Там, где нас нет

      Ранним утром после завтрака в учительской привычно пахнет горькой арабикой и сладкой крошащейся выпечкой, что стояла по обыкновению на серебряном подносе на консоли под пятой Геракла. Учителей было немного, всего четверо, включая Ягера и исключая директора Грима, что, вальяжно рассевшись в жёлтом кресле, прикрыв глаза, наслаждался музыкой, доносившейся с винилового проигрывателя — тот стоял на небольшом столике рядом с окном.       Погода, словно по заказу, была вновь серая и пасмурная, совершенно лишённая радостных красок, да и, по правде говоря, такая погода была лично для самого Клауса куда лучше, чем осеннее солнце. Вот только давила эта безжизненная серость за окном нещадно, но хоть не слепила, раздражая туманность состояния и тупую агрессию.       Находясь в кабинете, было так сложно держать себя, выдавливать приветливую улыбку ничего не знающего дурачка, свято верящего в чарующую мистику интерната и в благость мыслей и действия работающих здесь людей.       Ещё за завтраком, сидя по обыкновению на расстоянии вытянутой руки от директора, он старался как можно спокойней вести себя, мирно переговариваться с учителями о погоде, работе и планах на зимние каникулы. Приходится врать, что его основной план это закончить книгу и сдать её в редакцию.       Самому даже не верилось, с какой лёгкостью эти слова выскользнули изо рта. Частично это было правдой — в первые рабочие дни его действительно посещали мысли о сроках, в которые хотелось бы закончить произведение, а теперь, единственно важным планом было к декабрьским каникулам упечь каждого виновного за решётку.       За завтраком он еле сдержался от навязчивого желания воткнуть острые зубчики вилки Гриму в шейную артерию, вместо этого он под столом крепко сжимал в руке столовый прибор, немного погнув мягкий металл. Улыбался, посмеивался над совершенно несмешными шутками и старался как можно реже поднимать глаза к столам учеников. Каждый раз натыкаться на пустое место, за которым обычно сидел Коленька, было совершенно невыносимо. Это безоговорочно точно, едва стоило моргнуть, возвращало перед глазами искалеченное тело мальчика, его синие омуты полные солёных слёз и разводы крови на худеньких ногах.       Даже обычно не шибко внимательный учитель литературы замечает его бледное лицо и спешит поинтересоваться о самочувствие мужчины. Он тогда ляпнул что-то про усталость, добавил, мол, ему позвонили со старой работы по вопросам, казалось бы, уже закрытого дела. Коллеги не стали допытываться, не желая узнать больше о работе консультантом, даже поникли на слова Ягера о старой работе — явно стало некомфортно от собственных грехов и того, что то «старое дело» могло бы касаться и их, если бы поймали. Сейчас не касается, так коснётся в будущем.       Коля сегодня не присутствовал на завтраке по ясным причинам. Ещё до утреннего прихода коменданта Клаус отнёс его в комнату к мальчикам и попросил их приглядывать за парнишкой, который по придуманной причине простудился. На выходе из комнаты он сообщает об этом только ступившему в узкий коридор коменданту — Коля болен, кашлял ночью и под утро Ягер решил его проверить — несерьёзная простуда, полежит пару дней и будет как новенький. Ему даже кажется поверили, ведь проверять рослый хмуробровый комендант не пошёл, даже рявкнул о построении как-то тише, чем обычно.       — Ягер, как дела с вашей книгой? За завтраком Вы упомянули, что планируете закончить её через полтора месяца, — непринуждённый голос директора перебивает его раздумья и вытягивает обратно в реальность, в которой он стоял посреди учительской с пышной булочкой из слоёного теста в руке и задумчиво пялился в никуда.       — Неплохо, — он кивает и, откусив от выпечки кусочек, в который раз отмечая, что не любит мучное, а теперь после всех событий, вкус теста отдавал для него тленом, — Думаю, что смогу управиться в срок, — чтобы не казаться совсем подозрительным, он делает шаг к консоли и оглядывает в сотый раз образ могучего Геракла.       По сути и ему, простому учителю, придётся сразить местного немейского льва, в чьём характере и сущности больше гадости, порочности и злости, чем в огромном царе зверей с непробиваемой шкурой. Ни в одной древнегреческой легенде он не мог вспомнить твари страшнее Вальтера Грима. Да, были химеры, циклопы, изуродованные ревнивыми богинями девушки и юноши, но ни одного столь гнилого внутренне существа, бога или зверя в мифах не было, или во всяком случае, он не смог припомнить ни одного.       Отведя взгляд от легендарного персонажа, Клаус сталкивается глазами с блеклыми глазёнками директора, что с прищуром рассматривает его, и гладит пухлыми холёными пальцами аккуратно подстриженные усы.       — Комендант доложил, что Николай приболел, — начинает мужчина практически издалека, вздёргивает с интересом бровь, скользя взглядом по ногам мужчины, задерживая взгляд на его лакированных чёрных туфлях на более высокой и грубой подошве, чем обычно, — Вы проведали его утром? — внимательный взор директора устремляется по груди Ягера скрытой белой рубашкой и винным жилетом. Было ли подозрение в глазах седовласого мужчины? Да, определённо точно было.       — Всё верно, — он слабо, но уверенно кивает, делая как можно более задумчивый вид, якобы припоминая события предыдущего дня и ночи, хотя на самом деле, усердно гнал от себя эти памятования, — Николай всю ночь кашлял, — отложив блюдце на консоль, он полностью поворачивается к Гриму, — Под утро я навестил его и у мальчика была температура. Боюсь, он опять гулял в холодную погоду без пальто, — злость кипит в нём бурной силой, когда их с Гримом взгляды сталкиваются в очередной раз. Ложь гладко стелется, даже не приходится напрягаться.       — По полу тянут сквозняки, — неопределённо хмыкает директор, даже не подозревая, насколько явно Клаус понял этот полунамёк с долей ехидной шутки.       Внутри становится так гадко от слов Вальтера — старикан явно наслаждался своим превосходством и мыслью о безнаказанности и это неимоверно сильно злило, звериными когтями рвало изнутри, капля за каплей лишая тяжело хранимого спокойствия и вежливой улыбки.       Трое учителей, тихо переговаривающихся в углу учительской, смеются в кулак, их глаза искрятся весельем, но, смотря на их фигуры, Клаус не может разглядеть в этих глазах доброты, честности или какой-либо другой добродетели, лишь недобрый блеск бесовских костров.       — Вы заняты сегодня вечером? — вопрос Грима застаёт его врасплох. На долю секунды даже кажется, что ему послышалось.       — Планировал продолжить писать, — старательно выдерживая бесстрастное лицо, он поправляет манжеты рубашки, проверяя, хорошо ли молочная пуговичка держится в петельке, — У вас есть ко мне дело?       И откуда в его тоне вдруг столько важности, солидности и лёгкой надменности? Клокочущий гнев, запертый за семью засовами, словно сделал его на голову выше всех присутствующих в помещении и в тоже время делает чертовски уязвимым. Приходится прокашляться в кулак, чтобы сгладить углы и не нарваться на большее недоверие, чем то, с которым его оглядели учителя на пару с директором. Неловко извинившись — не понять, за тон или за кашель — он растягивает губы в показушно неуверенной улыбке, даже пальцами по затылку проводит — весь из себя неловкий школьник.       — Хотел обсудить вашу работу здесь, — плотоядно ухмыляется Грим, явно наслаждаясь неловкостью мужчины и, на благо самого Ягера, не подозревая, что это лишь игра в невинность, — Обычно мы проводим такие разговоры с учителями раз в полугодие, но вы здесь совсем недавно и я решил, что вы своим свежим взглядом и тонким умом писателя уже заметили… — Вальтер встаёт с кресла, задумчиво подбирая нужные слова, — Недостатки и места для развития.       Сальная ухмылка директора и его лукавый взгляд чувствуются аж на коже. Там, где задерживался взгляд Вальтера, словно маслянистое пятно растекалось, впитываясь и заседая прочно и надолго. Хотелось провести рукой по плечам, рукам, груди и шее, где Грим с особым удовольствием изучал его, приглядываясь к вздувшийся от напряжения вене.       — Хорошо, я отложу свои дела и с радостью с вами побеседую, — очередная вежливая улыбка царствует на его лице, пока он отворачивается от директора, чтобы скрыть свой опешивший взгляд и нервно дёргающийся глаз.       — Отлично! Федерик доложит Вам, во сколько подойти ко мне в кабинет, — Грим довольно хлопает в ладоши и создаётся полное ощущение, что его внимание к шее Клауса было совершенно случайным, — Кстати, я слышал, что вы делали заметки об учениках…       Сердце пропускает удар, а после сильно сжимается, сбивая дыхание. Противные мурашки ползут по позвоночнику к затылку, а липкий страх вперемешку со скрытой злобой скручивается опасной змеей над желудком, шевеля хвостом по рёбрам, сдавливая внутренности и вселяя сильнейшее желание сбежать из барокко учительской.       Зачем Гриму понадобились его наблюдения за учащимися? Боится, что мальчики сболтнули лишнего? Или всё-таки понял, что Ягер в курсе? Нет, судя по его действительно заинтересованному и глуповатому взгляду, директор даже не предполагал о подробностях содержимого. А может он просто великолепный актёр?       — Да, но ничего серьёзного, — взяв в руки портфель с рабочими бумагами, что до этого момента лежал рядом с ним на свободном кресле с такой же жёлтой обивкой, как и на том, в котором отдыхал Вальтер, — Просто отметил детали, которые мог бы использовать в своём творчестве, — хотя бы в этом вопросе он не лгал, заметки действительно начинались вестись именно с такой целью.       — Замечательно, поделитесь заметками? Уж больно интересно, — Грим широко улыбается, вышагивая покачивающейся походкой к окну, чтобы выглянуть в окружающую поместье серость.       Туман сегодня был низким, буквально до колена, но плотный, дымчато-голубого оттенка, и это было так странно, так не по-настоящему, что с трудом верилось, что происходящее не сон, крепко вцепившийся в плечи. Интересно, как там Коля? Наверняка ему одиноко и, если он уже проснулся, то страшно и очень голодно. Даже не смотря на его «болезнь», никто не отнёс для него завтрак в комнату.       — Конечно, захвачу их с собой, — он кивает и идёт к выходу из учительской, по пути одаривая тройку преподавателей скромной улыбкой.       — В таком случае с Вас присутствие, а с меня хороший виски, — Грим разворачивается у окна и складывает руки на груди, пальцами пробираясь себе под рукава пиджака цвета мокрого асфальта, — Или в это раз Вы предпочитаете вино? — вопрос сочится вызовом.       — Виски звучит прекрасно, — он останавливается у массивной деревянной двери, которая расположилась в углу помещения, скрытая в неглубоком проёме, обитым такого же цвета деревом.       — Великолепно, — кивает Вальтер с хитрым прищуром.       В этот момент отчётливо кажется, что что-то не так, его точно проверяли, но уверенность в том, что это проверка не касалась учеников и знаний Клауса о творящемся в стенах исправительного пансионата делала ситуацию и столь пристальное внимание как минимум чем-то необычным.       Что на самом деле хотел от него Грим? О чём на самом деле хотел поговорить за бокалом виски в ненавистном Ягером изумрудном кабинете, где, возможно, пёстрый рисунок ковра хранил ещё капельки крови Николеньки. С каждой минутой пребывания в этом месте вопросов становилось всё больше, а ярость смешивалась с нервами и настороженностью в гремучий коктейль, разбавленный страхом и чувством, что не только ученики под ударом, но и он сам.       — А теперь прошу простить, пора на урок, — вежливо поклонившись, точно высокородный лорд, он твёрдо решает быть осторожным с выпивкой в кабинете Вальтера Грима.       Не хотелось оказаться отравленным или склоненным наркотическими средствами к разврату. Эта мысль возникает в голове так внезапно и так пугающе явно, что взгляд на долю секунды цепляет учителей у стены. Возможно ли, что Грим умудрился промыть мозги работникам интерната? Хотел ли он склонить Ягера на свою сторону, в эту темень с шипящими ядовитыми змеями?       Надежда, что это всё его больная фантазия, и что столь яркий образ его самого в лице насильника был просто подсунут подсознанием встревоженным страхом, отвращением и виной, теплилась под кадыком.       — Удачи, — хмыкает Грим прежде, чем отвернуться к окну, прежде, чем Клаус выскальзывает в коридор и, прислонившись к стене, пытается восстановить сбитое дыхание и суматошно бьющееся сердце.       Было до невозможного тревожно, руки предательски дрожали, дышалось через раз, а навязчивая мысль сбежать пульсирует в темечке, но он её отгоняет как можно дальше и глубже в себя. Сейчас было не время думать о себе, не тогда, когда впереди его ждут непростые уроки с воспитанниками и разговор с директором.       Мысль о том, что в его отсутствие Николая могут прийти проверять огнём вспыхивает на подкорке и крепко встаёт во главенство всего мыслепада. Что будет делать Коля? Как он справится весь день в одиночку без еды и воды, без протянутой руки помощи?       