2000 кассет, на которых крутится вишнёвое лето

— деревья говорят на латыни. м. стивотер

первая

кентервильское привидение

3 мая 2003 года Хван Хёнджин умер. Это была его первая смерть: теоретическая, пустая и немного грустная. Он сидел на подоконнике впритык к окну, ловил руками рубиновую зарю, жевал покрывало с зайцами (от нервов и голода) и каждые полчаса прерывался на сигаретную медитацию. Коробка Nesquik DUO, исписанная ручкой, вмещала в себя кожуру от мандаринов, вишнёвые косточки и ровно сорок два окурка. Число, до которого Хёнджин, вероятно, не сумеет дожить. Он мысленно менял цифры местами и плакал, хотя хотелось смеяться. Двадцать четыре. Даже акула способна прожить дольше. Хёнджин выплюнул край зажёванного покрывала, уткнулся подбородком в колени, вслушиваясь в своё сердце. Ещё работало. 3 мая 2003 года Хван Хёнджин узнал, что после всех травм, болезней, поражений суставов и органов, пневмоний и сломанных ног, он, наконец, доковылял до финального сюрприза, — порока сердца. “Умер”. Скорее всего, он навеки останется подростком. Хёнджин втиснул в коробку Nesquik DUO ещё столько же окурков. Ему нравилось поджигать, делать затяжку, агрессивно тушить об овсяную кашу без сахара и выбрасывать. Транс и медитация. Грудная клетка ещё не кровоточила, но уже ощутимо гудела. «Кошачье мурлыканье». Травмированное сердце и впрямь смутировало в кота, поэтому жадно скреблось. — Джинни, — это отец. Он устало оглядел коробку с окурками, на верхушку которой перебралась заря, и вздохнул: — Доброе утро. Ты рано поднялся. Хёнджин зажал ладони между колен, чтобы скрыть дрожь. Никудышный из него герой. — Я не ложился, пап. Отец скрестил руки на груди, привалился спиной к дверному косяку, на котором ножом были высечены чёрточки: когда-то Хёнджин не доставал даже до выключателя. Когда-то Хёнджин пил банановое молоко, изготавливал амулеты из фантиков, выпрашивал мелки и выводил драконов на потолках. А теперь он по-своему медитировал, боролся за сердце, боялся не проснуться. И скучал. Страшно скучал по Хёнджину до. По беспечному, ещё целому Хван Хёнджину. — Здесь ужасно накурено, — отца всё меньше пугало пассивно-агрессивное состояние сына. — Иди в мою спальню, а я тут проветрю. — Не смогу уснуть. — Тогда иди погуляй, — почти приказ. — Там свежо и пока что прохладно, через час начнётся жара. Возьми зонт на всякий случай. Тебе не стоит нагружать себя пытками под солнцем, но лучше не опаздывай домой. Завтра в школу. — Хорошо. Хёнджин спрыгнул на линолеум (ковёр он скрутил и выбросил в подвал, потому что ворс щекотал ступни). Побродил босиком по комнате, закутываясь в одежду, будто в обёртку от леденца. Он подхватил рюкзак, в котором лежали всего лишь две кружки с проявляющимися картинками. Ничего нужного. — Больше не кури сегодня. — Хорошо, пап. Напоследок расчесался, связал волосы мягкой резинкой и вколол с десяток заколок. — А что у тебя на щеке? Хёнджин механически прикоснулся к призрачному скелету дракона под глазом. — Переводная татуировка. Отец растерянно улыбнулся. Хоть чем-то полуживой жутковатый мальчик, жующий покрывало с зайцами, напоминал Хёнджина до и показывал свою любовь к сказкам про крылатых убийц. Время выгула. На улице Хёнджин молчаливо тащил за собой зонт. Заколки в волосах позвякивали, а дракон на щеке линял. Две древние коллекции: переводные татуировки и аксессуары. Хёнджин придирчиво потыкал остриём зонта в нашествие птиц, посидел возле автомата с газированными напитками, поохотился за белкой, купил горячий шоколад в жестяных банках. Всё своё похождение он тихонько