарённый солнцем напротив: ярким, таким до боли ярким, искажается мгновенной грозовой хмуростью, скопившейся в уголках дрожащих губ и сжатых до побеления пальцах.       Ведь Мидория, донельзя наивный и бесхитростный мальчик, выпытывал у Яги информацию с поразительной и пугающей лёгкостью, не прикладывая никаких особых усилий. Или, если на то пошло, то всего лишь улыбаясь ободряюще в ответ, когда крошечные неловкие паузы затягиваются в минутное молчание, за которое теперь же Тошинори действительно обдумывает ситуацию. Долго-долго. И слишком — так непривычно, напряжённо.       Но он не находит причин молчать, закрывать свои слова на замок. Вместо этого Яги слышит очередную простую просьбу:       — Расскажешь о себе, Тоши?       …и поражается тому, как же быстро, как же гладко, это становится почти неизбежным.       Через минуты, томительное для Яги время, разговор то и дело переливается разными красками, сменяя одну за другой пестрящим цветом лета; жухлой, высушенной жаром травой и витражным отражением предзакатных теней, мелькающих по оконной рамке.       А Изуку смеётся по-прежнему звонко над сухой, не самой выдающейся шуткой Тошинори, вертя в руках тонкую книжонку — один из старых комиксов, которые он, казалось, смог бы изложить наизусть в непринуждённом разговоре. Абсолютно случайно. Невольно. Но в этом было бы столько очарования, что сердце Яги забилось бы ещё сильнее, разбиваясь о грудную клетку просто от того, что веснушки на щеках Мидории пляшут игриво, заманчиво.       И Тошинори выполняет просьбу. Всё же осторожно, но легко и свободно — как птица, взмывающая в испепеляющую рыжеющую высь. Прямо в небо, к солнцу. С любыми предубеждениями, одним июльским днём отправляя их в дальний путь странствия.       — Это город моего детства, — начинает Яги совсем неспешно и медлительно, когда у них есть целый вечер для разговоров, пока Инко не вернётся с работы. Уставшая, но счастливая, что о сыне заботится кто-то ещё, равносильно её собственной заботе.       Возможно, стоило бы отпросить Изуку ещё на один день, чтобы показать ему природу вокруг? Чтобы показать ему всё то, что он никогда не смог бы увидеть ранее?       Но Тошинори, должно быть, вновь перегрелся. Ведь от иссушающей жары, оставляющей этот день, тошнотворно душно, и никакой напиток не может избавить от надоедливого тепла, как и от затхлого, удушающего воздуха Лос-Анджелеса.       Яги переключает свои мысли одним громким, пронзительным щелчком, в который раз откладывая то, что назревало в голове днями, совсем скоро — неделями; не находя на это подходящий момент.       Даже думая о другом, он всё равно чувствует, что вот-вот — и задохнётся.       Потому теперь же Мидория стоит рядом, совсем рядом. Оглядывает мир, оглядывает Тошинори любопытным взглядом, точно маленький ребёнок, исследующий всё то, что только попадётся на глаза.       Он наклоняется слишком внезапно. Внезапно — для Яги. Так привычно и легко, без всякого умысла — для себя.       Всё то, что делает Тошинори — лишь замирает, подобно пойманному в свете фар оленю, невольно — и чисто случайно; несомненно, случайно, опуская взгляд туда, где свободная рубашка, эта лёгкая и полупрозрачная от потёртости ткань, свисает с хрупкого плеча совсем немного.       Но Яги видит, как капли пота стекают от мокрых волос Изуку к его шее, проделывая путь от кадыка и дальше, пока не достигает ключичных впадин, оставаясь там до следующего движения Мидории: осторожного, деликатного. Такого незаметного.       Или же просто сам Тошинори не замечает этого. Однако он определённо точно упускает тот момент, когда липкие от пота пальцы почти касаются его щеки, замирая на полпути вместе с сердцем Яги.       Секундное замешательство на лице Тошинори сменяется нежностью. Ведь одобрение — это всё то, что внимательно искал Изуку в глазах Яги, делая один глубокий вздох, жмурясь очаровательно.       И, наконец-то, возвращаясь к уже начатому. Не без стеснения. В своей привычной манере, но на этот раз — немного иначе. Должно быть, дело в том, что это почти впервые, когда он касается Тошинори осознанно.       Однако то нежное и кроткое прикосновение крошечных рук к своему лицу производило на Яги не меньшее впечатление, что и большие, красивые глаза напротив, наполненные шлейфом грусти, по пятам преследующим раз за разом крутящиеся под остатками палящей жары мысли Тошинори.       Недоумение — лишь толика недоумения, крутящееся на кончике языка, чередуется ошеломлённым взглядом Яги и его глазами — распахнутыми широко-широко, почти комично, когда мягкость кожи Мидории ласкает его старый, давно забытый шрам от многочисленных и нередких ожогов.       Тошинори откровенно не любил их — эти рубцы. Отпечатки прошлого, отдающие не только физической болью, но и прорастая в душе гнилостным цветком отчаяния.       