Там, где нас нет

      В комнате тихо, пахнет свечным воском и чернилами, самую малость витают в воздухе отголоски его парфюма с древесными и цветочными нотками. Он заносит Колю на руках в свою маленькую скромную обитель, ногой отпинывает свернувшийся с угла небольшой коврик и кладёт по-прежнему дрожащее тело юноши на свою кровать, даже не заботясь о том, что уже подсыхающие капельки крови заляпают простыни. Им несказанно повезло не встретить никого на своём пути, иначе Ягер не смог бы сдержать своей ярости и набросился бы на первого встречного.       Коля слабыми пальцами как можно крепче цепляется за его свитер, совершенно не желая отпускать, словно единственный, в ком юноша видел защиту, был Ягер — человек, не поверивший мальчику вовремя, человек, виноватый в том, что случилось. Клаус чувствует, как изнутри эти мысли разъедают его, как ползут тени растерянности перед мальчиком под его кожей, как клокочет гнев в груди от одного только взгляда на бледное лицо юноши, и начинают подрагивать пальцы, когда он отпускает младшего полностью и хочет отстраниться.       Осторожно отцепив пальчики ученика от ткани своей одежды, он отходит от кровати, хватаясь руками за голову и пытаясь восстановить поток своих мыслей, унять яростную бурю чувств внутри. Сейчас ему нужно было спокойствие, ведь, видя его слабость, сам Николай тоже словно окунался обратно в произошедшее.       Губы Коли совсем немного дрожали, а в его глазах не было достаточно слёз, чтобы те горячими капельками стекли на подушку. На подбородке у ученика уже расцвёл синий бутон насилия. Наверняка, этими ядовитыми следами цвело всё его тело. На правой скуле широкий след от содранной перстнями кожи, она красная, влажная, самую малость припухшая, благо, припухлость от неё не шла дальше к глазу, во всяком случае, не сейчас.       Клаус отворачивается к стене, на которую на днях прикрепил несколько листков с черновиками стихов, что так и не успели стать законченными, обрести хоть какой-то связный вид. Тормошит свои тёмные волосы, прикусывает верхнюю губу и очень медленно выдыхает, прежде, чем вновь обернуться на ученика и приступить к беглому осмотру.       К осмотру повреждений, которые он видел, но от которых не уберёг. Как теперь смотреть Коле в глаза? Как вести дальше уроки? Что он скажет остальным мальчикам? Да и должен-ли вообще что-то говорить?       Кажется, все органы внутри грозятся перевернуться, лопнуть от переизбытка мыслей об учителях и директоре. Неужели, все здесь были такими? Неужели, каждый смел прикасаться к ученикам? Отвращение и отравляющая ярость с каждой мыслью всё сильнее скручивались в нём, обнажая нервы и стягивая мышцы. Мозг уже старательно рисовал схемы, как упечь каждого виновного за решётку. Клаус костями ляжет, но сделает это.       Обернувшись к кровати и окинув тощее тело подростка взглядом, он отмечает россыпь красных и синих следов на молочной коже, следы от ногтей и зубов на шее мальчика и на его запястьях, что тот так старательно пытался скрыть, прижав к себе. Он подходит ближе, а после опускается рядом, кладёт руку Коленьке на плечо и видит, как тот вздрагивает, видит его красные белки глаз, из-за которых синева радужки кажется болезненно яркой. Мальчик смотрит ему прямо в глаза, но в них совсем нет эмоций, в них даже дна нет — лишь синие пустые омуты.       Мальчишка даже не двигается, лежит замерев, и просто смотрит. Клаусу хочется рассыпаться в извинениях и обещаниях защитить, но что с этого толку? Это всего лишь слова, в которые Коля вряд ли поверит после всего произошедшего — ему нужны действия, нужно было на физическом уровне чувствовать доверие хотя бы к кому-то, чувствовать защищённость.       За стенами комнаты гробовая тишина, кажется, все воспитанники догадались, что произошло, и теперь прислушивались к тому, что происходило в комнате Ягера. Им всем было страшно. Ягеру, если честно, тоже.       