ревел. Его плач раскатывался по горлу, как катушка для ниток, и вынуждал лить слёзы. Ему было так страшно. Не одиноко, не больно, а жутко, жутко страшно. Впервые за семнадцать лет. В шесть лет он вывернул ногу, в средней школе ему ломали нос, чтобы вычистить его, год назад он умудрился утопить сердце и рёбра в крови, но он никогда не боялся. А сейчас зажимал ладони меж колен и впопыхах прятал страх от других. Перешитый, заново собранный подросток. Он растерял людей, будто те были бисером. Он ненароком расчленил себя на части: болезнетворный страх — наружу, самоуправство — на свалку. Он ёжился на лестничных ступенях старого здания и переливал в кружку шоколад, когда сработала чуйка: к нему прилипли чьи-то глаза. Хёнджин прищурился, вяло отставил кружку (из-за горячего шоколада картинка успела проявиться наполовину). Повёл головой, тяжёлой от украшений. Спустя столетие заметил мальчика с таинственным взглядом. Тот стоял в тени дерева и прижимал ладони к шершавой коре, разглядывая Хёнджина. Мальчик вдруг жизнерадостно помахал. На пальцах сверкнула цепочка браслета, которая тут же съехала на запястье. — Жарковато сегодня, — закричал он, и Хёнджин вздрогнул от его голоса. Будто в океан провалился. Глубоко, по локти, хотя даже шага не сделал. — А мне нагадали, что сегодняшнее утро связано с дождём. Затем он задумался и осторожно удивился: — Ошиблись, что ли? — Обманули, — подсказал Хёнджин. — Быть не может. — Ты видишь дождь или намёк на него? — Я вижу зонт, — просто ответил он. Мальчик выглядел странно. Криво укороченные джинсы — видно, что резали ножницами, — худощавые щиколотки в пластырях, ботинки на каблуке, голубая жилетка поверх рубашки. И шарфы. Огромные. В мае. Мало того, что их несколько, так они ещё и бесконечные: воздушные, светлые, тёплые. Один был наброшен на голову, и из-под него торчал белый маллет. Хёнджин пригляделся. Волосы явно стригли дома, но гораздо аккуратнее, чем те же штаны. В последний раз такую причёску носил Дэвид Боуи. Образ чудно́го пилигрима дополнял рюкзак. — Слушай, помоги мне, — крикнул мальчик с маллетом. Под деревом было необъяснимо уютно, Хёнджин аж издалека видел. — Сынмин не мог ошибиться, просто я подумал про дождь, а надо было про зонт, и вообще… Хёнджин слушал щебетание и пил горячий шоколад, абсолютно не понимая, что творится. — Ладно, что-то я разговорился. Меня зовут Феликс. — Феникс? — переспросил Хёнджин. — Фе-ликс, — старательно прокричал он. — Как? — Феликс. Невероятно быстро заговорил: — Ты правда не слышишь? Знаю, оно странное, я просто из Австралии, моё имя нужно не произносить, а фыркать, так легче, но я его люблю, Феликс я, Феликс. Его рвение донести своё имя без выхода из тени… забавляло. Хёнджин развалился на лестничных ступенях. Феликс расчесал облупившийся нос и попытался щёлкнуть пальцами, когда озарился гениальной мыслью: — Фе — как Феррум. Ликс — так меня называют в домике. Фе-ликс. Феликс. Ой. Пока забудь про домик, это секрет. Разобрался? Дошло? Понятно? Хёнджин поперхнулся: Феликс смотрел на него во все глаза, искренне надеясь, что сумел объяснить. Затем крепче прижал ободранные ладони к дереву. Как к родителю. Хёнджин спросил: — Ты прилип? Феликс медленно моргнул. — Что? Нет. Поинтересовался в ответ, но некстати: — Ты плакал? Хёнджин зажмурился. — Нет, конечно. Лгать было до странного неприятно. Один шарф скатился по голубой жилетке и приземлился в траву. Феликс продемонстрировал, что он не врос в кору, нагнулся, подхватил шерстяную ленту, но на солнце так и не вышел. От цепочки-браслета звона было больше, чем от десятка