Ещё он предпочитал не думать о них. Не смотреть на уродливые автографы жизненных испытаний, танцующих на тонкой, стеклянной грани со смертью.       Он хотел забыть о них. Раз и навсегда. Стереть из памяти как нечто неприятное, почти постыдное. И такое отвратительное даже тогда, когда люди вокруг, не знающие траурную обёртку, обратную сторону медали, считали это иным. То, за что Яги мог гордиться, выполняя сложную и опасную работу.       Но Тошинори искренне, всем своим сердцем, ненавидел большую часть из них. Ведь шрамы — это письмена. Часть жизненной картины человека, безумной прозы времён и поступков, за которые Яги было тошнотворно до горечи, до чёрных пятен перед глазами и ощущением пепла на языке — тем самым ощущением, которое не забыть никогда.       Порой — и чаще, чем хотелось бы, шрамы были лишь показателем слабости Тошинори, пожизненным ярлыком, в котором чёрным по белому написано, скольких человек он не смог спасти.       Однако прикосновения Изуку отличались от предрассудков Яги с точностью да наоборот.       Они — не осуждали Тошинори, как это делали многие люди. Они — ни в чём не винили. И они — одаривали теплом, удивительно не оставляющим за собой привычной боли, когда каждая клетка кожи Мидория ощущалась на лице Яги расплавленным бархатцем.       И вместо ожидаемого, вместо чего угодно, Изуку не спрашивает, откуда они — эти шрамы. На его лице не сияет обыкновенная улыбка, ослепляющая мир — мир в сердце Тошинори, яркими солнечными лучами.       Её сменяет осторожное напоминание — точно крадущаяся в ночи кошка, аккуратная и грациозная:       — Ты так и не договорил.       Яги удивлённо хлопает глазами. Хмурится совсем недолго, вспоминая то, о чём был разговор ранее.       Он охает громко, наигранно, показательно. И смешно. Несуразно. Комично. Быть может, пытаясь изловчиться, увернуться от ответа.       Спрашивая себя в который раз, Тошинори не находит хоть одну преграду в виде сомнений, пожимая плечами легко и просто. Обманчиво. С натянутой улыбкой, как бы ему не хотелось бы лгать Мидории. Только не Мидории. Только не ему.       Но Яги не может иначе: прикрывать улыбкой бесстрашия дрожащие уголки губ и рушащийся внутренний мир, окружённый пеплом и догорающими цветами надежды — то, что казалось единственным и самым верным решением. Всегда. Абсолютно всегда.       И даже тогда, когда взгляд Изуку болезненно преданный, доверяющий.       Тошинори думает, что Мидория несправедливо хорош для этого погрязшего в тине лихих времён мира. Или, может, мир слишком плох для Изуку.       Яги не знает. Но хочет изменить это. Отдать Мидории всё, что он только пожелает. Одарить его заботой и любовью — чего ему так не хватало; сполна. Утолить его нескончаемое любопытство.       Последнее Тошинори может осуществить. И делает это, игнорируя лёгкую скрипучесть в своём голосе:       — Помнишь, я не раз говорил тебе, что раньше жил в Японии? Я работал там пожарным, мальчик мой, мечтая спасать людей.       «Но жизнь — это сложная штука», — думает Яги. Яги, который нуждается в спасении сам. Отчаянно. И невольно.       А глаза Изуку загораются неподдельным, искренним огнём любопытства, когда он обваливает на Тошинори весь поток бормотания, среди которого трудно разобрать хоть что-то, даже когда Яги искренне пытается сделать это.       Словно взгляда, которым окидывает его Мидория, ему недостаточно.       Скорее, наоборот. Глаза Изуку наполнены всё той же преданностью и интересом, почти взволнованностью услышать подробности из жизни Тошинори.       Яги недоумевает, почему Мидория хочет знать такие подробности. Подростковое любопытство? И это было действительно самой правдоподобной версией, ведь Изуку, замечательный и любознательный мальчик, восторженно тянулся к любой информации, что мир ему предоставлял, впитывая всё: будь то комикс, скучный рассказ Тошинори или любые другие книги; подобно губке.       Поэтому он продолжает, неловко поглаживая пальцами подлокотник кресла лишь на мгновение, за которое Мидория оказывается ещё ближе. Но по-прежнему недостаточно близко для Яги, утопающего в смешанных чувствах.       — Из-за травм, юный Мидория, мне пришлось оставить эту работу, — говорит Тошинори. Внимательно наблюдает за Изуку — и, особенно, за его реакцией, поясняя: — Однажды я потерял желудок, лёгкое и часть рёбер. Неудивительно, что меня, такого старика, отправили в отставку.       А ещё Яги ищет в глазах Мидории жалость. Отвращение. Всё что угодно, когда зачем-то, непонятно для себя, крючковатые пальцы с дрожью тянутся к собственной рубашке, приподнимая её ровно настолько, чтобы жара достигла края самого большого на его теле шрама.       Тошинори запоздало думает о своих действиях.       Сегодня, как и всегда, солнце неизменно тёплое, яркое и удивительное. И от жары, стоящей за окнами, в Лос-Анджелесе, старые раны по обыкновению точно иссыхают, зудят так неприятно, что Яги никогда не ждёт пощады.       