Тихий, едва различимый в тишине коридора вой срывается с губ и он бьётся затылком об стену — было полное чувство, что он не там, где должен быть, но поделать с этим было нечего. Работа есть работа, её никто не отменяет и выполнять её нужно даже через не хочу.       — Проклятье! — шипит он себе под нос, чувствуя, как разочарование сковывает скулы и стягивает мышцу под губой, — Ну с Богом… — шепчет он себе, а горькая ухмылка искривляет губы — он не верил в Бога, ни в какого из.       Остаток дня проходит ожидаемо скомкано, ни он, ни ученики не работают даже и в пол силы. Каждый из них по-прежнему переваривал события предыдущего дня, стараясь понять и принять свою роль в случившемся. Мальчишки смотрят на него с недоверием, хмурят брови и осторожничают с вопросами, говорят тихо, даже не шёпотом, а скорее почти беззвучными шевелениями губами — на его благо, работая консультантом, он успел научиться читать по губам.       Даже самые юные из младшей группы сидят ссутулившись и опустив голову, лишь бы не столкнуться с Клаусом взглядом. Оно и ясно почему — он подвёл их, слишком сильно подвёл.       Хуже всего урок, как и ожидалось, прошёл со старшей группой — юноши чуть ли не под столом хотели скрыться от него, а сказать им хоть что-то вслух о том, что виноват сил не было. Да и что он может? Если Грим не лгал, а это вероятно так и есть, то любое сказанное им слово быстро долетит до директора, поэтому он старается как можно мягче реагировать на отталкивающее поведение мальчишек и внушить хоть какое-то доверие своим спокойным голосом.       Это не даётся просто, слова скрипучие, а руки не получается держать иначе как в кулаке. Хуже был только тот факт, что Демьян смотрел на него с такой мольбой и поразительной благодарностью, что в сознании всплывает образ Николая, всю ночь пролежавшего уткнувшись Ягеру в плечо — даже утром, когда он относил ещё совсем сонного юношу в комнату, то тот тихо скулил, не желая отпускать мужчину от себя. Коле было страшно остаться снова одному, наедине с собой и своим горем.       Хотелось выразить вслух тысячу извинений, пообещать, что всё будет хорошо, вот только страх, что Грим может узнать о его словах в классе связывает ему язык. Поэтому, рассказывая явно напуганным мальчикам о мифах Древней Греции, он впервые ходит между рядами парт, стараясь быть ближе к ученикам. Ходьба хоть немного помогала унять собственное взведённое состояние и желание бросить все уроки и поскорее отправиться проведать Николая, и судя по тому, как ёрзает на стуле Волчок, Ягер был не единственным, кто желал скорейшего окончания урока.       Речь о мифах, столь горячо любимых Николаем, греет его и увлекает детей, хоть немного отвлекая их от страшных событий и боязни за себя и товарищей. Как дать понять, что он на их стороне? Как дать понять Демьяну, что его не следует бояться, что та благодарность и надежда в глазах ребёнка была не зря? Что он действительно постарается помочь?       Встав рядом с учеником, он кладёт руку тому на плечо, чувствуя, как колючая ткань форменного пиджака колит ладонь. Волчок замирает под его касанием, даже дыхание задерживает, прислушиваясь к речи учителя. Он же, в свою очередь, громче чем до этого, точно манифест преподносит, говорит о победе Тесея над страшным минотавром в, казалось бы, безвыходном лабиринте, и несильно сжимает плечо ученика, как бы давая намёк, что они смогут побороть то зло, что засело в этих стенах.       Уже отходя обратно к столу, но по-прежнему фантомно ощущая шероховатость шерстяной ткани под рукой, он замечает вдохновлённые взгляды более смелых из мальчишек, и что самое главное, Демьяна, в глазах которого рядом с готовностью действовать, к великому сожалению, до сих пор хранилось лёгкое смятение и скорбь. Он слабо улыбается ученикам, кивает ясному лишь себе умозаключению и наконец заканчивает последний урок.       Встречи с директором в этот день так и не происходит. Когда он уже направляется в сторону корпуса мальчишек, чтобы проведать Николая и забрать нужные записи о мальчиках, его встречает заместитель директора Федерик и сообщает о возникших важных делах Грима и о переносе встречи на следующий понедельник, а это значит на целых пять дней вперёд. Оно и к лучшему, ведь теперь вместо неприятной компании он мог навестить Николая и помочь тому с ранками, уж больно сильно он сомневался, что мальчик сам воспользуется оставленной им мазью.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Пять дней проходят быстрее чем хотелось бы, быстрее, чем он смел себе представить. И за эти пять дней его мир и представление о нём меняется ещё больше, да движется в такие пучины самобичевания, что в какой-то момент он буквально задыхаться начинает и при этом всё сильнее топит себя в этих чувствах, сам себе рот и нос закрывает, погружаясь глубже на дно. И дело было даже не в трудностях осторожной добычи информации об учителях и учащихся, садовнике и поварятах. Дело было в Николеньке.       Мальчишка мало того, что поселился в его комнате — он цепко вцепился в душу и сердце Клауса, уютно устроился в его чувствах, вызывая в мужчине такие отвратительные и страшные мысли, что каждый раз просыпаясь по утрам с учеником в своих крепких объятиях, он не мог не кривиться от сильнейшего отвращения к себе и своей реакции на мальчонку.       Ласковый, доверчивый и отчаянно нуждающийся в любви и, как оказалось, в самом Ягере, мальчишка пробуждал в нём греховное желание дарить мальчику не только своё внимание, поддержку и помощь, но и любовь во всех её проявлениях. Ночами ему снилось, как он целует тонкие губы юноши, гладит его мягкие волосы, скользит руками по телу, и всё это не насилие, которое так пугало представление мужчины днём, едва он завидит директора, или Коля, неосторожно повернувшись, оголит истерзанные плечи, укрытые по-прежнему следами от чужих губ и зубов, чужих цепких пальцев.       Каждое утро он мучился от ненависти к себе, чувствуя, как его возбуждённая плоть через ткань нелюбимых, но необходимых пижамных штанов соприкасалась с такой же утренней проблемой молодого организма, когда их ноги были переплетены, а юноша доверчиво и наивно прижимался к его груди.       Каждое утро он трусливо сбегал в душ и, стоя под ледяными струями воды, пытался справиться со своими чувствами и ужасными желаниями. У него ничего не получалось, ни какое представление отвратительных картин не сбивало настроя его тела, ведь как бы усердно он не представлял гадость, как бы не ругал себя, светлый образ улыбающегося мальчишки возникал перед глазами, а рука опускалась на вздыбленную плоть.       