— дети уходят из города. в марте.
сотнями. ни одного сбежавшего
не нашли.
д. сидерос
вторая
лазейка за пёстрыми одеялами
Хёнджин всё ждал, а Феликс всё не приходил.
«Странное ощущение, — царапал Хёнджин в тетрадке с разрисованными листами. — Будто сижу с перерезанным горлом — то ли надо зажимать шею, то ли пользоваться моментом и красить стол в красный».
В пластиково-деревянной хижине, где удлинители были спрятаны под пыльным ковриком, а траву упорно раскрашивали фиолетовой гуашью, никто не появлялся. Тут только жуки, монетка в щели и одно уставшее сердце. Становилось обидно. Хёнджин и Феликс столкнулись утром у того же памятного дерева и договорились встретиться попозже. «Джинни! — восторгался он, размахивая зонтиком. — Я вынюхал, что недалеко от бакалеи есть магазин с нужными мне кассетами, я их коллекционирую, поэтому мне срочно надо нестись туда, но если ты не сможешь увидеться со мной днём, то я останусь и накуплю кассет в следующий раз». «Всё хорошо. Мне нужно в школу», — вышло скудно. И они разошлись. И Хёнджин кое-как вытерпел учебные часы,
прибежал сюда со школы, побросав дополнительные занятия и настойчивые разговоры какого-то мальчика, схожего с белкой. Но его не ждали. К нему не приходили. Уже минут тридцать.
Расстройство прилипло к психике, как школьная рубашка к спине: циркулем отскребать придётся.
Хёнджин зевал, растирал на рукавах неряшливые пятна текстовыделителя и вырисовывал чепуху в тетрадке на кольцах.
Хотя это бессмысленно.
Всё равно умрёт.
На столе почему-то до сих пор поблёскивал образ тостера, и Хёнджин немножко подвинул локти, чтобы не уронить неисправную невидимку. Было даже ощущение горьких крошек на зубах. Хёнджин потёр ушибленный подбородок, вздохнул. Нацарапал на листе мысль: «Моя психофизиологическая подготовка — провал полный. Я устал, пока
бежал шёл к Феликсу, я устал думать, что он не опаздывает, а всего-навсего забыл про меня». Глупости продолжали происходить.
Отцовские звонки настойчиво сбрасывались; пришлось терпеть, чтобы не переломать почти разряженный телефон пополам.
Хотя это бессмысленно.
Всё равно скоро придётся отложить его в ящик к медицинским карточкам и никогда больше не доставать.
Потявкивающий стук подножки для велосипеда вывел Хёнджина из транса. Такое магическое «
тс-с». Кто-то бросил велосипед (потому что подножка сломана), чихнул, прогремел браслетом и забежал в хижину.
Хёнджин скрыл зевок за беззлобным лаем:
— Я жду тебя це́лую вечность.
Феликс просто улыбнулся:
— А я вечность целу́ю.
Мальчик в вишнёвой куртке, в нежнейшем берете, с порозовевшими ушами, сияющий и увешанный осколками солнца, хотя ему нельзя. Закрытый одеждой, но открытый сердцем настолько, что глаза выжигало. Моргать нечем.
Феликс держал свой рюкзак так, будто в нём ютились поля лакмусовых бумажек, Юпитер с Сатурном или чьё-нибудь преступление.
Отдышался и сказал:
— Я принёс конфеты.
Всего лишь разные конфеты. Лимонные, вишнёвые, в форме зверей, плоские, в шелестящих пачках, холодные, в яркой жестяной коробочке, кислые, невероятные сласти. Хёнджин раньше таких не ел.
Он питался только нитками и окурками.
— Что ж, — Феликс уменьшался, пока стягивал с себя шарфы, скручивал их вместе, подкладывал под локти для удобства. Он затолкал берет в вишнёвую куртку и продемонстрировал внутренние органы рюкзака: фантики, подкассетник, жаропонижающие таблетки, разбросанные батарейки, пудреницу. — А вот свежатина, за которой я охотился. Французский мюзикл. Я специально нацепил мамин лиловый берет, чтобы покорить Хосока и выпросить скидку.
Какой же он красивый в яблочном свете мира.