Но его личное солнце совсем другое: такое же яркое и удивительное, жаркое. В то же время — ласковое и мягкое, когда лучи этого солнца касаются шрамов. Легко и осторожно. Трепетно. С уважением.       Тошинори поражается этому. Склоняет голову набок. И едва ли верит в это.       — Отвратительно, правда?       Взгляд Изуку не меняется. А его пальцы потирают самый край, один из лучей огромного шрама, с эфемерной нежностью.       Разве что теперь Мидория смотрит на него с решительностью в глазах, еловых глазах, наполненных пониманием. И чем-то ещё, что Яги никогда не сможет понять.       — Вовсе нет, — возражает Изуку мягко. Слишком уверенный в том, что говорит и делает, даже его стеснение уходит на второй план, ведь в любой другой ситуации Мидория непременно бы смутился, загораясь ярким пунцовым цветом. — Потому что шрамы — доказательство того, что ты выжил.       Рот Тошинори в слабом протесте открывается безвольно.       «Но ведь это доказательство того, что не выжили они», — думает он. Десятки, сотни людей. Скольких Яги не смог спасти?       Тошинори теряется в догадках. И, если честно, не хочет думать об этом. Не сейчас.       Потому что Изуку — совсем ещё юный мальчик. Мальчик, по-прежнему верящий в супергероев, в свои детские мечты и в стихи со счастливым концом из старого сборника, который недавно — абсолютно случайно, Яги увидел у него в руках.       А реальность, та реальность, что за очками яркого, солнечного цвета, порой бывает другой; откровенно насмехающийся, до боли ироничной и странной. Непривычной. Выбивающей из привычного круговорота повседневной жизни.       …реальностью, в которой кожа Яги загорается огнём. Не тем огнём — огнём пожарищ, огнём догорающих и тлеющих в ослепительном пламени зданий.       Огнём, когда Мидория прижимается к его боку крошечным, слепым в этом мире котёнком, прослеживая подушечками пальцев один из шрамов: странный контраст шершавой кожи на пока ещё не огрубевших, нежных ладонях Изуку, и ласковость прикосновений — против неровного, почти шершавого, лепестка цветка, который проникал под тонкую, покрытую сетью полупрозрачных вен, кожу. Юрко. Быстро. Неожиданно.       С каждым действием Мидории в груди Тошинори расцветает воодушевление. И, совсем немного, на грани подсознания, недоумение, когда на миг он ищет во взгляде напротив отвращение. Разочарование. Или же, должно быть, любое другое оправдание перед самим собой, почему Изуку, его мальчику, его драгоценному мальчику — как Яги говорит, как Яги хочет говорить — но лишь в своих мечтах; не стоит растрачивать солнечные лучи на кого-то вроде Тошинори.       Но Мидория другой. Во многих отношениях. И такой странный, что порой Яги его не понять. Как же можно быть настолько солнечным? Как можно быть настолько… Изуку?       Тошинори не знает. Не знает этого, впитывая предзакатные солнечные лучи в себя, всем своим старым, едва живым телом.       И непроизвольно тянется ближе. Прямо к солнцу. Своему личному солнцу, переливающемуся пестрящим зелёным витражом, красками всего мира.       Тогда в его теле зарождается жизнь. Вновь, когда это казалось невозможным, нереальным. Комичным и абсурдным.       «Но это же Изуку», — думает Яги. И этого достаточно для всего. И для того, чтобы жить; для того, чтобы... хоть на секунды, проскальзывающие между пальцев секунды, стоять не в тени солнца. Стоять — в его лучах, обогревая каждую клеточку, частичку уставшего тела.       А подсолнух, то сияющее изнутри, сияющее сквозь истончившуюся кожу и ветвистую сеть бледнеющих вен, золотце — там, где пальцы Мидории оставили свой невидимый след на боку; процветает не только под кожей, не только от прикосновений.       Он — лепестками проникает в душу, в лёгкое, в сердце, когда собственным взглядом, собственной же улыбкой, Изуку даёт начало чему-то новому. И окрыляющее Тошинори.       Тошинори, который уже давно — и безвозвратно, утратил свои крылья.       Однако с приходом Мидории в его жизни меняется многое, включая мировоззрение, размышления на самые разные по значимости темы, когда Яги находит в словах мальчика, крутящихся в голове эхом, смысл.       Потому что если бы не шрамы — те уродливые отметины жизни, судьбоносные отпечатки прошедших времён, но в то же время — доказательства, что его сердце бьётся в грудине громко-громко, почти оглушающе живо; Яги не знает, предоставилась ли бы ему когда-нибудь такая возможность — быть с Изуку.       И в этот момент Тошинори меняет своё мнение окончательно. Безоговорочно.       Ведь в длинной истории, отображённой в его шрамах, остался невидимый след Мидории, его крошечная частичка от прикосновений. Яги кажется, что это едва ли не самое лучшее, что было когда-либо в его жизни — наблюдать за тем, как день сменяет вечер, и чувствовать неугасимое тепло.       Тепло, оставшееся навеки там, где Мидория согревал его шрам своими ладонями.