Это стало его наказанием, заслуженным, но тем не менее, неимоверно жестоким. В его мыслях, снах и непростительных фантазиях Коля был счастливым, солнечным и цельным, а в реальности он почти не говорил, плохо ел и долго плакал ночами, не находил покоя, пока не оказывался в объятиях Ягера, пока Клаус не начинал его укачивать как младенца и рассказывать старые и новые истории, придумывать на ходу стихи — мальчику они так сильно нравились. Юноша стал для него Ганимедом, вот только Ягер не был Богом, даже отдалённо нет.       Случившееся с мальчиком в кабинете директора они не обсуждали, так же как и не обсуждали мокрые сны юноши. Коля лишь встречал Клауса смущённой улыбкой, когда за пару минут до общего подъёма мужчина возвращался из душа и начинал приводить себя в порядок перед рабочим днём, и конечно же, провожал после Коленьку в комнату к мальчикам — они изо всех сил поддерживали легенду о простуде.       Они не обсуждали ничего, что могло бы считаться слишком личным, слишком ранним для высказывания. Клаус не говорил Коле про учителей или про то, как продвигается его работа по сборам компромата. Юноша сам в первый же вечер раскусил его план, когда Клаус выписывал на полях блокнота имена мальчиков, чьи личные дела он успел сфотографировать в архиве и распечатать для более удобного изучения — к сожалению, выносить бумаги из архива было запрещено, приходилось хитрить и это затягивало время сбора информации.       Единственное, что Ягер посчитал нужным обсудить, было само проживание Николеньки у него в комнате, и это не только потому, что мальчик вызывал в нём порочные чувства и желания, но и потому, что это могло быть опасно. Одно дело, когда юноша просто приходил посидеть с ним допоздна, но другое дело, когда он оставался спать у него, когда шанс того, что их поймают и Ягера уволят был столь велик. Если это случится, то, исходя из славы интерната, он ничего не сможет сделать, не сможет спасти мальчиков.       Вот только Коля наотрез отказывался спать в комнате с остальными, давать кому-то другому, кроме Ягера, касаться себя и мазать увечья в труднодоступных местах. Он даже сам себя не трогал, выл, брезгуя коснуться себя даже для справления нужды — ему было противно и страшно.       Но почему-то он доверял Клаусу, себе не доверял, но мужчине да, тянулся к нему, так и не потеряв веру в учителя. Коля видел в Клаусе больше смелости, чем мужчина сам мог в себе заподозрить. Это и льстило и пугало одновременно, ведь значило, что у Коли уйдёт много времени на то, чтобы принять себя, своё тело.       Но одно радовало во всей этой ситуации — в самое уязвимое время, когда кошмары мучили мальчика, он был под его крылом, под присмотром. Да и по правде говоря, как бы сильно он не хотел привлекать мальчишек в дело столь рано, от Коли был толк. Несмотря на свою молчаливость, с которой Клаус усердно боролся, и желание прятаться от мира под одеялом или в руках мужчины, мальчик много писал — исписывал обороты распечатанных личных дел заметками и более правильными характеристиками личностей.       Оказалось, большинство мальчиков, что прибыли в интернат сравнительно недавно, не были проблемными или хулиганистыми, но зато все как на подбор очаровательные и нежные, с голубыми глазками и светлыми волосами. Ещё Коля пишет цифру пятнадцать на нескольких листках, много раз обводя её кружочком. По началу ему было не понять, что имеет в виду парнишка, но когда на очередной такой символ Ягер поднимает на него вопросительный взгляд, тот хмурится, краснеет как рак, скорее от злобы и обиды, чем от стеснения и просто кивает на свои ноги.       Пятнадцать.       Возраст, с которого начинаются наказания похуже порки.       Так же Коля указывает на нескольких учителей, более активных в своей жестокости и однажды, позвав к Ягеру ещё и Демьяна, они рассказывают об учителе, что ведёт видео-дневник со всех пыток, на которых присутствует. Волчка, как и Колю, снимали на камеру, пока их пороли и играли с ними в удушения. В тот момент у него чуть было не свело скулы от отвращения и желания выпустить ярость на волю, но он держится при мальчиках, уверяя, что постарается достать записи из комнаты математика.       Демьян тогда смотрит на него как-то неопределённо, а потом, уходя бросает короткое — «не надо». Почему мальчик не захотел, чтобы Клаус пробирался в чужую комнату было не понятно, ведь там были прямые доказательства, но впрочем, это не меняет его решения добыть эти файлы, вот только надо узнать точно, в какой промежуток времени это безопаснее всего сделать. А пока его делом было закончить исследования в архиве и при встрече с Гримом выведать у того какие-либо подробности о той хвори, что поразила пансионат пару лет назад.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Точного времени, когда его будут ждать в кабинете Грима ему не говорят. Директор слишком увлечён Николаем, что впервые за несколько дней присутствовал на завтраке — мужчина явно упивался видом на следы, что торчали из-под одежды мальчика. А содранная кожа на щеке, покрывшаяся коркой точно чешуей, привлекает внимание других учителей и даже заместителя директора — те показушно ахают и охают, удивляясь, мол, как же ученик даже будучи простуженным смог вляпаться в драку. Такие фальшивые.       Коля, впрочем, держится неплохо и мальчики ему в этом как могут помогают — то тарелку подвинут товарищу, чтобы он лишний раз не вставал и не раздражал синяки и ссадины, что, сидя на твёрдой поверхности, по-прежнему пульсирующей болью тревожили мальчика, не говоря уже о едва ставших затягиваться трещинках входа.       Также воспитанники стараются не касаться друга, чтобы тот не дай бог не выдал своего дискомфорта и боязни чужих прикосновений — от некоторых случайных Коля вздрагивал, едва сдерживаясь, чтобы не дёрнуться и не вскочить с встревоженным скулежом. Клаус не мог быть более благодарным мальчикам за поддержку и за их чуткое внимание к юноше. Мальчики здесь как единый организм.       На уроках Коля справляется весьма неплохо, хоть по нему и видно, что присутствие на лекциях давалось ему с трудом, как и в физическом так и моральном плане. В середине дня, когда урок права со старшим курсом подходит к концу, мальчишка остаётся в классе на подольше и, скрывшись неосторожно от чужих глаз в объятиях мужчины, шепчет, что голоден и что хочет поскорее вернуться в комнату.       