заколок. Это расстроило Хёнджина. Он так старался шуметь вместо отключённого от сети сердца, а проиграл кольцевидному зверьку на запястье Феликса. Придётся вскрывать всю древнюю коллекцию аксессуаров. — Так ты поможешь? — терпеливо спросил Феликс. Хёнджин закатил глаза. Это вышло случайно, от любопытства. Он собрал рюкзак, раскрыл зонт и подошёл к границе тени, из которой выглядывал счастливый Феликс. Замешкался, но вытянул руку. Так, чтобы половину жгло солнце, а к остатку смог прикоснуться мальчик с маллетом. — Я Хёнджин. — Как хён и джинн из лампы с желаниями? Странно то, что пассивно-агрессивному Хёнджину не показалось это странным или тупым. — Нет, — всё же не согласился он, — как хён и джин-тоник. Касание было некрепким. Руки пахли ежевичным мылом. По лицу расползались бесконечные родинки и веснушки. Жилетка была скорее небесно-голубой, нежели морской. На пластырях изображены ягоды. Хёнджин разглядел на подбородке Феликса нежно-розовые царапины, а Феликс очаровался скелетом дракона на щеке Хёнджина. — Что тебе нужно? — Твой зонтик, — признался он. На его веках теплели тени цвета какао. — Понимаешь, когда мне нагадали про зонт, я честно думал, что будет дождь, и ничего не взял. А мне не стоит выходить под солнце. Хёнджин повёл плечом, задумавшись: — Мне тоже не желательно выходить под пекло. Это лишняя нагрузка на тело. Восемьдесят окурков наверняка перевернулись в своём картонном гробике. — Ты не выглядишь больным, — удивился Феликс. Хёнджин цокнул. Раньше ему удавалось страдать на виду, но люди ведь растерялись, как бисер. Редко кто замечал, что с ним что-то не так. Феликс воткнул взгляд в его грудь. Хёнджин тут же почувствовал, как он там завозился, прокручиваясь, как разрезал, как прошёл насквозь и бесшовно вылез. Будто и не было. — Надо же, — восхитился Феликс. — Предсказание и правда вовсе не связано с дождём. — Я вообще не понимаю, о чём ты. — Ничего страшного, разберёмся. Феликс улыбнулся. Потом он прикоснулся к сердцу Хёнджина. Его рука, рука кентервильского привидения, колдовским образом повисла на рёбрах, погладила аномалии, кровь на мышцах и остатки травм, хотя на самом деле просто ютилась на футболке. Хёнджин неловко отодвинулся и сразу же поднёс зонт ближе к растерявшемуся Феликсу. Почему-то его не хотелось обижать. — Забирайся. — Спасибо-спасибо, герой! — Пожалуйста. Он осторожно влез под зонт. Хёнджин заалел. Уточнил: — Ты же не рассыпешься, если хоть немного выйдешь на свет? — Нет, но не толкайся, я легко падаю и с трудом встаю. Плечо было мягким из-за жилетки, рубашки и шарфов. Маллет не белый, а седой. Рост слегка не дотягивал до выключателя в комнате Хёнджина. В мочку уха вбита серёжка. — В полдень открывается магазин с кассетами, — не дождавшись вопросов Хёнджина, Феликс решил сам растрепать всё-всё-всё. — Я копил деньги на мюзикл, попросил отложить его ради меня. Обогащаю, так сказать, своих коллег. Готовлюсь к лету. Хочешь чупа-чупс? Какой же ты высокий, я не успеваю. Так жарко, ни облачка, о каком дожде я вообще думал? Он ходил медленнее, и Хёнджину приходилось делать шаг, пока Феликс кое-как проскакивал три. — Там есть площадка, — продолжил он. — Мы посидим в детской хижине, как на кухне, не против? Ты любишь вишню? — Да. Он говорил и спрашивал так много, что мёртвый мог бы встать и уйти. Хёнджин ждал своего привычного раздражения и навязчивой попытки сбежать, но Феликс с решительным видом тащил его вперёд. Они каким-то образом оказались в крошечной хижине. Оба. Сидели на грибообразных стульях. Феликс выгреб из сумки хлеб, вишнёвый джем и