Он откладывает ботинки мальчика в сторону, что тот по-прежнему держал в своих руках, ставит те у рабочего стола, а после принимает решение снять с Коли всё, что было чистым — пиджак и свитер, а остальные вещи постирать вручную в раковине у душевых.       Мальчишку и самого нужно было привести в относительный порядок, смыть с него те следы, что легко бы сошли с водой, а остальные стоило как можно скорее обработать. Клаусу боязно касаться изувеченного тела, внутри сходят с ума все чувства от одной только мысли, что он будет касаться нежной кожи ребёнка поверх оставленных той тварью следов. Его подташнивает от медного запаха крови и приставшим к юному телу терпкому аромату парфюма директора так сильно, как не случалось ни на одном из вызовов, когда он ездил с полицией на места преступлений и был вынужден вдыхать зловония разложения.       Коля не противится, когда с него стаскивают пиджак со свитером, потом только сжимается сильнее, прячет нос в наволочке подушки и низко воет от боли во всём теле. Кажется, что кожа в местах видимых синяков пульсирует, было страшно представить, какого размера гематомы под рубашкой и какие ещё следы жестокости запечатлелись на невинном мальчике.       Клаус вешает вещи на спинку стула, следом снимает с себя пиджак и свитер, тоже вешает их на стул поверх вещей ученика. Достает походную аптечку, что всегда была у него в чемодане. Подготовив всё, берёт из шкафа большое белое пушистое полотенце и, кинув то на плечо, поднимает юношу на руки — Коля не смог бы сам держаться на ногах, поэтому не протестует, хватается только за ткань рубашки мужчины и прячет взгляд, явно не решаясь посмотреть в глаза.       Клаус держит мальчика, как самую хрупкую вазу, придерживает за голову, чтобы не стукнуть по неосторожности о дверной косяк и несёт в сторону общих душевых, минуя комнаты воспитанников, в нескольких из которых слышится совсем тихий шёпот. Кажется, мальчики были на взводе и очень переживали за своего товарища, которого так долго не могли поймать в свои сети директор с учителями. Клаус заключил это, вспомнив, как однажды Колю назвали изворотливым и вечно избегающим наказания. Теперь понятно, какого рода наказания имелись ввиду.

· · • • • ✤ • • • · ·

      В общей душевой корпуса мальчиков влажно и чертовски холодно, форточка крохотного круглого окошка под самым потолком была приоткрыта и оттуда в помещение проникал осенний мёрзлый воздух. Тёмно-зелёная квадратная плитка полностью устилала стены, отличаясь от напольной лишь немного меньшим размером и чуть более глубоким цветом зимней красавицы.       По левую руку от входа стояли шесть душевых леек, места друг от друга не были отделены и поэтому при мытье было не сыскать никакой приватности. Клаусу даже в первое время было не по себе принимать водные процедуры после учеников — не хотелось, чтобы в один момент кто-то из мальчиков вбежал и увидел его. Не то чтобы он стеснялся своего тела, далеко нет, но лишний раз светить богатством тоже не желал.       По правую сторону стояла короткая скамья, на которую можно было положить вещи, а рядом с ней равное количество с душами раковин и маленьких прямоугольных зеркал. Смотря на скромное убранство душевой комнаты, ему думается, что удобнее было бы приводить Колю в порядок в ванной комнате в учительском корпусе, где стояла полноценная ванна.       В идеале было бы в душевой комнате мальчиков посадить Николая на скамью и тогда снять с него оставшуюся одежду, вот только причинять юноше ещё больше боли не хотелось, а сидеть тот совсем не мог. Поэтому, придерживая младшего за талию, он осторожно ставит его на ноги, но так, чтобы тот практически не нёс сам свой вес, а держался за Ягера.       — Держись за меня, — как можно мягче произносит он и, как только юноша опирается ладонями на его плечи, принимается одной рукой расстегивать на нём рубашку, одновременно мысленно ругая себя за то, что не раздел мальчика в комнате и не перенёс его сюда уже закутанного в полотенце.       