Июльские дни

      Тошинори отвлекается на крошечное мгновение, всего лишь на долю секунды, когда тёплый утренний ветер взлохмачивает его соломенные, иссушенные палящим солнцем волосы, словно желая вдохнуть в них хоть каплю жизни.       Вместо этого пару прядей волос спадают ему на лицо, неприятно мелькая едва ощутимой, полупрозрачной занавесью перед глазами и закрывая весь обзор на пока ещё пустынные в это время улицы Лос-Анджелеса, где, казалось бы, не было ни души: только обманчивая прохлада утра, напрасно обнадёживающая людей, мечтающих хотя бы на день о понижении температуры воздуха.       И Яги действительно ценил эти недолгие, почти мимолётные часы, пытаясь ухватиться за них как можно крепче своими длинными крючковатыми пальцами.       Часы царствующей в округе тишины и спокойствия, наполняющие обычно оживлённый город мягким облаком умиротворения, отголосками мирных дней после долгих годов неспокойной, тревожной жизни, пока привычный шум и гам не вернулись на своё обыкновенное, повседневное место. Как и головная боль от загрязнённого пылью и выхлопными газами воздуха, давящего на грудь невыносимой тяжестью.       Но Тошинори, пусть и вечно хмурился от того, как же сильно Лос-Анджелес был противоположностью Японии, все ещё любил этот город, даже если не мог объяснить, почему.       Он родился здесь; он жил здесь какое-то время — но это было так давно, так болезненно давно, что Яги, перед глазами которого то и дело порой всплывали прожитые годы, не мог вспомнить ничего памятного, ничего особенного, что могло бы действительно привить ему тайную любовь к Америке.       К тому же, если быть честным, то образы родителей в голове у Тошинори были слишком размытыми, чтобы можно было вспомнить хотя бы их лица. Ведь всё, что Яги знал о них — это то, что они много работали — особенно в эпоху послевоенного экономического бума, оставив своего сына на попечение его бабушке — миловидной пожилой женщине, от которой осталось гораздо больше воспоминаний, чем от отца и матери.       На самом деле, Тошинори было по-настоящему больно обрывать с ней связь, уезжая в другую страну — Японию, уже на тот момент являющейся вполне перспективным местом для учёбы, работы и последующей жизни; пусть на тот момент Япония всё же слегка уступала США.       И, как бы Яги не любил Америку и всё связанное с этой страной, включая свою бабушку, которая осталась полностью одинокой в мире после уезда Тошинори из Лос-Анджелеса, он, колеблясь, принял решение.       Начать жизнь с нового листа. В другой стране, где никто его не знал.       Это казалось правильным, даже если поначалу каждый день Яги плакал по ночам в подушку, вспоминая небольшую, но уютную квартиру, всегда встречающую его теплом и запахом бабушкиной выпечки.       Его сердце трещало по швам, когда кроме всего этого у него, не такого сильного, почти что слабого мальчика, едва ли получалось хоть что-то, а сам он сильно уступал сверстникам.       Но потом появилась она.       Нана. Человек, ставший для Яги фигурой матери, недостающим ранее фрагментом в его жизни. И человек, подаривший Тошинори надежду, веру в себя и то самое незнакомое, странное чувство — любовь.       А после появился и Гран Торино с его резким, словно нож, характером; ни капли не щадящий во время многочисленных тренировок.       И, хоть Яги и вспоминает его с некоторым содроганием, он всё равно благодарен ему. Точно так же, как и Нане, в буквальном смысле помогавшей собрать его личность по кирпичам и подниматься по бесконечной лестнице на пути к мечте в те моменты, когда Тошинори было трудно ступать самому сквозь дым пожаров и другие препятствия, попадающиеся прямо под ноги.       Если на то пошло, то Нана была главным его маяком в этой жизни.       Маяком, когда Яги не знал, куда ему идти. Маяком, когда Яги терялся в собственных же мыслях, пытаясь уцепиться за правильные. Маяком, когда по вечерам Яги погружался во тьму и долго-долго плакал.       Нана была для него просто всем, освещая путь не только в трудные минуты. Всегда. Неизменно.       И сгорала сама дотла, чтобы только Тошинори мог продолжить жить, продолжить идти к своей мечте и продолжить дело наставницы — спасать людей, отчаянно нуждающихся в этом — в спасении.       Поэтому Яги здесь. Он здесь, он оборачивается — и видит Изуку.       Маленького для своего возраста, беззащитного и хрупкого мальчика, у которого всё то единственное, что есть — это мама.       Тошинори не знает, есть ли у Мидории отец. Или, точнее, где он сейчас — просто взял и бросил свою семью, оставив их в трудном финансовом положении? Бросил своего сына, своего чудесного и улыбчивого ангела с россыпью веснушек на щеках — Изуку?       Яги понимает, что это в любом случае не его дело.       Но мысль, что Мидорию лишили хоть чего-то, разрастается в груди цветком, опалённым яркими языками пламени — гневом.       Потому что Тошинори искренне недоумевал: как можно было бросить такого человека, как Изуку?       Мидория — слишком бледный, несмотря на то, что солнце почти каждый день лета палит во всю свою силу; по-прежнему худой из-за того, что Инко не может предоставить ему в полной мере должную заботу; фарфорово-хрупкий, чудом не сломавшийся от издевательств в прошлом, но не утративший своей доброты; заслуживает лучшего.       Он, это крошечное и яркое солнце, заслуживает всего, на что его невинные и вечно широко распахнутые, точно оленьи, глаза, только упадут.       И, даже если Изуку посмотрел бы на звёзды со слезящимися глазами, пытаясь дотянуться до сверкающих в небе огоньков, Яги обжёгся бы. Разбился бы с невероятной высоты.       