тостер, а Хёнджин достал кружки. Наполнил их горячим шоколадом. Затем – какао. Феликс долго и искренне удивлялся проявляющимся из-за кипятка рисункам, игнорируя разваливающийся тостер, который он носил с собой. — Куда ты собрался его подключать? Феликс многозначительно засмеялся. — Нужно дружить с детьми, Джинни. Он нашёл в хижине удлинитель, ярко расписанный фломастерами, воткнул вилку в розетку, забросил в тостер хлеб, опустил пластину и заткнул уши. Хёнджин нахмурился. — Чего это ты… Не существовало такого слова, которым можно было назвать звук неисправно работающего тостера. Не было слова и для вида вылетевшего хлеба. Что-то между углём и психоделическим артхаусом. Хёнджин в ужасе врезался в стенку, зажал ладони между колен. Спину больно кольнуло. Занозы, скрытые за цветными мелками, торчали отовсюду. Теперь ещё и в локтях. В награду за страх Хёнджин получил блестящую, широкую улыбку. И, боже милостивый, какой ценной она ему показалась. — Неудачно, — прокомментировал Феликс, снова забил тостер хлебом. — Ничего, будем пытаться до победного. Как молится Минхо: Суни, Дуни, Дори, ложись! Когда проявляющиеся картинки пропали с кружек, а какао был выпит, тостер, наконец, сумел не сжечь хлеб и отдать в людские руки нежные тосты. Вишнёвый джем пришлось размазывать палочками для еды. Но Феликс всё равно горел от счастья. А тостер просто горел. Хёнджин захрустел засахаренными ягодами, кивнул на серую нить, льющуюся сквозь щели: — Дымит. Феликс отмахнулся. — Чанбин починит. Вкусно? — Очень, — закивал Хёнджин. Утром он перекусил нитками покрывала, разумеется, хлеб из неисправного прибора (прибитый слоем джема, разделённый на двоих) показался ему съедобнее тканевых зайцев. Хёнджин почему-то бесконечно улыбался. Ему не хотелось спрашивать о пушистой голубой жилетке, тёплой обуви и бесчисленных шарфах, которые Феликс носил в мае. Не хотелось думать о занозах в локтях. Не получалось вспомнить, откуда в зубах появились горькие крошки. Не выходило перестать видеть за спиной Феликса обломки крыльев. Что-то с ним было не так. — …знаешь, — тихонько заурчал Феликс, становясь невозможно таинственным, — я недавно совершил преступление. — …какое? — поверил Хёнджин. — … магический заговор. Вот поэтому и получалось улыбаться. Такой милый. — Кого заговорил? — Себя. На любовь. Хёнджин рассмеялся, подумав: «Честный и маленький, как фея, живо вернись в карман». Около шеи зажглось вишнёвое дыхание. Хёнджин не заметил, что Феликс к нему наклонился, зато услышал скомканное, неряшливое, но до живого дружелюбное: — Я буду ждать тебя тут в четыре утра. Получил шарфом по щеке и дополнительные искры, высеченные из голоса: — Ты пахнешь жвачкой и наверняка не знаешь об этом, Джинни. Лоб воспалился. Хёнджин положил на него ладонь и уставился на убегающего Феликса, который украл, нет, позаимствовал его зонт. Пустые кружки жались друг к другу. Даже дыма от сломанного тостера не осталось, всё забрал. Хёнджин шагал домой и думал — почему же он пахнет жвачкой? — Я вернулся, пап. — Выпей витамины и иди спать, — попросил он. — С тобой всё хорошо? — Да, — спокойно соврал он, — но я устал. Хёнджин завалился на покрывало с зайцами. Прикусил обратную сторону щеки, которой коснулся облачный шарф. Он думал. Не соображал, как можно было рассказать папе о волшебных вещах обычными словами — а потом осознал, что это самые простые вещи, о которых хотелось слагать магическую поэзию. Мальчик с маллетом, видимо, так работал: случайно околдовывал. И только ближе к ночи Хёнджин понял, почему его лоб воспалился. Феликс ведь его поцеловал.