Стягивать некогда чистую белую рубашку оказывается задачей непростой, это крайне неудобно делать, когда одной рукой приходится держать слабое тело прижатым к себе, удерживая Николая от того, чтобы скатиться на пол безвольной кучей. Мальчик рвано дышит, хрипит, явно сорвав голос, а красные полосы от ремня на его шее выглядели пугающе, даже вдавленные следы от грубой кожаной материи всё еще не выровнялись и пересекали шею прямо по кадыку и под ним.       Клаусу не по себе от бледности лица юноши, ком стоит в горле от его слабости, с которой мальчик при всём желании не мог бороться.       Едва рубашка оказывается откинута на скамью и Клаусу удаётся коротко глянуть на обнажённые плечи юноши, у него в горле застревает поражённый выдох — плечи мальчика были буквально иссиня фиолетовыми, а в центре каждого широко расплывшегося синяка были мелкие красные крапинки, соединённые между собой тонкой сеткой лопнувших под молочной кожей капилляров. Больше лишь пугают следы зубов, что мелкими полумесяцами уродовали худые плечи.       Стараясь выдохнуть как можно спокойнее, чтобы не пугать юношу и не стеснять того ещё больше, он перемещает руки мальчика себе на плечи так, чтобы тот опёрся на них локтями и обнял вокруг шеи. В таком положении ученик буквально висел на нём, пряча нос в его волосах за ухом.       У Коли вся кожа идёт мурашками, он дрожит от холода помещения и того, как прохладный воздух всё больше гладил обнажённую кожу, скользя по плечам, спине к поясу шорт, замок на которых Клаус пытался расстегнуть одной рукой, второй всё также держа мальчика, молясь всем богам, чтобы его крепкая хватка не причиняла тому неприятных ощущений. Стопы юноши не касаются пола, он лишь сначала пытается встать хотя бы на ноги Ягера, да только не выходит.       Коля ойкает, когда мужчина спускает с него шорты вместе с бельём, которое успело пропитаться кровью и прилипнуть к коже, неприятно и даже немного больно отлипая от неё. Форменные шорты остаются лежать в ногах Клауса, а сам он готов выть от того, что снять с мальчика гольфы в таком положении задача почти невозможная.       — Коля, я… — он лихорадочно обдумывает, как поступить и о чём попросить мальчика, и не найдя варианта лучше, просто ставит Колю на скамью, а сам обнимает его вокруг ног, Коле приходится опереться ладонями об плечи мужчины.       Пока Клаус осторожно снимает с мальчика высокие гольфы, тот мнёт ему рубашку на плечах и стыдливо скулит. Практически на уровне лица мужчины было естество юноши, его искусанные и заляпанные кровью и спермой бёдра. Клаус чувствует, как на голову ему капает слеза мальчишки и как у него начинают дрожать ноги, отчего он не может больше стоять даже подпёртый Клаусом, Коля буквально падает обратно к мужчине в руки и кривит лицо, пытаясь оттолкнуться от широкой груди мужчины.       — Тише, мой хороший, всё хорошо, я рядом, — он пытается звучать убедительно, но мальчик всхлипывает в его руках и хрипит что-то неразборчивое о том, что ему стыдно, что он грязный и что не хочет, чтобы старший видел его таким.       Клаусу хочется поскорее прекратить всё происходящее, хочется поскорее уложить мальчика спать и самому наконец выдохнуть, выкурить пару сигарет, а ведь ещё пару месяцев назад он решил упорно бросить курить, да только видать, всё равно вернётся к пагубной привычке.       Сначала из душевой лейки брызжет ледяная вода, но скоро она сменяется тёплой, почти горячей и клубы пара плотно заполняют весьма просторную душевую комнату. Он заходит под струи спиной, чтобы сначала вода намочила его, а уже после Колю, что, почувствовав контраст холодного воздуха и тёплой воды, неосознанно прижимается ближе к телу учителя, хватается пальцами за ткань его рубашки и крупно вздрагивает.       Раньше Клаус ни за что бы даже в самых смелых фантазиях, продумывая очередной сюжет для истории, не смог бы представить нечто подобное. Всё, что происходило в этом исправительном пансионате казалось выдумкой сумасшедшего.       