Там, где нас нет

      Первые дни после смерти Серафима проходят словно в тумане, что перебрался из-за окна во внутрь его сознания, застывая в нём столь прочно, что даже в линзах казалось всё перед глазами дымчато белым — его внутренний туман начинал литься уже из всех щелей, переполняя всё его существование.       В эти дни он потерянно слонялся по территории интерната, уроки вёл в пол силы, понимая, что напуганные и скорбящие мальчики и сами не в состоянии слушать и внимать его речи. Он почти не заходил в учительскую, будучи не в силах видеть серые лица остальных преподавателей.       Гибель мальчика ранила их всех и каждый справлялся с этим по-разному. Во всяком случае, видя безразличные или неестественно, как ему казалось, весёлые лица учителей, он пытался себя в этом убедить. Пытался поверить в то, что это он просто такой восприимчивый вдруг стал, что он просто исключение из правил, но по правде говоря, верилось в это с трудом.       Особенно трудно эти мысли поддавались объяснению, вспоминая тёмные фиолетовые следы на ногах юноши, следы побоев, порки и жестокого обращения, которого такой тихий ребёнок, как Серафим, совершенно не заслуживал. Было непонятно, как такой мальчик попал в исправительный пансионат. Это касалось и большинства остальных мальчиков, что ходили, опустив головы и нехотя говорили, явно переступая через себя и неясный Клаусу страх.       Несколько раз за эти дни он порывался сходить в архив и изучить личные дела мальчишек, но что-то вечно его останавливало, он словно не хотел переступать эту границу личного вопроса, да и разбираться во всей этой несуразице в данный момент ему ой как не хотелось, на это просто не было сил.       А вот силы терпеть непонятное поведение Николая с Демьяном вполне хватало, тут и желания был полный вагон. За прошедшие дни со дня гибели их друга, что Николай, что Демьян, оба были словно не в себе — оно и ясно почему. Но тем не менее, в некоторых моментах становилось даже страшно за подростков.       Демьян стал темнее тучи, смотрел исключительно исподлобья и вечно молчал, совершенно не отходя от соседа по парте, на каждого реагировал враждебно, огрызаясь и шипя, точно змей. Единственные, кого он терпел, были они с Николаем. Видать, после случившегося, только рядом с ними он чувствовал себя в безопасности, вероятно от того, что ужас находки они делили на троих.       Николай следовал примеру друга, но не так буйно, хотя по глазам было видно, что ему хотелось каждый раз начать кричать и руками махать при разговоре с другими учителями или даже одноклассниками, но вместо громких слов он лишь кривился, капризно дёргался, а все свои недовольства выказывал шёпотом и с лютой злобой в глазах. Смотря на таких вражески настроенных мальчиков, у Клауса возникало много вопросов, включая страх, что за такое поведение их могут выпороть.       Больше вопросов было только к тому, что стало происходить каждый поздний вечер в его комнате после отбоя. Едва после девяти часов вечера комендант успевал проверить комнаты воспитанников и затем уйти, как Николай тихонечко пробирался к нему в комнату и просто подолгу сидел на его кровати, ни говоря практически ни одного слова, он просто сидел и наблюдал за тем, как Клаус работает, не прерывая.       В ночь, когда это случилось в первый раз, Ягер был уверен, что мальчишка просто пришёл выговориться, но Коля лишь прошептал, что ему страшно и попросил посидеть с ним, обещал, что как только Клаусу надоест или он засобирается спать, то сразу же уйдёт. Вот только мужчину совсем не напрягало присутствие подростка в комнате.       Просто слов о том, что мальчишке было страшно не хватало, да и по его взгляду, напряжённо поднятым плечах и осторожному дыханию было понятно, что помимо страха в нём скрывалось что-то ещё, словно Коля не просто поджимал губы, а с усердием пытался не сказать ничего лишнего, или просто не знал, как подобрать слова к каким-то признаниям.       Поначалу, Клаус даже не собирался его торопить с объяснениями, он просто мирился с присутствием парня в своей комнате до очень позднего часа, скрывал происходящее от других учителей, не желая наказания для мальчишки за очередное нарушение комендантского часа, иногда тормошил ржаного цвета пряди на голове юноши, когда тот, уже засыпая на кровати Ягера, не мог дождаться, пока старший закончит работать и проводит его до комнаты.       Коля никогда не уходил сам, он всегда ждал, пока Клаус закончит и, кивнув ему с со слабой улыбкой на губах, отведёт парня в комнату к остальным воспитанникам. Иногда Клаусу приходилось притворяться, что он закончил раньше, чтобы мальчишка пошёл к себе спать и ранним утром был в состоянии разомкнуть глаза.       Вот только, чем больше дней проходило, чем ближе они приближались в отметку близкую к неделе таких после-отбойных посиделок, тем меньше у Клауса хватало терпения и сил сдерживать интересующий его вопрос. Понятное дело, что мальчишке нужна была поддержка, и это был его особенный способ справляться с тоской по другу, но это не отменяло того факта, что Клаус был взрослым мужчиной, на деле — совершенно чужим для подростка, которому ближе должны были быть его сверстники и Демьян.       Боже, да даже садовник Степан был мальчишке ближе, и как бы приятно не было его доверие, с каждым днём становилось всё страннее. Виной ли тому взгляды, которыми порой одаривал его юноша, или в его собственной обретённой привычке ждать мальчишку после отбоя и наслаждаться его компанией, но в какой-то момент, Клаус стал замечать за собой нездоровый интерес к парнишке с глазами-океанами.       Осознание накрыло его полностью однажды утром, когда за завтраком он поймал на себе взгляд Николая, столь заинтересованный и искренний, что даже рассказ юноши о Ганимеде, его молящие о неясном тогда глаза всплывают в голове, обретая совершенно неожиданный окрас и, что самое страшное, определённо точно льстящий и радующий Ягера. Ему, взрослому мужчине, у которого через пару лет четвёртый десяток окончится, была приятна увлечённость юноши.       