За последние дни это одно из самых длинных предложений, произнесённых мальчиком по собственному желанию, а не потому что Ягер его просит об этом. Это их маленькая, но несомненно важная победа.       Как проходит остаток Колиного дня он не знает, но надеется, что мальчик не станет задерживаться в коридорах интерната и уж тем более не полезет туда, где ему не следовало быть. Даже будучи напуганным, уставшим, разбитым и желающим спасения, подросток вроде Николая мог полезть на рожон, подталкиваемый своими же страхами.       В архиве как и всегда пахнет пылью, помещение само по себе небольшое и расположено прямо рядом с главной библиотекой. Раньше бы его несомненно очаровала бы архитектура и планировка поместья, ведь вход в архив был прекрасно скрыт очередной тёмно-синей шторкой между высоких книжных шкафов, хранящих в себе труды из области медицины и астрологии.       К великому сожалению, его больше не восхищали потайные места интерната, не поражали маленькие и незаметные на первый взгляд детали убранства и организации помещений — всё это казалось опасным, враждебным, за любой из шторок или потайных дверей мог скрываться недоброжелатель и заметить его рысканья по полкам архива в поисках необходимых документов.       За пять дней медленной работы он успел собрать все личные дела учителей, учеников и обслуживающего персонала, с которыми за всё время пребывания в интернате ему так и не пришлось встретиться. Остались только документы, содержащие еженедельные отчёты за все года, что должен был вести Грим, будучи директором. В них он мог найти зацепки относительно болезни, забравшей нескольких мальчиков.       Об этом же он планировал спросить Грима и при возможности постараться надыбать его личный дневник. Такие больные ублюдки как Вальтер всегда ведут дневник с точными записями о своих делах, насилиях и планах — практически каждый такой человек и боится и жаждет, чтобы его «труды» оценили по достоинству.       — Что же за лихорадка отняла у тех мальчиков жизнь и чья это безымянная могилка? — рассуждает он вслух, отрываясь от изучения записей и поднимая глаза на многочисленные стеллажи, столь близко расположенные друг к другу, что он со своими широкими плечами помещался между ними лишь лицом к полкам. Господи, да даже такой маленький человек как низкорослый Демьян испытал бы неудобство и чувство зажатости в этом пространстве.       Архив был единственным помещением, где влажность и температура отличалась от всего остального интерната, а вместо привычных свечей или ретро лампочек его освещали яркие длинные лампы, тянущиеся по побеленному потолку. Свет был холодным, откровенно отдавая голубизной и столь сильным, что слепил глаза, если поднять их вверх. Трещание светильников ощущалось совершенно чуждо, не подходя к старине поместья. Стояв в архиве, создавалось полное ощущение, что он находится вдали от интерната.       — Ягер? Вы здесь? — глухой голос Федерика раздаётся буквально в двух шагах от него, по другую сторону высокого стеллажа, металлическая рама которого обжигает холодом тыльную сторону ладони, стоит ему чуть дёрнуться от неожиданности.       Он вновь так глубоко ушёл в свои раздумья, что даже не заметил тихих шагов по скрипучему полу. Вряд ли бы Федерик стал подкрадываться к нему, желая застать врасплох и поймать на горячем, да и в принципе, ловить его было особо не за чем, во всяком случае, сегодня — в архив был общий доступ, а фотографий он сегодня не успел сделать.       — Да, — отозвавшись, торопливо кладёт толстую папку обратно на полку и выглядывает за угол стеллажа, чтобы рассмотреть заместителя директора, — Вы что-то хотели? — непринуждённый тон в голосе даётся чертовски трудно, а ведь ему ещё на встречу с Гримом идти и держать там образ влюблённого в интернат и работу дурачка. Будет непросто. Пыльный цитрусовый запах кабинета щекочет ноздри от одного только воспоминания о нём.       Федерик оглядывает его с ног до головы с внимательным прищуром, задерживает взгляд на чёрном вороте серой рубашки и на любимом жилете Ягера — винно-красном. Перед встречей с Гримом он на подсознательном уровне подбирал себе одежду тёмных оттенков, столь близких по цвету с той тьмой, что застилала ему глаза, едва он вспоминал о жестоком обращение с Колей, словах директора и то чувство страха и отчаянья.       Чёрные брюки, лакированные туфли на небольшой грубой платформе, тёмно-серая, почти пепельная рубашка с чёрными манжетами и воротом и винно-красный жилет с выбитым чёрной нитью ажурным рисунком. Сегодня он отказался от пиджака и уж тем более свитера.       Федерик же, в противовес его мрачности, выглядел так, словно собрался на летний праздник на свежем воздухе, обязательно с играми в крикет и бесконечными бокалами шампанского Вдовы Клико. На заместителе был бледный бирюзовый костюм тройка, белая рубашка и молочные аксессуары в виде шейного платка, ремешка на часах и строчки на обуви.       Стоя по разные световые стороны цветового колеса, они противоположны своим целям — одеты в краски своего врага. Именно такую параллель провёл его мозг — вероятно, виной тому богатая фантазия и непроизвольное сочинение простых жизненных моментов в литературное нечто.       — Директор Грим ожидает вас, — взгляд мужчины устремляется на номер стеллажа, за которым по-прежнему наполовину скрывался Ягер. Он явно что-то заподозрил, в этом не было сомнений, ведь судя по тому, как напряглись уголки рта и сжались кулаки, ему явно пришлось не по нраву изучение Клаусом годовых отчётов, — Что вы тут ищете? — строгий, даже грубый тон режет слух, от него недобрые мурашки бегут по спине, рукам, даже под пояс брюк забираются, щекоча копчик, волоски встают дыбом на теле.       — Изучаю историю интерната, — уклончивый ответ совершенно не удовлетворяет Федерика, его взгляд вновь поднимается на номер стеллажа, а после он смотрит Ягеру прямо в глаза, холодно и не убеждённо, — Слышал, здесь все поголовно переболели лихорадкой, но так и не понял в каком году, — выходя из-за стеллажа он неуверенно трёт затылок и слабо улыбается, — Думал, связано ли это как-то… — «с убийством», подсказывает мозг, —…с гриппом в те года, — выговаривает рот.       Мужчина перед ним недоверчиво кивает, а после бросив слова о том, что Ягера ждут, удаляется прочь, оставляя Клауса вновь одного в ярко освещённом архиве, мало чем отличающимся от тех, что были в некоторых учебных заведениях и библиотеках.       Сердце вновь стучит как умалишенное и вот-вот точно пробьёт грудную клетку. Такими темпами он себе серьёзных проблем со здоровьем заработает. Мысль о том, что некоторые из мальчиков уже больны по вине учителей грубо пересекает сокрушения о себе и последствиях нервной работы. А ведь в интернат он захотел прийти работать именно за тем, чтобы отдохнуть от вечных убийств, краж, изнасилований и прочих уголовных дел. От чего бежал, в то же логово упал. Звучит даже как-то до боли комично.