Всё что угодно. Но достал бы Мидории с неба все звёзды, на которые маленький палец — Тошинори в мыслях хотел бы целовать его долго-долго, невероятно нежно; указал бы.       Ведь Яги — единственный, кто может дать Изуку столько заботы, сколько — как думает и знает Тошинори, ему нужно. И вряд ли хоть кто-то смог бы сделать это лучше, чем он сам.       Яги был уверен в этом, кажется, на все сто. В его мыслях не было ни крошки сомнений, когда он, глядя на своего мальчика, испытывает чувство дежавю.       У Мидории почти никого нет, и он явно нуждается в спасении.       А Тошинори не отказывает ему в этом. Никогда в своей жизни, лишь сейчас понимая, почему так сильно притягивает Америка.       Потому что встреча с Изуку, должно быть, была предначертана судьбой — точно так же, как и встреча с Наной.       Даже если всё звучит слишком глупо, наивно, это факт. То же самое, как и то, что Яги любит Мидорию. Две ни в коем случае неоспоримых истины, руководящих Тошинори больше, чем его здравые мысли.       И по этой же причине он возвращается из сладких мечтаний в не менее приятную реальность — опускает взгляд с многоэтажного дома напротив на календарный лист, подхваченный всё тем же ветром и приземлившийся на его лицо.       Яги смотрит на пойманный предмет, собираясь положить его на стол или даже выкинуть в мусорную корзину — в конце концов, Тошинори практически не пользуется календарём. Но что-то останавливает его сделать это.       А именно то, Яги приходит в голову мысль, пронзающая Тошинори лёгкой волной паники, когда он смотрит на яркое солнце — не за окном; на то, что минутами ранее появилось на пороге энергичным зелёным вихрем, взирающим на мир своими огромными глазами.       Яги хмурится озадаченно — в который раз за сегодня, из чистого, неподдельного интереса спрашивая:       — Юный Мидория, когда у тебя день рождения?       Тошинори ожидает любой ответ.       Но точно не того, что Изуку одарит его застенчивой улыбкой, беззаботно прикусывая свою нижнюю губу, прежде чем на выдохе сказать, почти что прошептать:       — Завтра.       Яги лишь молчит — слишком поражённый, чтобы ответить Мидории хоть парой слов, которых, несмотря на комфортную тишину, всё же явно не хватало.       Потому что Тошинори только с огромным трудом не утопал в чувстве собственной вины, ведь ему, должно быть, стоило задать этот вопрос раньше. Как минимум в тот момент, когда личное солнце впервые встретило Яги в этом городе, ускоряя наступление пожирающей каждую клеточку тела жары — как и осознание.       Осознание, что у Тошинори нет ничего такого, что можно было бы подарить Изуку.       «Ничего такого, что заслуживало бы этого мальчика», — поправляет себя в мыслях Яги.       Ведь красочные журнальчики — бесчисленное количество комиксов, редкие предметы фанатской атрибутики за стеклянной витриной шкафа — всё то, что Мидория, глаза которого при виде них загорались особенно ярко, получил бы это и так, если бы попросил у Тошинори.       И Яги не стал бы этого таить. Таить того, что он подарил бы Изуку всё — и даже собственную жизнь. Потому что Мидория достоин многого. Всего. Тошинори не устанет это говорить.       Но что заслуживает самого Изуку? Это два разных вопроса, слишком отличных друг от друга, когда Яги не был уверен, заслуживает ли Мидорию пропахший едким воздухом промышленности Лос-Анджелес.       Заслуживает ли Мидорию сама Вселенная?       Конечно же, Тошинори знал ответ наперёд. Задолго до того, как хотя бы подумал об этом.       Или не думал об этом вовсе. Просто был уверен в этом наперёд. Как и в том, что, кажется, Яги всё же есть, что подарить своему мальчику. И идея, поселившаяся в голове, надолго не покидает мысли Тошинори, назойливо крутясь на языке, едва не прорываясь через невидимые путы.       Однако Яги качает головой отрицательно, делая пару торопливых шагов к Изуку.       Он знает, что его задумка — именно то, что Мидории надо. Но будет ли это сюрпризом, если Тошинори проболтается? Точно нет.       Протягивая руки вперёд — прямо к Мидории, смущённо топчущемуся на пороге, Яги предпочитает забыть все мысли в его объятиях, легко, от всей груди, посмеиваясь над румянцем, растекающимся по шее Изуку предрассветными красками, и интересуясь невзначай:       — Мальчик мой, Инко, кажется, завтра опять работает до поздней ночи, верно?       Мидория доверяет Тошинори настолько, чтобы можно было ответить без колебания и без малейшего промедления, более чем охотно зарываясь лицом в костлявую грудь, приятно встречающую его теплом — даже если тела и без того уже были потными, липкими от стоящей на улице высокой температуры этим июлем.       А Изуку — точно так же, как и «соломенный человек» напротив — Яги, забывается в этих объятиях, упуская из виду несколько не таких значительных деталей.       Потому что улыбка, растянувшаяся на лице Тошинори вместе с тонкой сетью в уголках сухих губ, самое обыкновенное, что может быть на этом свете, когда вместо былого разочарования теперь же Яги внутренне ликует от полученной информации.       И, в конце концов, всё выглядит так, словно не Яги лишь совсем недавно узнал о том, что у Мидории скоро день рождения.       Или же его мальчик был слишком очаровательно наивным, за что Тошинори ни в коем случае не мог винить Изуку.       Ведь Мидория в очередной раз весело болтал ногами, увлечённо щебеча про один из комиксов, в то время как вокруг него незаметно готовилась самая крошечная часть сюрприза, которую пока Яги мог осуществить.