Июльские дни

      Испепеляющая жара отголосками всплывает после, в один из последующих знойных июльских дней. Но Тошинори не думает о том, что будет после. Спустя мгновения и долгие, томительные часы. Когда-нибудь.       Ведь солнце — тот огненный шар, немилосердный и утомившийся за бесконечный день, уже давно пролило на чистое небо багряные краски, передавая давнюю эстафету мягкой тьме, окутывающей Лос-Анджелес предсумеречной тишиной.       Природа и люди замирают в ожидании чего-то, когда раскалённые волны тепла сменяются постепенно — точно так же, как и всё начиналась; ласковым вечером, охлаждающим разум и чувства кристально чистой свежестью ветра и приближающейся ночью: времени мучительных размышлений и целого смерча мыслей в голове.       И ночи — почти ночи, но пока всё ещё вечера, наполненного сигаретным дымом, затхлым воздухом прогнивающего в бензине и грязи Лос-Анджелеса, и кисло-сладкой газировкой Изуку.       Яги подносит толстую сигарету к тусклому огоньку зажигалки и медленно, неторопливо, делает первую затяжку, подставляя лицо слабому ветру, игриво колыхающему его сухие, визуально острые соломенные волосы, в которых едва ли трепещется жизнь       А в небе, в далёкой вышине, мелькает пронзительный полумесяц, скрытый прозрачной и эфемерной, бесцветной пеленой облаков, застилающей не только небо, но и взор.       Тошинори курит сигарету. Новую. Очередную. Пушистые вихри дыма, подхваченные ветром, поднимаются к синим глазам — и дальше, на вечернее небо города.       И едва достают Мидории, с щелчком открывшего ещё одну, пока не выпитую, банку с газировкой.       Он делает пару больших, нетерпеливых глотков — поглощая содержимое банки и спасаясь прохладой от оставшейся — в воспоминаниях, жары. Его губы, покрытые сладким сиропом, блестят лихорадочно — как россыпь звёзд, погибающих в самой дали, где город окутан удушающим смогом.       Яги хмурится. Держит сигарету между пальцев.       — Изуку, ты… когда-нибудь был в других городах? — спрашивает он. Поворачивает голову — Мидория кажется на миг задумчивым.       Ответ кроется в бездонной чаще леса, наполненной росой после дождя.       Изуку поджимает дрожащие губы, потирая большим пальцем жестяную банку, вдавливая в неё мягкую плоть, кожу. Словно пытаясь проделать в банке вмятину, сдерживая себя от излишних эмоций, отражающихся в самых уголках глаз.       — Переезд из Японии оказался для нас слишком затратным, — полушёпотом говорит Мидория. И добавляет тихо, совсем тихо, потирая свой шмыгающий нос: — Я не могу просить её о чём-то большем, когда из-за меня она и без того работает так много.       Тошинори выглядит недоуменным. Озадаченным. Всё что угодно — но он не может понять и осмыслить услышанное.       — Мальчик мой, — качает головой Яги. Легко и нежно, — не вини себя за это. Ты здесь ни при чём. В конце концов…       Слова застревают на кончике языка как на остром крючке или клинке, впивающимся в сердце последующей болью осознания.       Щёки Изуку заливаются красным. Не от смущения, когда его лицо очаровательно пылает всеми оттенками бордового. Точно нет.       Его щёки заливаются красным. От нахлынувшего потока крупных слёз и горечи, желающей пролиться на деревянный пол и подол длинной пижамы Мидории.       Тошинори ломается пополам. В который раз, как длинная и тонкая соломина. Но он не может иначе, впитывая в себя водопад информации, срывающийся с губ Изуку в беззвучных всхлипах.       — Когда мы жили там, — начинает Мидория с водянистым взглядом, — мой лучший друг — Каччан, иногда… обижал меня. Он хороший, правда. Каччан всегда был таким, но…       Изуку прерывается ненадолго, потирая мокрые глаза руками и отворачиваясь. Так, чтобы Яги не видел его другую, слабую сторону.       — Моя мама узнала про это. И приняла решение переехать сюда, думая начать всё с чистого листа, — продолжил Мидория, опуская свою голову под гнётом мыслей, — даже нашла подходящую работу, устроившись в ближайшую больницу медсестрой.       И он говорит то, от чего сердце Тошинори становится странно тяжёлым, свинцовым:       — Но денег, которые моя мама получала, нам редко хватало, поэтому она так часто не бывает дома.       