· · • • • ✤ • • • · ·

      В кабинете Грима стоит сильный цитрусовый запах, смешавшийся с пылью и, судя по всему, с недавно разлитым алкоголем, совсем немного пахнет хлоркой или схожим средством для уборки, а на изумрудном ковре в плетении узора затесались маленькие светлые разводы, отдалённо напоминающие линии барашек на волнах в море — ковер стирали, усердно отдраивая тот щётками и едким средством, что стёр следы крови, но выжег сочный цвет из ворса.       Пробегаясь взглядом по убранству основной обители Грима, Клаусу это место больше не кажется таким чарующим и гармоничным. Зелёный цвет усиленно напоминал мох, что покрыл надгробные плиты на кладбище интерната, и ту зелень, налётом образовавшуюся на статуях в парке, там, где Коля рассказывал ему легенды и там, где всё стремительно стало катиться вниз по наклонной.       Особенно в кабинете раздражает проклятое зеркало, его золотая рама больше не казалась интересным декором, а вычурная помпезность мозолила глаза, напоминая, что находится по ту сторону стены. Жутко и неприятно, ладони потеют, а спёртый воздух мешает дышать полной грудью, все ароматы, точно дурманящей плёнкой оседают на коже лица и горечью чувствуются на языке, когда он приветствует директора, суматошно убирающего толстый блокнот в ящик стола.       — Ягер, что же Вы стоите как неродной, — голос мужчины, несмотря на резковатость и быстроту неуклюжих движений весьма радушный и бодрый, — Проходите!       Встав из-за стола, Грим подходит к бару в виде глобуса, что стоял в углу рядом с рабочим столом, и достаёт оттуда бокалы и отличный виски с цветочными нотками во вкусе и густым терпким ароматом, совершенно не схожим с запахом алкоголя, встретившего Ягера вначале.       — Грим, — ещё раз приветственно кивнув, Клаус проходит к столу, за который его приглашают и, отодвинув для себя стул, усаживается, кладя портфель с домашними работами учеников на пол рядом с собой, — Как прошёл ваш день? — ответ на вопрос его на самом деле совершенно не интересовал, это был просто жест приличия, ведь нужно же с чего-то начать разговор, чтобы воцарилось подобие дружелюбной атмосферы.       Во всяком случае, Грим должен был так подумать, ведь самому Ягеру было далеко не до дружеских бесед и искренних улыбок, не тогда, когда перед ним такой человек как Вальтер, не тогда, когда каждая деталь напоминает о своей беспомощности в тот момент за стеклом.       Со всех сил он старается больше не смотреть на ковёр, чтобы пред глазами не всплывал бледный образ юноши, молящего остановиться. Когда Грим ставит перед ним наполненный бокал, этот стук стекла об дерево стола напоминает стук головы Коленьки об пол и о его потерянном взгляде. Под языком сводит от отвращения, но он благодарно улыбается директору за предложенную выпивку, мысленно кривясь, глядя на холёные пальцы, что делали больно его Коленьке.       — Ох, замечательно, — отвечает Грим на его ранний вопрос и устраивается в своём кресле — кожаная обивка скрипит под натяжением, от этого звука дрожь бежит по телу, гадко так, — В последние дни выдалось много хлопот, — устало выдыхает Вальтер, он смотрит на стену, на которой висела фотография учителей и учеников, сделанная перед интернатом, чёрно-белая, под стать хранимой старине.       И что же за дела были у Грима, что он так вымотался? Неужто мучил кого-то из учеников или может заметал следы, прочухав, что Ягер под него копает?       — Боюсь, это дела личного характера, так что большим поделится, увы, не могу, — добавляет мужчина, отпив из своего бокала, заметив явный вопрос в глазах учителя.        — Я понимаю, — опустив взгляд, он мысленно ругает себя, что откровенно пялился и изучал пухлое лицо директора, — Надеюсь, сейчас будет проще.       Губы растягиваются в вежливой, очень участливой и даже сочувствующий занятости Грима улыбке. Медный оттенок алкоголя поблескивает в свете от зажжённых в люстре свечей. Сейчас вид бокала в руке кажется куда более успокаивающим, чем он мог себе представить, но улыбка спадает с его лица, стоит Вальтеру вновь заговорить.       — Ну, это зависит уже от вас, — тон серьёзный, немного недоверчивый и ядовитый. Мужчина изучающе осматривает скованную позу Клауса и его фальшивую полуулыбку непонимания, дернувшуюся на слова директора. Липкий страх не скрыть от седовласого, — Ну что Вы так на меня смотрите, точно кот нассавший в тапки, — вдруг повеселев, смеётся Вальтер и откидывается на спинку кресла, — Я же жду от Вас отчёта о работе здесь.       — Ах да, конечно! — выдохнув скопившееся напряжение, он удобнее устраивается на стуле, что вмиг кажется таким неудобным, слишком твёрдым, даже немного колючим, — Мне нравится. Дел много и к некоторым ученикам нужен особый подход, но впрочем, это отличный вызов для меня как для преподавателя, — «и следователя», добавляет внутренний голос, — А быть окружённым такой красотой, идёт на пользу не только детям, но и мне, — он ставит бокал с тихим стуком на край стола и поднимает глаза к потолку, только сейчас замечая на нём роспись облаков, — Очень вдохновляет, — «чтобы начистить вам морду» — надрывается сознание.       Приходится сжать кулаки, чтобы хоть немного унять жгучее желание набить этому гаду морду. Стереть с его лица нахальную ухмылку и сделать так больно, чтобы он навек запомнил, через что проходили его ученики, совершенно не заслуживающие и миллиграмма той жестокости.       — Ваши труды продвигаются?       Гриму явно не интересно то, чем Клаус занимается и над чем работает, его скорее интересует сам Ягер как персонаж, ведь тот испытывающий и изучающий взгляд, которым мужчина скользит по его телу, задерживая взгляд на движущемся при сглатывании адамовом яблоке и на напряжённых плечах, очертания мышц которых явно прослеживаются под плотно прилегающей к телу рубашкой.       — Да, к тому же, я захватил записи, о которых вы просили, — он старается перевести тему в более безопасное русло и отвлечь внимание мужчины от себя. Было так неприятно чувствовать этот недобрый взгляд, прикованный к себе — чёрт знает, что творится у такого ублюдка в голове, — Их немного правда.       