Разве такое могло быть реально? Что стало с тем загадочным, но совершенно мирным интернатом, с которым он познакомился восемь лет назад? Как такой человек как Грим смог стать директором? Как они вообще посмели творить все эти ужасы и как так сложилось, что учителя согласились с этим? Из какого адского котла выбрались эти демоны и как спелись для общего преступления? Страшно было представить.       Взяв с небольшой металлической полочки кусочек детского мыла, он принимается водить им напрямую по коже юноши. Иногда это делать крайне неудобно —мальчик держится на ногах неуверенно и стоит Ягеру хоть немного ослабить хватку, как юноша начинал оседать на пол.       Плечи, руки, спина — с них быстро смывается пот и слюна директора, Коля доверчиво даётся в руки, к сожалению, ровно до того момента, как руки мужчины скользят к бёдрам, туда, где тёмными отметинами цвело исполненное насилие.       — Н-не надо… — просит мальчик, вероятно, боясь вновь ощутить прикосновение в том месте.       Коля даже пытается уйти от касания, но слабые ноги скользят по кафелю и он всё равно падает обратно в руки учителя. Клаусу неудобно и неловко от происходящего. Кто же знал что в тридцать восемь лет он будет намывать семнадцатилетнего подростка, смывая с его ягодиц следы спермы другого взрослого человека, к тому же, его начальника. Это было просто уму непостижимо, но это было жестокой правдой, от которой внутри взрывалось осколочным уважение к этому месту и его сотрудникам.       Сколько ещё мальчиков пережили это? Все? Или только самые симпатичные, а остальные просто обходились поркой?       Осознание больно бьёт в голову — все мальчики интерната были как на подбор — будущие красавцы или просто до невыносимого миловидные паиньки. Неужели, после того как директором стал Грим, мальчиков стали брать не по склонности к преступлениям и шкодливости характера, а по внешности? Подбирали тех, с кем было интересней играть? Страшно представить, если это действительно было так.       — Я буду осторожен, — шепчет он на ухо мальчику и, преодолевая собственное стеснение и чувство неудобства, проводит руками по маленьким ягодицам юноши, проводит пальцами между ними, чувствуя сильно распухший вход, который сжимается от его прикосновения. Самое страшное было ещё впереди.       Коля сипит ему в плечо, хнычет, когда приходится чуть сильнее надавить на кожу, чтобы отмыть засохшую корочкой кровь. Клаус держит его крепко, шепчет на ухо успокаивающие слова и надеется, что такой ужасающий эпизод не сломает юношу полностью, что тот факт, что мальчик льнул к нему, ища поддержки, значил, что Коля всё ещё верил ему, что единственный, кого парень возненавидит будет директор, но никак не весь мир, которого ни один из живущих в интернате мальчиков не успел ещё повидать и даже не смеет догадываться о другой, адекватной жизни.       Возвращаясь в комнату с него капает вода, ведь одежда промокла насквозь, но на это плевать, ведь в его руках был укутанный в полотенце Николай, которого сильно разморила тёплая вода и хоть какое-то чувство чистоты. Клаус укладывает юношу на кровать, а затем, отступив на пару шагов, стягивает с себя мокрую одежду, кидает её в угол комнаты — позже, он повесит её сушится, так же как и вещи Николая, оставшиеся в душевой комнате на скамье.       Быстро нацепив на себя пижамные штаны и футболку, он хватает со стола аптечку и опускается на кровать рядом с мальчиком. Вот теперь будет самое страшно, то, чего он боялся больше всего. Ему придётся обработать все ушибы и синяки парнишки, и самое неприятное в данной ситуации — у него нет выбора, кроме как проникнуть немного в мальчишку пальцами, чтобы нанести заживляющую мазь на вход и самую малость внутри, совсем не глубоко.       Руки откровенно дрожат, когда он нерешительно стягивает с Коли полотенце и тот смущённо и скорее даже напугано сжимается под его взглядом, тихо охая от шевеления ногами. Парень сводит колени и пытается закрыться руками — сейчас, будучи полностью открытым перед мужчиной, а не прижатым к нему так, что рассмотреть толком его тощее тело было практически невозможно, он чувствовал себя неловко и даже после мытья, он боялся, что Клаус может сказать об увиденном. Клаус видел это по глазам мальчишки, что были вновь на мокром месте.       — Я буду очень осторожен, хорошо? — тихо начинает Ягер, доставая из аптечки мазь от ушибов с охлаждающим эффектом.       Мальчик морщится, продолжает прикрывать свою наготу руками и отводить глаза в сторону, чтобы не смотреть на Клауса. Его нижняя губа трясётся, но он усиленно старается держаться и не начать снова плакать.       Ягер как можно осторожней проводит пальцами по синякам и ссадинам, что в свете керосинового светильника на столе казались столь тёмными, точно чёрные кратеры на серебристом боку луны.       На плечах мальчика живого места нет, он шипит и воет, когда Клаус почти невесомо наносит мазь, поднимаясь от груди к острому разлёту ключиц, а оттуда к шее и кадыку — следы ремня так и остались на молочной кожей синюшными полосами. Дальше рёбра, длинные царапины от ногтей на впалом животе и талии юноши.       Сердце громко ухает в груди, тягостно было смотреть на все эти следы насилия, при каждом прикосновении к которым, мальчик вздрагивал и кусал и без того потрескавшиеся губы, из-за чего рассечённая губа от удара учителя вновь начинает кровить. Стараясь делать всё как можно нежнее и аккуратнее, Клаус ощущал, как словно увечья фантомно раскрывались и на его теле.       Он бы всё отдал, лишь бы мальчик не чувствовал боли, лишь бы его Коленьке было хорошо. Он бы сам перенёс все эти кошмары, сам бы лечил на себе раны, лишь бы не видеть, как юноша дрожит под его руками, не слышать его сдавленного хриплого скулежа, от которого все волоски на теле встают дыбом, а сердце обвивают точно шипастые розовые стебли, больно впиваясь в серую мышцу и медленно лишая жизни и воле к ней. А ведь он всего лишь был свидетелем, не его трогали так грязно и отвратительно и не ему жить с кошмарами о чужих руках.       — Коля, повернись пожалуйста на живот, — просит он мальчика, поджимает губы, когда болезненно белое лицо покрывается ярким румянцем и мальчик медленно поворачивается сначала на бок, а после на живот.       Вид на расцарапанную спину и самый яркий след яростного укуса посылают недобрые мурашки по телу, хочется встать и, взяв нечто тяжёлое, пойти прямо в кабинет директора и прибить его к чертям собачьим, чтобы эта тварь больше не дышала и никогда не смогла более коснуться учеников. Он давит в себе эти чувства, понимая, что сейчас он нужнее Коле, он обязан был быть здесь.       Макнув пальцы в мазь, он набирает в лёгкие побольше воздуха, а после принимается за то, чего так боялся — он осторожно раздвигает ягодицы мальчика и касается его красного и распухшего колечка мышц.       — Расслабься, я сделаю это быстро, — собственный голос дрожит и не вселяет особой уверенности в его действиях. Мальчик, видно, чувствует это и оттого пытается уйти от прохладного прикосновения, — Коленька, так надо.       Уменьшительно ласкательное само срывается с губ и мальчик даже застывает на секунду, всхлипывает и удивительно просто соглашается, зажимает себе рот рукой, чтобы не взвизгнуть, когда влажный от мази палец мужчины проникает внутрь и очень осторожно оглаживает раздражённые стенки ануса и мышцы самого входа. Обильно смазывает внешнюю сторону, а после наконец убирает руки и вытирает их о лежащее рядом влажное полотенце.       Из Колиной одежды сухой и чистой были только пиджак со свитером, а спать в них утомлённый парень не сможет, это будет крайне некомфортно. У самого Ягера домашних вещей особо то и нет, только одна пара пижамных штанов, в которых он был сам, да две футболки. Собственно, именно вторую хлопковую просторную футболку он и отдаёт мальчику, даже помогает надеть, вот только бельём делиться не спешит, уж слишком это интимно и неправильно было бы, да и как бы неприятно это не звучало, но Коле стоило походить без белья.