Понимал ли сам Николай свои чувства и то, какие сигналы он посылал своим поведением, какие мозаики складывал в голове мужчины и какие противоречивые чувства в нём вызывал — от восторга, ответного интереса, столь противопоказанного, и до отвращения к самому себе. Клаусу было не понять и не принять своих чувств, что полыхали, стоило ему вспомнить о мальчике, и что насыщались, стоило ему взглянуть на молодое лицо, слишком молодое, чтобы это было позволительно. Им с Николаем нужно было как можно скорее обсудить его вечерние визиты, ту рассеянность и недоговорённость, что начинала давить и сгущать воздух между ними, выстраивая невидимую стену.       Отложив домашние работы учеников на угол рабочего стола, он откидывается на стуле и, проведя пятёрней по короткой длине волос, медленно выдыхает, чувствуя, как внутри, где-то в районе груди, собирается самый настоящий шторм, сдавливающий лёгкие и вселяющий в тело лёгкую нервозность.       Он совсем не знал, как начать разговор с мальчиком, не знал, как тому мягко намекнуть, что эти поздние визиты должны прекратиться, что это неправильно и странно — как никак, они даже почти не говорят, просто сидят вместе. Да и что о нём скажут другие учителя, узнай они о таких посиделках? В правила школы они точно не входили.       Его никогда особо не заботила собственная слава, любая грязь, что о нём пытались развести быстро устранялась и не становилась достоянием общественности, но в этот раз страх, что их общение с Николаем могут понять неправильно и приписать нечто лишнее к этому, переполнял его. Разве нормально, что подросток после отбоя ходит в спальню к учителю? Нет, совершенно точно ненормально.       Шаги коменданта, как обычно после осмотра и указаний мальчикам ложиться спать, стихают за дверью, слышно, как рослый мужчина тяжёлой походкой спускается по лестнице и уходит в другой корпус, вероятно, закрывать входные двери. Не проходит и десяти минут, как под приглушённый шёпот воспитанников слышатся мелкие, чуть боязливые шажочки Коли, что, прислушиваясь к коридору, пробирался в сторону двери Клауса.       Остальные мальчики прекрасно знали, что их друг навещает Ягера, но ни один из них не говорит ничего и никому, лишь раз Клаус стал свидетелем того, как парнишки постарше спрашивали у Коли, рассказал ли он мужчине о чём-то, просил ли о помощи, но Коля лишь отнекивался со словами, что не знает как подступиться к важному разговору. Это и вселило в Клауса ещё больше сомнений и желания узнать о том, что скрывал мальчик и, как бы недоверчиво это не звучало, что скрывали стены интерната.       Три коротких стука в дверь и ему приходится подняться с нагретого места, чтобы впустить подростка в свою обитель. Мальчишка сегодня более бледный и дёрганый, чем обычно — он проникает в комнату шустро, как мышонок, и, встав у изножья кровати, нервно дёргает себя за рукава свитера. Взгляд у него дикий, он покачивается вперёд-назад на месте. На такое непривычное поведение юнца Клаус неопределённо хмыкает и внимательнее оглядывает тонкую фигурку перед собой.       В полумраке комнаты, освещённой лишь керосиновой лампой и двумя свечами, воткнутыми в пустые бутылки из-под хорошего красного вина, столь мило отданные ему директором, на первый взгляд казалось, что с парнем всё в порядке, но приглядевшись, можно было увидеть красноватые следы на шее, в том месте, где она почти полностью скрывалась под воротом белоснежной рубашки. А смотря на руки юноши, красные пятнышки стёртых костяшек заставляли поджать губы, а желваки сами начинали играть на челюсти.       Далее ноги — у самого края шорт видны лилово-красные широкие следы ремня, до боли напоминающие следы на ногах уже остывшего тела Серафима. Становится немного дурно, но, помотав незаметно головой, он старается отогнать любые мысли о том дне, пытается убедить себя, что… Что? Что Коля сам нарвался на порку своим поведением? Это не оправдание. Нет, ни в коем случае.       Он сжимает руки в кулаки, напряжённо глядя на юношу перед собой, но прежде, чем он успевает хоть что-то сказать, Коля разворачивается к нему лицом со столь серьёзным выражением, а в глазах моря́ не пролитой влаги.       — Вы должны нам помочь! — голос у него дрожит от вставшего в горле кома, как бы уверенно слова мальчишки не звучали, было слышно, как сложно и больно ему даются эти, казалось бы, простые слова.       — Помочь с чем? — он скрывает своё беспокойство за маской напускного спокойствия и некоторой холодности, и от его тона с нотками стали юноша чуть дёргается и смотрит на него немного испуганно — зрачки сужены, а брови изогнуты в немом вопросе. В его взгляде так и читался вопрос — «Неужели вы ещё не поняли?».       — Я… Они… Неужели Вы… — Коля бормочет несвязно себе под нос, хмурится, а его руки начинают сильнее дрожать, — Они нас… Это неправильно, так нельзя… — он смотрит на мужчину перед собой с таким отчаянием в глазах, что у того вниз по позвоночнику проходит табун мурашек.       — Что неправильно? Коля, скажи мне, — говорит он требовательно, хоть и старается как можно мягче смотреть на мальчишку, что делает от него шаг назад и ударяется о край кровати. По затылку бегут мурашки напряжения, сковывают плечи и вселяют больше тревоги в сердце, заполняя всё пространство между лёгких.       Заметив, что мальчишка не знает с чего начать и что вообще говорить, он бережно берёт младшего за плечи и, чуть подтолкнув, усаживает на кровать, повторяет свой вопрос, а сам садится рядом с подростком, на достаточном расстоянии, чтобы чувствовать себя комфортно и не нарушать личных границ воспитанника.       — Коля? — когда их молчание становится слишком затяжным, он нарушает тишину, вопросительно приподнимает брови.       — Они нас бьют… — шепчет мальчик, опустив голову и сжав в кулак край свитера — он не смотрит на Клауса, боясь продолжать свои слова, — Не только ремнём, как вам сказал директор Грим…       — Откуда ты знаешь про наш разговор? — удивлённо выдыхает Ягер, — Подслушивал?       — Я… Простите, мне просто было интересно, — оправдывается юноша, но Клауса, помимо подслушивания, беспокоит больше тот факт, что мальчик не был на уроке в то время, о чём он собственно и спешит спросить, — Я шёл из уборной, — отвечает ему мальчик и, помолчав с пару секунд, шёпотом добавляет, — Пожалуйста помогите…       — Коля, Грим считает, что порка мера воспитательная и, хоть я с ним не согласен, у меня нет никакой власти, чтобы прекратить это, — он говорит тихо и вкрадчиво, пытаясь своим тоном донести до мальчика, что ему жаль.       — Вы не понимаете… — Коля мотает головой и кривит губы, — Они бьют нас! — он тяжело дышит, стараясь держаться и не сорваться на крик, что он столько дней хранил под нижней губой, кусая её и молча, — Душат…       — Что, прости? — слова мальчишки удивляют его, от них на коже появляется чувство грязи, но он не может в это поверить, даже не смотря на то, что сам видел на мальчиках соответствующие следы, даже на шее Николая он вспоминает след от чьей-то тяжёлой ладони.       Почему же сейчас, когда ему в лицо говорили о таких ужасах, он просто не мог в это поверить? Неужели, все синяки и ссадины, что он видел на учениках, были следами жестокого обращения с ними со стороны других работников интерната? Возможно ли, что Серафим просто не смог больше терпеть издевательств? Нет, этого просто не может быть, но, смотря на мальчика перед собой, он понимал, что мозаика складывалась никак не в пользу учебного заведения.       — Душат, бьют, некоторых они… — Коля ёжится под его взглядом, но с усилием продолжает, — Для них это шоу, они смотрят и трогают нас, больно… — губа мальчика начинает дрожать, а по щекам одна за одной начинают скатываться горькие слёзы. Внутри зреет плод поражения словами юноши — такого просто не могло быть.       — Серафим, он… — выдавливает из себя парень, но Клаус перебивает его строгим и в тоже время примиряющим мягким тоном, полным соболезнований.       — Коля, твой друг сделал это сам, — убеждал ли он сейчас парнишку или себя самого — было не понять.       — Это из-за них он убил себя! — шипит Коля и вскакивает со своего места, — Как вы не понимаете? Это они его довели! Они нас всех до этого доведут! Неужели вы не видите?! — он больше не может сдержать слёз, его голос надламывается, и с каждым словом рыдания вырываются наружу, а схожие звуки из-за стены дублируют накрывающую мальчика истерику.       — Коля, это всё твоё горе, — он подходит к парню, но тот отшатывается от него, закрывает руками глаза, пытается успокоить свои рыдания, но ничего не выходит и он всхлипывает, задыхаясь, — Коля, послушай меня, — он берёт мальчика за плечи и, не давая тому отстраниться, продолжает свою речь, хмурясь на слёзы юноши, — Тебе трудно справиться с утратой, я понимаю, ты долго держал слёзы в себе, но то, что случилось с твоим другом, не повод обвинять учителей и директора, ты напридумывал лишнего, — твёрдо решив не верить, он берёт лицо ученика в свои ладони и заставляет его смотреть на себя, — Слышишь, меня? Ты просто придумал это, чтобы оправдать своё горе, но так неправильно, понимаешь? Тебя никто не будет бить ремнём, если ты будешь себя хорошо вести и слушаться. Для вас хотят только хорошего, я в этом уверен. Ты мне веришь?       — В-вы на их стороне! — сквозь рыдания отчаянно говорит мальчик и, точно его тело сковало судорогой, оседает на пол, — Почему вы на их стороне? Вы же хороший! — его мелко трясёт, а рыдания срываются на обречённые крики, — Я же вас… Почему же вы так?..       — Тише, Коленька, ну что же ты… — Клаус совсем не знает, как себя вести в данный момент и как унять ту бурю горя, что захватила мальчишку.       — Я не хочу это больше т-терпеть! — кричит мальчик, утыкаясь головой ему в грудь и больно хватаясь за его плечи, сжимая так сильно, что наверняка останутся синяки, — Пожалуйста… — последнее слово даётся тому с большим трудом, а после мальчишка замолкает и, прижав лицо к груди мужчины и обняв себя за плечи, просто ревёт.       У Ягера сердце колотится как бешеное, в ритме чадящей свечи, едва ли подстраиваясь под редкие тихие всхлипы мальчиков из-за стены, которые явно жалели своего друга, что терпел слишком долго, а теперь не мог унять плача и болезненных хрипов после сорванного голоса. Клаус настолько вслушивается в рыдания, что даже не замечает тяжёлых шагов за дверью, не замечает, как скрипят половицы.       Коля слабым комочком складывается в его ногах, было видно что ему больно не только душевно, но и физически, и это чувство так сильно затапливает его сознание, что уже в полубреду он начинает нашёптывать сорванным голосом — «ненавижу». Клаус не спрашивает кого или что, но эти слова подростка больно ранят его, а когда совсем вялый юноша собирает себя в кучу и, едва держась на ногах, безмолвно покидает его комнату, хочется и самому сорваться на раздражённое и столь ущемлённое рычание. Он потерял доверие Коли, потерял доверие мальчика, что сумел одними лишь взглядами и своим тихим присутствием растопить нечто в нём, нечто, о чём он даже боялся сказать в слух.       Спать он ложится почти сразу, как на этаже всё погружается в гробовую тишину. Он тушит свечи, смотря, как быстро растаявший воск на свечи становится матовым и остывает, следом тушит лампу. Кровать ощущается болотом, в простынях которого он крепко вязнет, но иррациональный страх сомкнуть глаза и утонуть не даёт ему заснуть, вплоть до самого утра.       Всю ночь он прокручивает в голове слова мальчишки, в его рассказы о жестокости не хочется верить, но спорить с тем, что это могло быть правдой, становится всё сложнее. Чем больше он думал и вспоминал своих учеников, недвусмысленные слова учителей, тем страшнее открывалась картина и тем реалистичнее она становилась.