Оправдывается, точно школьник, не закончивший домашнее задание, а затем протягивает записную книжку директору — компрометирующие листки с деталями плана и прочими более сокровенными заметками он предусмотрительно либо аккуратно вырвал, либо прикрыл белыми листками, закреплёнными к родным страницам скрепками.       — Благодарю, — Грим быстро принимает предмет из его рук и тут же, закинув ногу на ногу, откидывается в кресле, раскрывая первые страницы, — Невероятно интересно увидеть из каких заметок рождаются ваши персонажи.       Мужчина улыбается, но во взгляде нет и грамма искренности, он серьёзен и внимателен при изучении записей, порой хмурит брови, а иногда даже морщит нос и губы поджимает в недовольстве. Вальтер явно ожидал увидеть большего, но впрочем, он не кажется удивлённым, скорее даже наоборот — относительно скрытности Ягера он удовлетворен. В глазах Грима точно спортивный интерес вспыхивает, уголки губ тянутся вверх. Кажется, им обоим было интересно, кто кого переиграет.       — Грим, я бы хотел спросить вас кое о чём, — собравшись с мыслями и отведя на долю мгновения взгляд от созерцания седовласого мужчины, он наконец решает завести разговор о теме, что интересовала его уже достаточно давно, — Я слышал, что несколько лет назад в интернате была болезнь, что забрала жизни нескольких мальчиков, но я не нашел записей об этом в архиве…       — Зачем вам? — его перебивают грубым тоном.       Грим за долю секунды меняется в лице, вид приобретая совершенно напряжённый и осторожный, такой, словно при одном неправильном слове Ягера, мужчина сорвётся на рык и выгонит учителя прочь. Железная магнитная защёлка на кожаном ремешке, стягивающем записную книжку, закрывается со звонким щелчком, а сам блокнот оказывается на столе.       — Интересно, — стараясь звучать как можно более спокойно, он смотрит прямо в блеклые глаза директора, смело и без какого-либо стеснения, — Я увлёкся историей этого места, изучил биографию нескольких бывших владельцев поместья и, услышав о лихорадке, так и застопорился на изучении.       Ухмылка сама расползается на лице, пока он говорит это всё, а после он вновь поднимает глаза к потолку, скользит по нему взглядом к стене за спиной Грима, а дальше по ней вниз. Криво. Картина за спиной директора висит криво, а из-под косого угла выглядывает то ли трещина, то ли щель потайного хранилища.       — Много Вы прочитали о старых владельцах?       Голос Грима отвлекает его, напоминая о важности поведения и, пускай неумелой, игры в несмышлёного историка, которого полностью захватила история поместья и семьи, что жила здесь до интерната. Вальтер смотрит на него выжидающе и поэтому, Клаус встаёт со своего места и подходит к окну с улыбкой на лице, копит мысли буквально с две секунды, а потом, коротко выдохнув, поворачивается к Гриму с улыбкой, что так трудно давалась, на лице.        —Ох, это было исключительно увлекательное чтиво. Однажды, кайзер Вильгельм навещал эти места, правда ещё будучи совсем ребёнком. Меня поразило с каким теплом в мемуарах описывалось пребывание ещё совсем юного кайзера здесь, — что есть сил он старается сыграть заинтересованный блеск в глазах, да только от этого старания уже мышцы на лице начинает сводить, а цитрусовый запах всё боль сильнее раздражает.       — По правде говоря, я сам эту историю не знал. Не было времени увлечься подобным, — последнее звучит скорее как насмешка, издёвка над его профессией.       — Могу понять, — играть вежливого и понятливого человека становится всё сложнее, выражение лица Вальтера бесит своим чуть хмельным румянцем и чистотой. Пару ударов в нос так и напрашивались для украшения желтоватой кожи, — И всё же, возможно вы мне поведаете о той хвори? Насколько я понял, вы уже были к тому моменту директором.       Взгляд падает на практически нетронутый бокал с янтарной жидкостью в нём, а следом на блокнот с записями об учениках — надо будет не забыть его здесь, когда он будет уходить. Не хватало ещё чтобы Грим полез открывать скрытые белыми листками страницы.       — Да что там говорить. Грипп какой-то, — отмахивается директора, но осекается на непреклонное выражение Ягера, — Сначала переболели учителя, а за ними и ученики, учёба на целых две недели прекратилась. Некоторые мальчики легко переносили болячку, а некоторые, вон теперь, червей кормят, — подобранное выражение о умерших детях наталкивает на далеко не позитивные мысли, — Простите за грубость, просто я по-прежнему виню врача, не выписавшего мальчикам лекарство получше, посильнее. Ужасно трудно жить с мыслью, что ты похоронил четверых, они ведь мне как сыновья.       Врёт как дышит. Какие же мальчики ему сыновья? Разве отец стал бы с такой жестокостью избивать детей? Насиловать их и угрожать расправой? Конечно же нет. Господи, да ни один взрослый, будучи в здравом уме, не поднял бы руку намеренно на другого, более слабого, просто ради своего удовольствия.       — Соболезную, — это слово даются с трудом, мёртвой тяжестью тянет сердце вниз, он чувствовал себя виноватым за это слово, ведь говорил его Вальтеру, — Простите, Грим, вы сказали, что похоронили четверых, но если не ошибаюсь, только у трёх могил были даты со смертями в один месяц, — какой же он был дурак, что не перепроверил даты на надгробных плитах, это в разы упростило бы его поиски записей о тех событиях, да и терпеть недовольный и усомнённый в его честности взгляд не пришлось бы, — Я видел, когда Николай показывал мне парк…       — Четвёртый упал с лестницы, умер на месте… — глухо отзывается Грим, складывает руки на груди и сдвигается на край кресла.       — Простите, мне очень жаль, не стоило мне спрашивать… — стоило, ещё как стоило, а тот факт, что директор сложил руки в непроизвольном жесте защиты указывало, что последний мальчик не просто так упал с лестницы, вероятно его толкнули. Вероятно, это сделал сам Грим.       Возможно вышло это случайно, возможно и нет, но Вальтеру явно было не по себе вспоминать тот эпизод, оттого то он и не поставил скромную табличку с именем и датами на могилку мальчонки — не хотел лишний раз себе напоминать.       — Ничего страшного. Я понимаю, порой интерес трудно побороть. Смотрите, чтобы это не сыграло с вами злую шутку, — в голосе седовласого слышится прямая угроза, а значит тот понимал больше, чем Ягеру бы хотелось, больше, чем было бы безопасно для него самого и тем более для воспитанников, — Вы ведь помогаете полиции, и наверняка суётесь в опасные места, — последние слова не отвлекают и тем более не переубеждают Клауса от угрозы.       — Да, вы правы, — он кивает на слова о полиции, а после, сощурившись добавляет, — Что вы хотите этим сказать? — оправа очков, что он так и не сменил обратно на линзы, неприятно давил на переносицу, дужки на виски.       — Ничего особенного, просто будьте осторожнее, — стальной тон и хитрая ухмылка на лице директора не сочетаются между собой и крайне сильно тревожат, — Думаю, мы закончили, можете идти, Ягер, — Грим поднимается со своего места, отворачивается от Клауса, вставая к нему спиной. Неужели воспоминания о четвёртом мальчике так его задели?       — Всего доброго, Грим, — подойдя к столу, он поднимает с пола рюкзак, и, не забыв свою записную книжку, ретируется прочь из кабинета, скорее на свежий воздух — ему стоило навестить погибших.       — И вам того же, — сочащийся ядом голос Вальтера эхом звучит в ушах лишь сильнее раздражая и зля, вводя в состояние близкое к тому, чтобы сорваться. Кажется, запах кабинета и отвратительное лицо директора ещё долго будет всплывать перед глазами, волоча за собой страшные образы лжи и насилия.       Только дойдя до кладбища интерната, он наконец-то чувствует, как его начинает отпускать. Холодный осенний воздух кусает кожу лица, забирается когтистыми лапами под рубашку — он опять пошёл в ледяную туманную погоду гулять без пальто, в этот раз даже без свитера или пиджака. Вот только это последнее, о чём он может думать, собственное здоровье волнует меньше всего, когда взгляд цепляет совсем ещё свежую могилку Серафима.       На душе становится так невыносимо совестно — он не присутствовал на похоронах и ни разу до этого так и не навестил мальчика с его новыми, а может и старыми товарищами. Внутри всё сжимается от вида завядших цветов на земляном холмике с маленьким крестом из двух веток — временное решение, пока не закажут надгробие, такое же маленькое и скромное, как и у остальных похороненных учеников.       Нижняя губа предательски трясётся от подступающих слёз жалости и вины, пока он убирает цветы и мокрое коричневое месиво листьев с могилки Серафима, а после и с четырех других. Место умершего учителя он не трогает, уж больно неприятно было смотреть на большой витиеватый крест — доверия к этому не было.       Возможно, некая чуйка проснулась в нём, но что-то внутри подсказывало, что и в истории с бывшим учителем истории дела были не чистыми, что-то явно умолчали. Вот только, если это действительно так, то чью вину скрывали? Впрочем, это он сможет узнать только из дневника Грима, в этом он был более чем уверен, так же как и в том, что за неровно висящей картиной мог действительно оказаться тайник.       Встряхнув головой, он отталкивает эти мысли в долгий ящик, а после смахивает выступившие слёзы, пытаясь собраться и не раскисать, только не сейчас, когда, смотря на могилку мальчика, он чувствует сильнейшее чувство ответственности за то, чтобы детских могилок больше не появлялось на кладбище.       — Прости, Серафим, я не принёс тебе свежих цветов, — слабая виноватая улыбка касается губ, он гладит рукой землю в том месте, где должны были лежать ноги некогда скромного и стеснительного юноши, — Обещаю, я принесу их в следующий раз и мальчиков с собой возьму. Они очень скучают, особенно Демьян, — горло сжимает тихий плач, рвущийся наружу, — Волчок наверняка навещает тебя, а если нет, то ты его прости, и Коленьку тоже, им трудно принять, что тебя с нами нет. Не поверишь, но я скучаю, — на языке так горько и обидно, но он улыбается, вспоминая неловкого ученика, — Порой я жду, что вновь опаздывая, ты вбежишь в класс и снова будешь тянуть руки вперёд. Знаешь, а я ведь только теперь понял, зачем ты это делал. Я… Я так виноват, так виноват перед тобой и Колей, — горячие слёзы обжигают щёки, — Если бы только я понял раньше, если бы я только поверил Коле… Я такой дурак, Господи, такой дурак, — он хватается за голову, тянет себя за короткие волосы и смеётся, отчаянно так, больно, с надрывом, — Прости меня, Фима, я был таким идиотом, что пытался всему найти оправдание, я был так не прав…       Ветер начинает завывать над головой, а громкое звонкое гоготание гусей повергает в самый настоящий шок, заставляя поднять голову к небу и, широко распахнув глаза лицезреть, как стая птиц пролетает высоко над голыми ветвями деревьев. Говорят, гуси-лебеди переносят души умерших в лучшее место. Можно ли поверить в то, что вместе с улетающими птицами улетела и душа Серафима? Или хотя бы в то, что крылатые создания донесут его слова до адресата. Клаус никогда не был верующим, всегда сомневался в мистике, но сейчас хотелось верить как никогда.       — Я смогу их защитить, смогу помочь твоим друзьям. Обещаю тебе!       Впервые он чувствует настоящую уверенность в своих словах, словно даже гнев утих и самобичевание отошло на мгновение в сторону, чтобы он смог почувствовать, что действительно властен над дальнейшими событиями. Хотя бы на короткое мгновение, но это важно было почувствовать, это вселяет в него надежду, ту самую, что порой неуверенно и завуалировано теплилась в глазах учеников, в синих омутах Коленьки.       Поднявшись с корточек, он вдыхает полной грудью и улыбается вновь, искренне так, спокойно.       — Не переживай, мы навестим тебя с ребятами, — обещает он, смотря на сырую землю могильной насыпи, — К тому же, я обещал цветы, — стерев подсыхающие дорожки слёз со скул и щёк, он машет несуществующему образу юноши, что мог бы стоять сейчас перед ним, а после, коротко оглядев убранные им места, кивает в знак прощания, да идёт обратно в сторону интерната. В рубашке всё-таки было до одури холодно, а ощущение, что он может простудиться крепло с каждой проведённой на свежем воздухе минутой.       По пути обратно он строит планы на ближайшие дни, как относительно сбора улик и доказательств, так и по более личным делам. Когда между деревьев, сквозь не плотный туман начинают проглядываться башни и шпили поместья, он вновь чувствует тревогу, так сковывает лёгкие, мешая свободно дышать — нечто в образе здания казалось неправильным, чуждым.       Чем ближе он подходил, тем сильнее сердце начинало сходить с ума и тем сильнее тревожность стягивала вены. Глазами он лихорадочно пытается выцепить причину лишней тени или просто тёмного пятна на краю скошенной мансардной крыши, там, где она соединялась с небольшой смотровой-балкончиком.       Шаг, ещё один и глаза расширяются в пугающем узнавании, сердце пропускает удар, и кажется, помимо желания закричать, все чувства пропадают.