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Уже возвращаясь в комнату, после того, как он постирал вещи Николая и повесил их сушится на верёвку рядом со своими в душевой комнате, он прислушивается к творящемуся в комнатах мальчиков. До отбоя было ещё время, но ученики вели себя поразительно тихо, осторожно переговариваясь и полностью затихая, когда половицы скрипели от шагов Ягера.       Интересно что они думают? Что чувствуют мальчики? Наверняка, они напуганы, ошеломлены и потеряны. Клаус на их месте точно был бы. Вспоминая себя в этом возрасте, он не мог похвастать яркими реакциями, ведь всегда был сдержан и уравновешен, но даже несмотря на это, он был уверен, приключись нечто подобное с ним или его другом, он бы изошёлся на истерики и спать не смог несколько ночей уж точно.       Хорошо, что Коля был столь вымотан, что уснул, едва Клаус упаковал мазь обратно в аптечку и убрал ту в свою очередь обратно в чемодан, что за зеркалом. Мальчик был слаб, с трудом держался в сознании всё то время после случившегося в кабинете, вплоть до последнего касания лечебной мази к его коже. Но, несмотря на быстро утянувший в свои объятия сон, Ягер был уверен — эта ночь не будет простой, после таких вещей её просто не могло быть.       Войдя в пропитанную запахом свечного воска и травяной мази комнату, его взгляд сразу хватается за мальчишку в его кровати. Коля до самого кончика носа укутан в одеяло, но даже несмотря на мягкость перьевых объятий, всё равно дрожал, точно от холода. Юноша даже во сне хмурил брови, дышал тяжело и совсем тихо постанывал, кривя губы.       Лицо у него казалось белее простыней, а ярко красный след удара на скуле точно ягодным соком на снегу горел — из всех Колиных повреждения именно это осталось без внимания. Поэтому, он вновь лезет за мазью и в одно короткое движение наносит густым слоем на содранную кожу. Мальчик кривится на это, пытается отвернуться от касания, но плотный кокон одеяла не даёт ему этого сделать и парень причмокивает губами, ноет возмущённо сквозь сон и вновь замолкает.       Даже в таком ужасном состоянии он оставался очаровательным юношей. Клаус хотел бы, очень хотел бы потрепать его волосы цвета зрелой ржи, но это значило бы ненароком разбудить едва ли безмятежный сон воспитанника. Коле нужен был покой и Ягер не смел бы отобрать столь хрупкое, почти эфемерное, спокойствие.       Сев за стол, он достаёт свой рабочий дневник в чёрном кожаном переплёте — до того как выступить на работу в интернате, эта вещица долгие годы пылилась на полке в кабинете в его квартире, а сейчас радовала глаз в длинные рабочие будни. Под твёрдой кожаной обложкой кремово-жёлтые листки хранили его заметки об учениках, уроках, планах на неделю относительно писательской деятельности. А теперь этот дневник будет хранить его секреты и планы по сбору улик и уничтожению этого дьявольского гнезда.       На самом деле, с его стороны было страшной ошибкой не взять с тела Коли улику в виде семени директора, всего одного мазка хватило бы, чтобы уничтожить репутацию этого человека, интерната и упечь гада за решётку.       Другой вещью, что он не сделал сразу были фотографии. Он был обязан сделать их до того, как унести мальчика мыться. Чёрт возьми, да он просто был обязан достать телефон, пока стоял за треклятым стеклом и смотрел как над его мальчиком издеваются, должен был снять, сфотографировать, сделать хоть что-то, но в тот момент словно все профессиональные привычки атрофировались и все «надо так» умерли в нём. Он просто не вспомнил о том, что закрыло бы следствие практически моментально.       А теперь, ему придётся искать всё по крупицам, продумывать, связывать. Он просто не мог пойти с пустыми руками и лишь устными признаниями Коли в полицию, просто не мог. Даже увечий на теле юноши было бы мало. Это так неимоверно сильно злило, вселяло отравляющее чувство бессилия и разочарования в себе. Он был настолько ослеплён происходящим с Коленькой, что просто не смог вышагнуть из ситуации, осмыслить её дальше простого «защитить и уберечь».       