Мир замер в одном человеке

      Мне было три года, когда я четко и ясно решила одну вещь.       Я никогда не буду шиноби.       Ни за что.       Смотря на своих новых родителей, на круглый живот счастливой матери, обещающей мне сестренку, и розовые волосы отца, я понимала, что роль шиноби выпадет не мне.       А девочке, что пока еще не родилась. Девочке, которая появится только через пять месяцев. Девочке, которой была уготована одна из самых невероятных и тяжелых историй в этом мире.       И как же мне было ее жаль. Мне хотелось выть в голос, когда я касалась теплого живота мамы, уже зная, что там внутри живет она — Сакура Харуно.       — Юко-чан, ты же счастлива, что у тебя будет сестренка?       — Конечно, мама!       Когда мне было три года, я четко решила одно.       Я никогда не буду шиноби.       Никогда не буду сильной и несгибаемой.       Никогда не смогу защитить свою маленькую сестренку. Этот выбор осознанный, четкий, ясный.       Я буду торговать в лавке родителей, выйду замуж за простого парня и останусь в стороне от всего этого безумия.       Держаться подальше. От безумных Учиха, от демона Узумаки.       От вечного противостояния добра и зла.       Мне стыдно, сестричка.       Прости меня, но я слишком труслива.       Не вини меня, Сакура-чан. Я уже умирала, и обратно я не тороплюсь.       Мне жаль. Я не буду ничего менять. Не буду никого спасать. Пусть даже если в моем рождении и заключался тот самый поворот сюжета.       Я не хочу быть жертвой. Не важно, во имя мира или другой благой цели.       Прости меня. Прости.       Прости за то, что сбегаю, оставляя тебя справляться со всей этой нелегкой жизнью, что тебе предстоит прожить одной.       Можешь не прощать. Просто пойми.       Вытирая тайком слезы расшитым рукавом праздничного кимоно, я решительно шмыгаю носом.       Сегодня мне исполняется четыре.       А ты, Сакура, родишься через четыре месяца.       Я не должна плакать. Ведь я все решила. Но я плачу.       Не за себя.       За тебя.       Ты будешь героем, что изменит мир.       Я — нет.       Растягиваю улыбку до самых ушей, неловко прячу глаза за нежно-розовыми волосами и, торопливо перебирая ногами, пытаясь не отставать от счастливой мамы и такого же счастливого отца, хватаюсь за их руки, когда нас затягивает толпа фестиваля.       В зеркале витрин, случайных, то ярких, то мутных, отражаюсь я. Маленькая девочка. Нежная, хрупкая, легкая.       Почти нереальная в своей наивной детской чистоте.       И глаза, большие, зелёные, тёмные, малахитовые, широко распахнутые в испуге, когда незнакомый-знакомый подросток, заметив мою панику, аккуратно касается плеча, заставляя, растерянно и испуганно вздрогнув, отвлечься от бесполезных попыток найти в цветастой толпе родителей и посмотреть на него, в страхе поднимая голову и заглядывая прямо ему в глаза.       Уставшие, потухшие, смертельно болезненные.       Роковые.       Когда мне было три года, я поклялась, что никогда не буду смотреть в глаза Учиха.       Глаза у подростка черные-черные, в свете множества огней праздника в них, до этого пустых, пляшут бесы с отблеском пламени в искрах безумия.       Он смотрит широко раскрытыми черными дырами.       Он держит цепкой хваткой мое хрупкое детское плечо.       Он застывает, затихает, словно та пауза перед громом.       А после улыбается самой нежной улыбкой, мягко оглаживает синяки на плече, оставленные под пальцами, шелком тихо спрашивая имя.       Обманчиво. Лживо.       Жадно.       Безумно, с искрами сумасшедшей одержимости.       — Как тебя зовут, малышка?       Так не смотрят на посторонних, случайно встреченных детей.       Не смотрят на незнакомых маленьких девочек.       Да так далеко не каждый пылкий юноша, зрелый мужчина, влюбленный ли, любящий, страстный и жадный до женской ласки, смотрит.       Ком к горлу, слезы к глазам, ужас к сердцу.       — Юко.       Приговор к плахе.       — Юко? — на руках подростка ожоги, в воздухе запахи гари и крови, за плечами вопли боли.       — Юко Харуно.       — Ты потерялась?       Я нашел тебя.       Голову кружит, страх залезает под ребра ледяными руками.       Кто-то явно лгал, что Он был веселым, вечно опаздывающим, но невероятно добрым мальчиком.       Учиха не бывают добрыми.       Факт.       — Мама…       Спаси. Забери. Спрячь.       Мама!       — Давай поищем твою маму, хорошо?       У него вместо глаз — черные дыры. Жадные, злые. Жаждущие утянуть и затянуть туда, где никто не увидит и никто не услышит.       Черные зеркала, где мое отражение — бело-розовый, ванильно-пастельный, до безобразия чистый и невинный отблеск.       — Обито, ты чего там застрял? — голос будто сквозь вату.       — Ничего, Рин.       — А… Ты Какаши не видел?       — Нет.       Лгали. Врали. Неправда все это.       Было ли, не было той самой Рин Нохара, все пропало.       Все пропало.       В три года я твердо решила, что не стану шиноби.       Что никогда не буду иметь с ними дел.       Особенно с Учиха.       Ровно в четыре я поняла.       Я не буду шиноби.       Но от этого не легче.       Как же страшно. Как же жутко. Как же кошмарно осознавать, что вот для этого тринадцатилетнего мальчишки мир замер в одном человеке.       И самое ужасное, этот человек — ты.       Как страшно быть у него на руках маленькой хрупкой девочкой-ребенком.       У мальчишки с черными дырами вместо глаз.       У мальчишки с кровавой одержимостью на глубине космической темноты.       С безумием Учиха вместо сердца внутри.       И причина этого — ты.       Маленькая девочка с розовыми волосами, чье белое кимоно украсили в этот вечер розовые цветы, притянувшие, как мотылёк, к себе ало-огненые шаринганы.       Учиха — одержимые до чистых душ демоны.