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Утро следующего дня нельзя назвать желанным или хотя бы просто приятным. Поспав всего с час, он сонной раздражённой мухой присутствует на построении и за завтраком, где выпивает сразу три чашки кофе, удивляя этим своих коллег, привыкших видеть его с чаем. Всё это поганое утро он, точно обруганный отцом школьник, не решался посмотреть на Николая, не хотел увидеть вновь его потухший взгляд.       Он и сам понимает, что ведёт себя как дитё малое, что из них двоих именно он был тем, кто должен был постараться восстановить дружеское отношение между ними, вернуть доверие юноши. Он был обязан сделать всё, чтобы Коля хотя бы понял и принял его позицию. Да чёрт с ним с принятием, Клаус хотел, чтобы мальчик снова верил ему, чтобы смотрел на него так заинтересованно и открыто, как прежде, чтобы сам шёл на контакт. Он должен был сделать всё возможное.       На эти рассуждения и убеждения уходит порядка двадцати минут, и вот, когда уже завтрак подходит к своему завершению, он, неожиданно громко для себя и всех присутствующих, опускает фарфоровую чашечку на блюдце, привлекая тем самым к себе ещё больше внимания, чем своим раздражённым поведением и ещё большей утренней нелюдимости.       Он даже не смотрит на учителей за столом, что в открытую удивлённо пялятся на него. Его взгляд устремлён на один из столов учеников, за которым сидят Демьян с Николаем. И как он и боялся, Коля не смотрит на него, даже не реагирует, когда его за колено тормошит товарищ, как бы намекая, чтобы парень поднял глаза. Сказать, что Клаусу было обидно, это ничего не сказать. Гадкое чувство ядом разрасталось в груди, ему было совестно, что вчера он был менее понимающим и столь жестоким по отношению к мальцу.       Парнишка доверился ему, высказал, пускай и глупые, но до боли убедительные, страхи. А самое главное это то, что он просил о помощи. О помощи, которую Ягер не смог ему оказать ни в какой из форм. Вернись он сейчас в тот момент, то промолчал бы и просто дал бы мальчику выговориться, возможно, даже бы позволил себе заключить Колю в крепкие объятия, но точно бы не рубил так с плеча и не выставлял парня невменяемым из-за его скорби.       Поджав губы, он извиняется перед учителями за своё резковатое поведение, шепчет о том, что плохо спал и допоздна проверял домашние работы мальчишек. Несколько коллег понимающе хмыкают и, положив столовые приборы в нужной позиции на тарелку — знаменуя конец завтрака, начинают один за одним вставать из-за стола и удаляться в свои кабинеты.       Он и сам не отстаёт от них, лишь напоследок взглянув на мрачное лицо подростка и обеспокоенное выражение его друга. Урок со старшей группой у него будет последним в расписании, а это значит, что перед ним или после него он сможет поговорить с Колей, постараться объясниться и больше не отталкивать юношу от себя. Но несмотря на твёрдое решение, он чувствует, как пальцы начинают дрожать, а дыхание сбивается на короткое мгновение. Приходится сделать простое дыхательное упражнение, чтобы унять сердце и подступившую аж к горлу нервозность — всего несколько коротких задержек дыхания и он вновь спокоен, уравновешен и холоден.       Уроки проходили относительно ладно, мальчики слушались, выполняя все поставленные им задачи, слушали внимательно и всё чётко записывали в конспекты. Повышенное внимание и интерес учеников к нему стал уже почти привычным делом, да и взгляды детей были почти незаметными и скромными — никто особо не пялился в открытую. Не пялился, ровно до этого дня.       Несмотря на то, что они послушно выполняли всё на уроках и вели себя тихо, каждый второй поглядывал на него, даже порой не отводя взгляда, когда они сталкивались глазами. Их взгляды были полны немых вопросов, горечи и тоски и, смотря на них, ничего, кроме просьбы Николая помочь им, не возникало в голове. Смотря на сведённые к переносице брови мальчиков, их напряжённые изгибы губ, он отчётливо слышал в своих памятованиях плач юноши, его дрожащее тело и задыхания. И поэтому, в течение дня его желание поскорее увидеть мальца и вызвать его на разговор только крепнет.       С тяжёлым сердцем он ждёт этого момента и, когда он наступает, то внезапно чувствует полную неготовность к началу разговора, хотя, вероятно это будет похоже больше на монолог, ведь вряд ли Коля захочет с ним говорить. Главное, чтобы захотел слушать.       Юноша появляется в числе последних в классе, он несвойственно себе неприветлив, проходя мимо стола учителя он молчит, даже голову немного отворачивает, чтобы не дай бог не столкнуться с Клаусом глазами.       — Николай, подойдите пожалуйста, — просит, когда мальчик уже кладёт портфель на стул и готовится достать нужные для урока вещи.       Коля нехотя поднимает на него разбитый и самую малость стеснённый взгляд, по языку его тела видно, что он совершенно не хочет выполнять просьбу мужчины, но тем не менее, отложив вещи и вытерев вспотевшие ладошки о шерстяную ткань форменного пиджака, он медлительно и настороженно подходит к столу мужчины.       Понимая, что ученик не подойдёт к нему ближе, Ягер сам встает из-за своего места и, обогнув рабочий стол, встаёт по правую руку от мальчишки, терпеливо ждёт, пока тот повернётся к нему всем корпусом. Коля медлит под заинтересованными взглядами одногруппников, осторожничает, но, всё-таки поворачивается к нему, при этом отступая на полшага назад.       По-хорошему, Клаус хотел бы поговорить с мальчиком наедине, без лишних лиц, но надеяться на это было бессмысленно. Он внимательно оглядывает юношу, его опущенную голову и взволнованное состояние. Без лишней мысли рука сама тянется к плечу парня, но тот дёргается и, вскинув голову, откровенно напугано смотрит в глаза Ягеру. Неужели побоялся, что он может поднять на него руку?       — Коля, — тихо, чтобы другие ученики не слышали, начинает он, чувствуя с десяток прожигающих его взглядов, — Я бы хотел извинится за наш вчерашний разговор, — у Коли сбитое дыхание и полное неверие в глазах, — Я был неправ, сказав тебе, что твои слова… — он не успевает закончить мысль, как юноша с подозрением сощуривается, поднимает руки к груди, прижимает их к себе, придерживая левую правой.       — Вы ведь всё ещё мне не верите, — не спрашивает, утверждает, а в голосе столько недетской серьёзности, боли и скрипа, свойственного удерживаемому всхлипу. Вот только синие омуты у юноши полностью высохли вчерашним поздним вечером, в них не было ни слезинки.       — В такое трудно поверить… — выдыхает он, не зная что иного сказать, а мальчик лишь неопределённо хмыкает и, решив не слушать мужчину до конца, произносит всего два слова:       — Урок начался.       А после, Коля отходит и возвращается за свою парту, усаживается рядом с недовольным Демьяном, что тут же принимается что-то нашёптывать парню на ухо и так яростно, что Ягеру кажется, будто рыжеватый мальчик ругает друга.       Смотря на учеников, вылизанный английский стиль помещения уже не кажется столь привлекательным как раньше, он воспринимается поразительно чуждо, когда, оглядывая стены и тяжёлые жаккардовые занавески, он возвращает взгляд на парней, а у них в глазах не искринки интереса. Кажется, на мгновение в классе повисает такая звонкая и густая тишина, что её можно ложкой есть.       Бронза на зажжённых бра бликует ему в глаза, зеленовато-красными пятнышками собираясь в отражении очков — в последние дни он не мог заставить себя надевать линзы, они словно мешались, не давали внутренним туманам выхода и тем самым замыливали взор. Всё это действует самую малость на нервы, хотя богатый красный цвет на ковре откровенно напоминает лужу крови, а ступая по нему, фантазия рисует образ вязко липнущей к подошве коричневых туфель рубиновой жидкости. Ему не нравятся эти ассоциации, они напоминают о работе консультанта.       Весь урок Николай не смотрит на него, не поднимает глаз даже на схемы, что он рисовал, объясняя отрасли права, мальчик просто срисовывает графики и слова с листков соседа по парте, усердно игнорируя присутствие учителя, что, в отличии от юноши, не мог не поглядывать на него с беспокойством в глазах.       Коля выглядел столь отличным от остальных учеников, он словно текстовыделителем был подсвечен среди десятка учеников и Клаус мог, но страшился признать причину, по которой каждый раз оглядывая воспитанников, он цеплялся именно за Николая. Он чувствовал и знал, что это было и раньше, что не только события предыдущего вечера заставляют его высматривать юношу. Он давно стал эпицентром мыслей мужчины в раздумьях о работе в интернате и творчестве.       От всего этого внутри зрело сильное чувство тревоги, вперемешку с обидой и злобой на самого себя, но он всеми силами удерживал это в себе, сохраняя каменное выражение лица, на котором проскальзывала ласковая улыбка, лишь когда самые тихие мальчики осмеливались в течении урока что-то спросить или уточнить насчёт неразборчиво написанных в таблице слов.       Он усердно пытался подавить в себе желание дольше дозволенного посмотреть на Николая, он терпит с этим делом до конца урока, чтобы вновь попытаться поговорить с мальчиком, на сей раз без других ребят в помещении. Но видимо, его желаниям было не суждено сбыться, ведь едва часы тикают ровно четыре часа дня и последний урок подходит к концу, в класс, неизменно покачивающейся походкой, входит директор Грим и, учтиво улыбнувшись Ягеру, сразу переводит всё своё внимание на Николая.       — Николай, я бы хотел с вами поговорить, собирайте свои вещи, я вас подожду за дверью, — тон грубоватый, немного склизкий и режущий слух, впервые Клаус чувствует странное волнение внутри от интонации директора. А до этого полагал, что уже привык.       Затем, Вальтер скрывается за пределами кабинета истории и права, в коридоре, а по классу проходит волна взволнованных шепотков, от которых желудок тянет вниз, а в горле застревают несказанные просьбы юноше остаться на пару минут с ним.       Коля не решился бы заставлять директора ждать, поэтому, складывает вещи в портфель торопливо и неаккуратно, глаза у него дикие, а лицо бледнее, чем тогда в комнате Ягера. Неужели, страх перед Гримом был столь велик? Неужели, он боялся исполнения своих обвинений?       Мальчики провожают юношу воровато, напряжение волнами исходит от них и пробирается в Ягера, крепко заседая в каждой клеточке, раздражая и хмуря брови. Кажется, даже его черты обостряются, а острая линия подбородка и высокие скулы грозятся прорвать кожу, столь видными те вдруг становятся от закушенных с внутренней стороны щёк. Он уже много лет так себя не ощущал и даже позабыл, как мерзостно это чувство.       Обречённый и испуганный взгляд юноши сталкивается с его собственным за долю мгновения перед тем, как мальчик переступает порог и исчезает за гранью обзора. Ученики один за другим покидают богато обставленный кабинет, а их лица такие просящие. Не сказав ни слова, они словно умоляли его что-то сделать. Демьян выходит последним и взгляд на светловолосого парнишку напоминает ему о Серафиме, о мальчике, что просто не справился со своими внутренними демонами, которых… Господи… Подселили туда взрослые. Эта мысль отрезвляет его от затяжной медлительности и нерешительности.       Скинув все вещи в ящик рабочего стола, он запирает тот на замок и, кинув небольшую связку ключей в карман тёмно-синих брюк, торопится вслед за Гримом и Николаем, что покинули кабинет всего две минуты назад. Захлопнув дверь в класс, он оглядывается по сторонам. Куда они могли пойти для разговора и возможно для… Чёрт возьми, даже думать было противно!       