Главное, чтобы эти упущения не сыграли свою злую роль в будущем. А фотографии побоев и насилия он сделает утром, когда все синяки полностью расцветут на теле мальчика и Коля сам встанет под камеру его телефона. От этих мыслей тошно, гадостливо на душе, хочется переломать к чертям всё ручки, перья, выломать кнопки в любимой печатной машинке и расцарапать собственную кожу, ведь она ощущалась столь грязной. Чувство вины истязало и разлагало его изнутри, а мысль, что дальше будет только хуже, пугала, чертовски сильно пугала.       На центральном развороте быстро начинает вырисовываться приблизительный план действий. Ему надо будет собрать все бумаги, все записи об учениках и учителях, навести справки кто и где работал до этого, за какие проступки мальчики загремели в это место и конечно, что самое главное, проверить криминальную историю работников. Большинство вещей он сможет узнать в архиве и ещё больше в кабинете директора, надо только пробраться туда незаметно или дождаться, пока Грим покинет кабинет и оставит Клауса там одного хотя бы на минуту. Чёрт, но ведь это не значит, что он не будет за ним следить из-за зазеркальной комнаты.       Подобные мысли и возможные проблемы в расследовании злили. В одиночку ему будет очень трудно собрать все доказательства и при этом не вызвать подозрений, а мальчиков привлекать в дело совершенно не хотелось. Да и что он им может приказать делать? Докладывать о каждом шаге? Возможно, но только в самом крайнем случае, когда он перестанет справляться сам. Он не может подвергать учеников той же опасности, что искалечила Колю. Ему хватило всего одного солнца, рассыпавшегося на мелкие осколки в его руках, и видеть, как гаснут остальные звёзды он не хотел.       Самое сложное из предстоящего было держать лицо и не выдавать того, что он всё знает и теперь копает под учителей и директора. Уже завтра он будет улыбаться им, зная, какие те на самом деле твари и какие ужасные поступки лежат на их плечах. Он будет пить кофе с директором, разговаривать с ним о погоде и учениках, и будет обязан смеяться с шуток Грима, казаться непринуждённым и совершенно непонимающим происходящего.       Уже завтра он будет стоять в классе перед учениками и давать им материал, зная, что они терпели и чьи руки трогали их юные тела, ломая душу, извращая и убивая в них любое сопротивление. Завтра он будет стоять перед классом старшего курса, среди которых он не уберёг Серафима, мальчика столь тонкого и несмелого, что даже сейчас его блеклый образ мерещился перед глазами. Он не поверил Коленьке и это привело к разлому в душе мальчика, да и в его собственной тоже.       Завтра он будет стоять перед юношами, зная, что практически каждый их синячок дело рук людей, что должны были воспитывать и учить мальчиков, но вместо этого, издевались над ними. С завтрашнего дня каждый новый синяк, ссадина или испуганный блеск во влажных глаза будет свидетельствовать о том, что ему надо спешить, надо скорее найти доказательства и прекратить этот ад.       Записывая план, он чувствует, как дрожь ползёт по телу и царапает внутренности, вселяя в поджелудочной два чувства — предвкушение и нервозность. Руки тряслись немного и от этого почерк был более пляшущим, чем обычно. Впрочем, это и не важно, не тогда, когда он записывает в обязательные пункты разговор с Колей и Демьяном — эти двое были единственными, кому Клаус доверил бы задание держать ухо востро и кого бы попросил рассказать обо всём, что знают.       Коля уже умолял его помочь и наверняка мог рассказать больше, а Демьян был неразлучен с ним на уроках, так же как и с Серафимом. Воспоминания о погибшем мальчике вновь заставляют его поджать губы и посмотреть на сопящего на его постели юношу. Клаус не мог допустить, чтобы Коля повторил участь своего друга, не мог позволить, чтобы хоть кто-то ещё погиб в этих стенах.       Погибнуть… Умереть… А могли ли те могилки на небольшом кладбище поместья принадлежать мальчикам, умершим не от болезни, а от насилия? А учитель? Точно ли у него с сердцем проблемы были? Да нет, бред какой-то. Коля сказал, что умерли от болезни, значит так и есть, да и несчастные случаи могут случаться и в таких рассадниках преступлений.       