Яги мычит невнятно, издавая нелепый звук. Звук беззвучной мольбы, направленной ввысь, к одинокому полумесяцу.       Тошинори раз за разом теряется, когда взгляд его собственного маяка, его яркого солнца, тускнеет. А испепеляющая жара сменяется прохладой окончательно. Слишком неожиданно для Яги.       Он неловко склоняет голову набок, рассматривая Изуку со всех сторон. Разбитый. На несколько сотен, тысяч деталей.       Тошинори тушит сигарету небрежно, быстро. И делает шаги вперёд как когда-то однажды, не так давно. С каждым шагом деревянный пол скрипит всё больше, но Мидория, содрогающийся от плача, не оборачивается, лишь обнимая себя. На подсознательном уровне, от которого Яги больнее вдвойне.       Ведь поверх рук Изуку — тонких и бледных, подозрительно покрытых небольшими синяками, Тошинори хочется накрыть его своими. Большими и ласковыми, тёплыми.       И Яги делает это. Качает головой на любые протесты Мидории нежно, обращая внимание только на то, как Изуку хватается за него, за край свободной рубашки, после. Словно Тошинори спасательный круг, единственная поддержка и его плотина от новой волны слёз, которая прорывается вот-вот.       Яги кажется готовым к ней: прижимает Мидорию к себе, к своей костлявой груди, к торчащим рёбрам и истощённому временем телу. Крепко, тесно, жадно. Беспощадно и ласково, когда заплаканное лицо зарывается в его рубашку, а лёгкое — единственное лёгкое, сжимает тошнотворно болезненными тисками — рыдания Изуку, бурный поток слёз в уголках глаз, стекающий по звёздам — по щекам, лишь усиливается.       Точно так же, как вес балласта на душе, тянущий в самую глубь зеленеющей лесной чащи. И тянущей к сухим, потрескавшимся губам, магнитом. Непреодолимо. Волнующе. Слишком желанно.       Но так неправильно.       Вместо этого Тошинори думает о том, как собственное сердце всё ещё не разбилось на мельчайшие осколки, вонзающиеся в трепещущую в этом теле жизнь. И кладёт ладони на лопатки Мидории, считая его сердцебиение — там, где тела соприкасаются, сливаясь в одну большую и страждущую душу.       — Я мешаюсь даже тебе, — добавляет Изуку в конце. Замирает в объятиях Яги. Точно обдумывая, достоин ли их. Конечно, нет.       Ведь он достоин большего: радостных мгновений, счастливой жизни и целого мира в этой Вселенной.       Поэтому Тошинори хочет показать его — этот мир. Привезти из каждого уголка стран всё то, что Яги сам пробовал когда-либо за свою жизнь. Подарить ему всё то, на что большие и широко раскрытые — оленьи, глаза, взглянули бы. И провозгласить его своим собственным королём, королём сердца. Королём вздохов. Королём смысла жизни.       Тошинори думает об этом.       А на языке, на кончике языка, кружится горько-сладко-солёный вкус. Странная смесь тяжёлого ночного воздуха; ощущения крошечных рук, цепляющихся за рубашку Яги с надеждой; и слёз. Слёз — по щекам, слёз — на рубашке, и слёз — в уголках губ, скривившихся от боли.       Тошинори обнимает Мидорию ещё сильнее, ещё крепче и ещё нежнее. Гладит его между лопаток, потирает плечи — даже тогда, когда слова Изуку разбиваются о грудь немым вопросом: «почему?».       Почему Мидория говорит это так легко и просто, без сомнений, когда Яги готов боготворить каждый его вздох, каждую его улыбку и каждую бесчисленную веснушку на щеках?       Каждую смешинку. Каждое нелепое бормотание. Каждый милый лепет.       Тошинори готов боготворить всего Изуку полностью, не думая ни о чём ином.       Потому что его голова пустая. Единственное в ней — лишь сотни тысяч вопросов, сожалений. И тепло, пронизывающее через прикосновения — такое далёкое от того, испепеляющего тепла этим днём.       От слёз Мидории глаза Яги намокают незаметно, становятся водянисто-спокойными и ровными, как и всё то, что он говорит. Легковесно. Бездумно. Но искренне. От всей своей души.       — Даже если ты думаешь иначе, даже если ты не согласен со мной, даже если ты захочешь возразить… но ты никогда не мешаешься мне, мальчик мой.       Тошинори думает лишь о том, как ярко загораются звёзды.       Они — не на небе. Они — на щеках Изуку. Они — в его взгляде.       А в сердце Яги новый огонь, зажигающий его жизнь изнутри, когда одним июльским вечером запах тлеющей сигареты сменяется шёлковым ароматом уюта, сладостью мгновений и улыбкой Мидории.