Единственным подходящим местом был кабинет самого директора, где он любил распивать вино с преподавателями и играть с ними в шахматы. Сам Клаус ни разу так и не присутствовал на таких посиделках, отнекиваясь от них своей работой и желанием потратить время на писательство. Теперь же, не дожидаясь никаких приглашений, он быстрым шагом идёт в нужном направлении, чувствуя, как пока ещё неоправданная тревога пульсацией расходится по венам, переполняя его быстро и безоговорочно.       У дверей кабинета директора Грима нет ни единой души, в коридоре стоит полная тишина, прерываемая лишь стуком ветра по витражным окнам с заострёнными верхушками. Борей бился о стекло, грозясь расколоть его, ворваться сильным потоком в стены исправительного пансионата. Этот звук накаляет внутреннее напряжение, которое Ягер пытается с усердием выдохнуть, дабы хоть немного успокоить бешено несущееся сознание и мысли в нём.       Уверенность, что Коля был в кабинете, была по прежнему сильна, даже когда он осторожно, без предупредительного стука, дёргает золотистую резную дверную ручку и та не поддаётся ему. Из-за двери не слышно совершенно ничего, лишь тишина да и только. Коля внутри и факт закрытой двери безумно сильно тревожит, и ему даже плевать на свою невоспитанность и беспардонность, когда он начинает оглядывать стены и окна коридора.       Это ведь старое поместье, тут должны быть бывшие ходы для прислуги, а значит, с какого-то угла он сможет заметить тонкие очертания на стене. Мысль о том, что после реновации эти ходы могли заделать совершенно не лезет ему в голову, так же как и вероятность того, что именно в кабинет директора иного входа, чем «парадного» не было.       И почему же он делает это всё? Почему пытается прорваться в кабинет, если даже не знает, нужен ли он там? На долю секунды эти мысли проскальзывают в его голове, но каждая из них кажется почему-то столь глупой, ведь будоражащее, не в хорошем смысле этого слова, ощущение, что бедному мальчишке может грозить опасность, засело так плотно в его голове, подпитываемое испугом юноши и взглядами учеников, что Клаус просто не мог его игнорировать. Впервые в жизни он доверился ощущениям и чувствам больше, чем фактам и доказательствам.       Когда, проводя рукой по деревянной панели на стене, его пальцы натыкаются на ровный стык, он не может не нарадоваться — это означало, что есть шанс пройти в кабинет через ход прислуги. А то, как он оправдает столь необычное появление, он придумает уже как-нибудь на ходу, сейчас главным было войти и понять, увидеть, что с Коленькой всё в порядке. Уменьшительно ласкательное имя ученика приятно греет его даже в такой давящий момент.       Подцепив потайную дверь в нужном месте, он распахивает её и быстро проходит внутрь, закрывая входную за собой, чтобы, если кто-то выйдет в коридор, не увидел такого нарушения. Судорожно выдохнув от переполняющих его чувств, Клаус выпрямляется и разворачивается лицом к небольшому помещению и застывает совершенно шокировано.       То, что сначала показалось простым тёмным коридорчиком, оказывается полноценной подготовленной каморкой с двумя диванчиками, баром и несколькими небольшими светильниками. Мягкая ковровая дорожка тёмно-бирюзового цвета в тон к матовой краске на стенах удивляет его так сильно, что он даже не сразу обращает внимание на стекло во всю стену по правую руку от него — поначалу, это кажется просто светлым прямоугольником, но стоит ему перевести на него взгляд, как сердце пропускает удар, а затем, сжимается до того больно, что он неосознанно хватается за ткань свитера в районе груди и издаёт потрясённый протяжный полустон.       Через стекло полностью осматривается кабинет директора интерната, его роскошные зелёные оттенки, золотые светильники, тяжёлые шторы и две фигуры, молча глядящие друг на друга. Грим стоит к Коле почти вплотную, рассматривает его лицо, а после, схватив за подбородок, поднимает лицо юноши так, чтобы тот не смог отвернуться и был вынужден смотреть на мужчину.       — Николай, ты думал мы не узнаем, что ты болтаешь лишнего кому не попадя? — голос у Вальтера сочится ядом, а лицо искривлено в такой злостной гримасе, что на теле Ягера выступает холодный пот, а глаза расширяются в неверии, что развернувшееся перед его глазами на самом деле правда, а не больная выдумка.       Коля молчит на его слова, сжимает только руки в кулаки и пытается извернуться в хватке мужчины, освободиться, но директор крепко держит его за лицо. А после, разгневанный молчанием юноши, отвешивает тому сильный удар по лицу, от которого у парня подкашиваются ноги и он, схватившись за место удара, оседает на пол.       Клаус рявкает, чтобы Грим не трогал мальчика, но его словно не слышат, будто он не был так близко. Воспоминания о словах директора о реновации и обустройстве помещений для большего удобства персонала отчётливо всплывают в голове.       Он бьёт по стеклу, но от этого нет никакого толка, оно даже не вибрирует характерно пластиковой поверхности, даже толком не звенит. Звукоизоляция. Точно такая, а может даже и лучше, чем в полицейских участках в комнатах допроса. Теперь ясно, зачем в кабинете Грима было огромное зеркало во всю стену, золотая рама которого делала его более приемлемым и вписывающимся в интерьер.       Гриму нравилось наблюдать за своими действиями в отражении, но тогда для кого эта комнатка-каморка, в которой стоял Ягер? Неужто для учителей, чтобы и они могли наблюдать? Но за чем? За жестоким выговором очередного провинившегося ученика?       «Они нас трогают, больно» — слова Николая остро режут мысли, стискивают виски и подселяют к недовольству и нервозности первобытный страх.       Взгляд цепляется за две небольшие колонки в углах помещения — причина, по которой он слышал творящееся в кабинете — односторонние, чтобы его не было слышно. Но в отличие от камер допроса, здесь нет пульта для связи, он не может нажать на кнопку и вмешаться. В этой комнатке даже нет потайной двери, что пустила бы Клауса вовнутрь кабинета директора и от этого становится только противней.       