Коля особенно громко всхлипывает и скулит, привлекая к себе внимание. Мальчик весь сжимается под одеялом, хнычет от снившегося ему кошмара, побуждая Клауса отложить заметки и первоначальную схему плана и присесть рядом с кроватью. Он гладит мальчика по плечу через одеяло и слабо улыбается. Внутри всё еще было неспокойно, но смотреть на личико юноши было одно удовольствие, лишь бы только все его побои прошли и на щеках, вместо мертвецкой бледности, расцвёл здоровый румянец, а опущенные вниз уголки губ вновь растянулись в улыбке.       Тяжёлые шаги коменданта заставляют замереть и прислушаться. Коля был не в своей комнате и это могло повлечь за собой проблемы, но вместо ругани и вопросов, где пропавший ученик, следует лишь извечно грубый тон мужчины и требования гасить лампы и ложиться спать. За обдумыванием плана он даже не заметил, как время щёлкнуло и покатилось за отметку в девять часов вечера.       Неужели, комендант не заметил отсутствия ученика? Или может мальчики что-то придумали, чтобы скрыть пропажу своего товарища? Шёпот юнош в соседней комнате подтверждает его догадки, когда скрип половиц в коридоре прекращается, а тяжелая поступь коменданта кажется уже далекой от крыла мальчишек. В соседней комнате шепчутся, что Колю слепили из одеяла и подушки и Клаус не может сдержать довольной улыбки — взрослого грозного мужчину провели таким простым детским трюком.       Выдохнув, он удобнее устраивается рядом с мальчиком, подпирает голову рукой. Чувствуя его тепло даже через кокон одеяла. Юноша тянется к нему и утыкается холодным кончиком носа ему в грудь, сопит, но Клаус замечает на губах мальчика совсем слабую улыбку. Неужели, он чувствовал Ягера так явно? Неужели, действительно испытывал умиротворение и спокойствие, чувствуя запах мужчины и ощущая его руку у себя на плече? Это невероятно льстило. Даже неприятные мысли отходят на второй план, но всего на миг. Слишком короткий миг.       — Прости меня, я так виноват перед тобой, я должен был тебе поверить, я ведь замечал, чувствовал, что ты был прав, я… — слов не хватает, чтобы выразить всю вину, что он испытывал к мальчику, да и не только к нему — ко всем воспитанникам, чья безопасность зависела от его веры.       По-хорошему, он должен был перед каждым извиниться, ведь Николай был не единственным, кто подвергся насилию. Сколько ещё мальчиков, одновременно с тем, как он смотрел на происходящее в кабинете, страдали в других классах? Сколько пролили слёз и просили помощи?       — Обещаю, Коля, я больше не дам никому тебя тронуть, — он шепчет эти слова, склонившись к уху мальчика, — Я всё сделаю, лишь бы ты простил мне моё неверие, лишь бы всё случившееся осталось в памяти лишь страшным сном. Только не закрывайся от меня, — прислушиваясь к чуть сбитому дыханию ученика, вдруг становится легче говорить, чем смотря в его погасшие синие омуты, которым тот глядел на него в ду́ше.       Внутри всё стягивается, желание крепко обнять и прижать мальчика к себе плотнее давило грузом на плечи: ему хотелось гладить волосы юноши, вдыхать запах лета, которым пах мальчик. Ему хотелось, чтобы Коля его тоже вновь обнял, прижался, как тогда перед прогулкой всем телом и искрился доверием и интересом.       — Только не гасни, Коля, хорошо? — спрашивает, не ожидая ответа, просто, чтобы выговориться, — Я всё сделаю, — нижняя губа предательски трясётся, кажется, все пережитые чувства грозятся выплеснуться наружу. Он уже сто лет не плакал.       — Просто помогите нам, — ответный шёпот юноши кажется чем-то призрачным и нереальным, совершенно неожиданным, — Помогите мне, пожалуйста… — трётся носом, а после поднимает на Ягера свои океаны, полные надежды.       — Обещаю, Коленька, обещаю, — он целует мальчика в лоб и чувствует, как по щеке скатывается капелька солёной влаги. Совсем расчувствовался.