Как одомашненный фавн.
Как цыплёнок, влюблённый в вишню.
Как сверхъестественная песня, что шумела в голове при взгляде на апокалиптическую картину.
— И что? Выпросил?
— Нет, — просиял он, — зато получил расписание времени, когда завозят новинки.
«Roméo & Juliette: de la haine à l'amour». Вот добыча Феликса. Хёнджин отложил ручку и осторожно дотронулся до видеокассеты: в ней уже хранилась вся мальчишеская любовь, хотя куплена она совсем недавно.
— Уроки делаешь? — поинтересовался Феликс, с живейшим интересом разглядывающий тетрадку. Он наткнулся на человечески-машинное «опаздывает» и заволновался: — Ты злишься?
На бумаге про злость ни слова, там про одну сплошную усталость.
Поэтому:
— Да, — соврал он.
— Я ведь конфеты принёс, — купился Феликс, мягко боднул Хёнджина в плечо. — Можешь все забрать, я потом ещё возьму. Со вкусом цветов, например. Тебе это подходит.
Невероятным усилием воли Хёнджин сдержал улыбку. А воля — это драгоценный артефакт. Хёнджин чаще рвал сухожилия, чем умудрялся подчинить вопль или счастье, не сбив их до красной пены.
— Мир?
— Дружба, — вырвалось механически.
Феликс засмеялся:
— Жвачка.
Хёнджин умиротворённо вздохнул. Подтолкнул к Феликсу тетрадку с разрисованными листами и пояснил:
— Я просто пишу, что в голову взбредёт. А вот это, — он безупречно раскрутил в пальцах ручку, вызвав восторг Феликса, — я называю обнуляющим орудием, потому что она стирающаяся.
— Покажи.
Хёнджин нарисовал дракона в праздничном колпаке и аккуратно его уничтожил стирательной резинкой.
Феликса аж трясло. Олицетворение волшебства в вишнёвой куртке не могло поверить в существование кружек, на которых из-за кипятка проявлялись картинки, и в ручки, паста которых стиралась ластиком.
— Нарисуй ещё разок, но оставь его.
Хёнджин удивился.
— Пожалуйста.
— Ладно, если хочешь.
Бровь Феликса была разлинеена станком для бритья волос. Или краеугольным камнем. Металлической вешалкой, возможно. А вероятнее всего — высокой острой травой. Хёнджин заметил это, потому что Феликс едва ли не прикасался щекой к его щеке в ожидании появления дракона. Пришлось взяться за ручку и обвести контуры.
— Цвет?
— Дай подумать.
На рукавах рубашки Хёнджина всё ещё гнездились пятна от текстовыделителя. Обычные, зелёные. Ещё и неряшливые. Феликс их заметил, чуточку подумал, кивнул.
— Придумал? — спросил Хёнджин.
— Ага, лаймовый.
Хёнджин чувствовал себя взрослее.
Как выбитый сустав рядом с протезом.
— А крылья какими сделать?
— Электрически-зелёными.
— Хвост?
— Чтобы он стал похож на булаву из травы.
— Глаза?
— Убери их, — попросил Феликс. — Если дракон вдруг оживёт, то найдёт нас не сразу. Даже имя есть: Сынмин.
Хёнджин профессионально хмурился, пока дракон становился богатым на зелень, тяжёлые крылья, пустоглазость и зубы с прилипшими к ним крошками. Один текстовыделитель, одна ручка, — а магию хоть бесплатно раздавай.
Феликс очарованно дышал в ухо. Его дыхание тоже было разлинеенным.
В пластиково-деревянной хижине, где блуждал призрак неисправного тостера, а солнце высушивало скамью и гортани, двое подростков вдыхали ветер. Сидели впритык друг к другу, болтали ногами. Хёнджин показывал рисунки. Медленно, без утайки. Вишнёвая куртка пахла деревьями. Феликсу не терпелось вырвать бумажки, чтобы пролистать их, побыть глазами на одноцветных, но разрисованных листах, залезть в каждую картинку или строчку. Чтобы с языка падали чернила, мультяшное зверьё и строчки.