Всего одной крепкой размашистой пощёчины ему хватило, чтобы разозлиться и воспылать желанием ворваться, но ничего кроме того, чтобы продолжить слушать и надеяться на лучшее у него нет. Ведь есть же вероятность, что Коля всё-таки сказал лишнего?       — Эти стены мои глаза и уши, — продолжает Грим, возвышаясь над юношей голодным коршуном, — Ничего от меня не ускользнёт, ни одного словечка и ни одного визита, — Коля поджимает губы, пытается отползти от мужчины, но тот хватает мальчика за грудки и поднимает с земли. Быстрота движений и не присущая Гриму гибкость поражают.       — Ты думал, я не узнаю, что ты наведываешься к Ягеру? М, Николай? — он шипит это мальчику в самые губы и держит так крепко, что у юноши нет возможности прервать этот неприятный контакт кожи с тонкими губами директора, — Я дал тебе достаточно времени, не трогал дальше ремня, а ты что? Вот так отплатил моей доброте?! — рыкает Вальтер, встряхивая лёгкое тело мальчишки в своих руках.       Коля сильно напуган, глаза широко распахнуты и в них скопилась вся та влага, что казалась высохшей при Клаусе. Мальчик дёргается, ногами пытается оттолкнуться от тела мужчины, но тот лишь сильнее дёргает его и вновь рычит, да таким нечеловеческим голосом, что даже у Ягера, взрослого мужчины, гадкие мурашки размером с кулак ползут по телу, а поджелудочную стягивают отвращение и страх. Страх за Колю, что от сильных пальцев директора на своих плечах болезненно кривится, но все звуки держит в себе.       — Неужели ты думал, что ему есть до тебя дело? Думал, что новый учитель обласкает тебя добротой? А? Ответь мне! — требует Грим, а Коля одаривает его столь ненавистным взглядом, что будь Клаус на месте другого мужчины, точно бы отшатнулся.       — Он хороший… —голос парня скорее похож на скрип, а его слова до глубины души поражают Ягера. Даже в такой ситуации Коля по-прежнему видел в нём хорошего человека.       — Ему на тебя плевать! — рыкает Грим и с силой кидает худое тело мальчика на пол, что тот с громким стуком ударяется спиной и затылком о паркет, выглядывающий из-под изумрудного ковра.       Удар по стеклу, даже такой силы, с которой бил Клаус, не тревожит творящееся в кабинете, не отвлекает и уж тем более не прекращает избиение подростка, чей взгляд после удара о землю кажется полностью расфокусированным и безжизненным. Клаус кричит, но его крики гаснут в горле, а злость захватывает его с такой силой, что он готов ногтями проскабливать себе путь в помещение, где по Коленьке приходится новый удар — ногой в живот.       Всхлип и стон юноши больно бьют по ушам, а вид того, как Грим дёргает его за ноги и тянет обратно на центр ковра сеет в голове самые ужасные из возможных мыслей.       — Я дал тебе время, Коля, и больше не намерен терпеть! — Вальтер плюётся слюной и ядом, дёргая юношу за пиджак и стягивая тот с мальчишки, который после сильного удара головой всё никак не может прийти в себя и оказать должное сопротивление, — Ты хотел, чтобы это был он, чтобы это его руки трогали тебя. Я знаю, ты хотел этого назло мне, — Грим словно в неком зверином буйстве хватает мальчика за ногу и стягивает обувь, откидывает её куда-то в угол и попадает прямо по горшку с большим растением, — Ты мой! Все вы мои и только я могу распоряжаться, перед кем вам ноги раздвигать!       — Хватит! — Ягер откровенно орёт, срывая голос, не в силах видеть картины перед собой, смотреть, как Коля вяло, на грани с бессознательностью, пытается оттолкнуть крупное тело директора от себя, просто невыносимо.       «Так не должно быть!» — скандирует ему собственное сознание, но толку с этого пшик — его не слышат, не видят и даже не догадываются, что он стоит буквально за стеклом, что он свидетель всего этого ужаса, всех этих мерзких ударов и прикосновений.       — Не надо, п-пожалуйста! — молящий голос Коли выворачивает внутренности наизнанку, но явно не у Грима, что с плотоядной ухмылкой лишь отмахивается от жалобных просьб мальчика, а когда тот тянется руками к шее мужчины, то вовсе отвешивает сильные удары, сначала по бледным запястьям, а после с размаху по лицу, сдирая двумя перстнями при ударе кожу со скулы мальчика, заставляя того вскрикнуть и тихо обессиленно разрыдаться.       — Не сопротивляйся, иначе тебе же хуже будет! — рыкает Вальтер, а после стягивает с дрожащего от ужаса тела свитер, срывает рубашку так, что маленькие перламутровые пуговички разлетаются по мёду паркета и изумруду ковра.       Видя, как бледная, полностью обнажённая кожа мальчика горит на фоне глубокого цвета ковра, как явно выделяются лиловые, более свежие и зеленовато-жёлтые более старые синяки и ссадины на тонком теле. Видя, как натягивается вокруг хрупких юношеских костей нежная кожа, когда мальчик пытается уйти от касаний грубых ладоней к себе. Видя всё это, Клаус не может держать себя в руках, он бьёт руками по стеклу, рычит и наваливается всем телом на холодную поверхность, пускай и зная, что толку в этом нет.       Горечь разъедает его изнутри, рвёт на клочья мир и представление о нём, режет, оставляя глубокие кровоточащие раны осознания, что Коля второй ребёнок, чьи страдания он вынужден наблюдать, вновь из-за собственной глупости, неверия и без должного оказанного внимания. Вина от собственного бессилия и невозможности помочь сужает зрачки до предела, сжимает кулаки и заставляет сердце немерено больно стучать в груди, срываясь на галоп, точно спортивная лошадь.       Коля скулит, когда с него стягивают шортики вместе с бельём, когда бьют по рёбрам и животу, чтобы не дёргался и, когда Грим выхватывает ремень, отвешивая громкие звонкие удары прямо поверх старых, вытягивая без труда из юноши вопли и новый нескончаемый поток обжигающих слёз.       — Н-не надо… — едва ли связно шепчет Коля, и даже этот совсем тихий звук оглушительно громко долетает до Ягера, заставляя того выть и лихорадочно ощупывать стены, пытаясь найти всё-таки тайный проход в кабинет.       — Заткнись! — рявкает Вальтер, а после затягивает свой ремень на молочной шее мальчика, без труда отмахиваясь от его брыканий и усмиряя всего одним ударом головы об пол.       Он хватает Колю за ржаные, горящие огнём в свете кабинета, пряди и, дёрнув за них, вынуждает мальчика молчать, лишь глотая всхлипы и солёные слёзы, густую слюну, что с ранними криками выплеснулась изо рта и вязкой нитью стекла от рассечённых одним ударом губ к подбородку, перемешиваясь на выходе с кровью.       Если у Ягера и был когда-то приступ гнева, то он ни за что бы не сравнился с тем, что происходило с ним сейчас. От голоса остались лишь сдавленные хрипы, а костяшки на пальцах были стёрты об стены маленькой комнатки наблюдения. Неужели кому-то нравилось? Нравилось сидеть и наблюдать, как издеваются над детьми? Быть соучастниками или даже главными инициаторами этих преступлений? Как они жили с этим? Как засыпали по ночам?       У его Коленьки нет сил бороться, он едва ли дышит, едва ли может держать острые коленки вместе. У Клауса внутри умирает человек, смотря, как мучается столь светлый мальчик, как Николай. У него желание жить отнимается, когда, грубо раздвинув колени юноши, Грим сгребает его плоть вместе с яичками в ладонь и стискивает их столь сильно, что Коля надрывно кричит, дёргаясь с такой силой, что ремень, затянутый вокруг шеи, душит его сильнее.       — Это должно быть твёрдым, когда ты со мной! — отвращение к Гриму и его словам пульсацией расходится по телу, от этого ком встаёт в горле, не давая даже тошноте прорваться. Ягер чуть не оседает на пол, зажимает себе рот рукой, а глаза у него как у сумасшедшего. Если этот ужас не прекратится, он действительно сойдёт с ума.       — Нет! — сдавленный шёпот срывается с губ, когда Грим резко разворачивает Николая на живот, ставит его на разъезжающиеся от слабости коленки, а после, шлёпает насколько раз по бледным ягодицам, на которых даже следов от ремня не было, а теперь там будут следы от пальцев и ладоней насильника.       Кажется, крик мальчишки останется навечно в его памяти и будет слышаться во снах, так же, как и сам образ того, как тело юноши сжимается под нависшим над ним директором, что на сухую протолкнул в юношу сразу два пальца. У Клауса голова идёт кругом от потухшего, безжизненного взгляда Коли, когда Грим, толком не растянув мальчика, торопливо снимает брюки и сразу толкается в тело юноши.       У Коли не осталось больше ни криков, ни всхлипов, ни единого звука не слетает с его губ, когда по бёдрам катится алая кровь, пачкая маленькими капельками изумруд ковров. Он безвольной безжизненной массой лежит под упивающимся своей победой директором, чья плоть терзает его тело изнутри, разрывая.       Клаус держится за голову, тяжело дышит, он чувствует себя сейчас столь истощённым и слабым и в тоже время ощущает яростный огонь внутри и злость на себя и директора Грима, что кажется уничтожил в Коле весь свет, причинил мальчику столько боли и страха, что Ягер даже представить не мог, как собрать мальчика, как склеить те осколки, на которые он разбился прямо на его глазах.       Он посадит каждую тварь, что терзала этих юнош, что издевались над ними и смели наслаждаться этим, он упечёт за решётку каждого во главе с Вальтером Гримом за то, что они сломали его мальчика, его Колю.       Руки дрожат от напряжения, и будучи не силах помочь мальчику сейчас, не в силах слушать его сбитое дыхание и всхлипы вперемешку с довольными стонами директора, грубо имеющего вялое тело, он покидает комнатку, не забыв стереть следы своей крови с разбитых костяшек со стекла.       Семь минут.       Семь минут самого настоящего ада проходят невыносимо медленно за дверью кабинета и ещё две за углом у лестницы, откуда его не было видно. Всё это время он неустанно борется с тошнотой, переживаниями и жгучей болью в сердце, в душе и во всём теле. Он ждёт, точно терпеливый пёс, когда мальчик выйдет из кабинета. Ждёт и ругает себя за то, что слабак и что не смог дольше следить за происходящим. А что если он что-то пропустил? Что если Грим сделал ещё больше?       Тихий скрип, неясное хмыканье и хромые шаги раздаются в коридоре, а после хлопок двери и плач, тихие всхлипы и скулёж, от которого внутри вьются суицидальные мысли. Господи, сколько же терпят эти мальчики?       Коля…       Вместо шагов слышно, как он падает на пол, кажется, даже его дрожь передаётся через напольное покрытие. Директора нет, Клаус уверен в этом, и поэтому выныривает из своего укрытия, чтобы стать свидетелем разбитости мальчика. Юноша лежит, свернувшись калачиком, вещи на нём растрёпанные, ботинки прижаты к груди, он бледен и слаб и от одного его вида Ягеру хочется ворваться в кабинет Грима и, схватив нож для открывания конвертов, воткнуть тот ему в шею. Но вместо этого, он спешно подходит мальчику и поднимает его на руки, прижимает к своей груди и наконец-то несёт прочь. Прочь от логова дьявола, скорее в спокойствие своей комнаты.       — М-мне так б-больно… — юноша прячет своё лицо, всхлипывает.       Клаусу хочется сказать, что ему жаль, что он виноват, что он хотел, но не мог помочь, что он пытался, но не получилось. Ему хочется, чтобы Коленька знал, что он не один, но язык не поворачивается сказать и слова. Он лишь мягко целует мальчика в макушку, надеясь, что ему в жизни больше не придётся видеть таких ужасов, что Коле никогда не придётся этого испытывать. Капельки крови с ног юноши пропитывают светло-голубую ткань пиджака и Клаус знает, что его придётся выбросить. Так же, как и все его былые оправдание и неверия.       В этом месте не просто застыло время, здесь поселился дьявол. И Клаус его уничтожит.