— Знаешь, — протянул Феликс, — такое чувство, что эту тетрадку расписывают шесть разных людей.
— Она просто очень старая.
— Знал бы ты, как она мне нравится.
Он выглядел таким хрупким. Чихнёт больше трёх раз и разобьётся.
Однажды Хёнджин зашёл по колено в воду и порезался об осколки, поэтому больше не хотел напороться на стекло.
Но он лишь распиливал взглядом щёку Феликса и его незаживающую бровь. Придётся потерпеть.
Феликс ткнул в один из рисунков.
— Это гроб?
— Да, — загрустил Хёнджин. — Ему лет десять уже. Родители испугались, когда я предложил и для них нарисовать.
Феликс хмурился не очень-то профессионально: не было опыта. Почесал веко, осыпая на ресницы тени цвета какао и размышляя:
— Зачем упаковываться в гроб, если есть цветастые коробки от хлопьев, которые ещё и вкусно пахнут?
Хёнджин удивлённо — или удивительно для себя — рассмеялся.
— Ты невероятно наивен.
— Все это говорят, — вздохнул Феликс, источающий такой энергетический резонанс, что окружение становилось честным, тающим, клейким. — И если…
— И если, — перебил Хёнджин, неудачно закашлялся, но продолжил. — Если мне подходят конфеты со вкусом цветов, то тебе вместо гроба нужен огромный подкассетник.
Вырвалось.
А Феликс, методично кромсающий фантик, во всеуслышание рассмеялся. На его языке таял леденец. Зубы были сколоты. Воздушный шарф, что ютился на плечах, сполз вниз и обнажил кучу родинок и веснушек на шее. Красиво. У Феликса смех доброй ведьмочки — абсолютно безвольный, чуть странный, пронзающий навылет.
Так же чувственно звучали мечты.
Хёнджин потупил взгляд. У него получилось выкрасть двадцатую по счёту улыбку: воистину прелестная жатва.
— Я запомню, — Феликс ликовал.
— Только не умирай в ближайшее время, — заворчал Хёнджин. Подобрал шарф, сжал его. — Мне можно спросить?
— Конечно.
Прямолинейность и враньё — то, что безостановочно рокотало в Хёнджине с рождения. Феликс слегка расколол эти качества, но полностью не перебил. Да и не должен.
— Что с тобой, Ликс из секретного домика?
Феликс подёргал рубиновым носом и тщательно проморгался, растерев тени цвета какао по уголкам глаз. Сколько же на нём родинок.
Он кормушка для птиц.
— Ну? — не выдержал Хёнджин.
— Что?
— Я спросил.
Феликс тактично промолчал. Затем нарисовал кота в респираторе и волка со штырями вместо лап, выдержал распиливающий взгляд, виновато пожал плечами:
— А я пока что не отвечу.
Хёнджин крепко сжал зубы. Без курительной медитации туго.
Он понимал, что его личная самоценность ничтожна, что он, в конце-то концов, умрёт скоро, но не настолько он нехороший, чтобы сразу рубить доверие.
— Полагаю, — скромно начал Феликс, — ты пропустил моё «пока что».
— Так заметно?
— Твоя… аура. Она поменялась.
Хёнджин ожидал, что он добавит: «Почернела». Потом подумал: «С чего я вообще считаю эту мысль адекватной и стоящей развития?» Затем понадеялся: «Может, аура покраснела? Это лучше, чем чернота».
— Она, знаешь, заалела. Это похоже на смущение и злость одновременно, легко перепутать.
А раньше Хёнджин глупо думал, что колдовства не существует.
Феликс подскочил со скамьи, запрыгнул на столешницу, вознёсся над замершим Хёнджином и по-мальчишески грациозно, по-рыцарски медленно и совершенно
кстати преклонил колено. Из карманов посыпались конфеты. Феликс вытянул руку и нежно вцепился в пальцы Хёнджина. Запел:
— Сейчас мы выходим из этого крошечного замка, в котором дети спрятали свои лики, то есть упаковки печенья, скакалки и раскраски, берём мой велосипед и едем туда, куда твои глаза поведут и как пожелается твоей голове. Я на багажнике с зонтиком, ты крутишь педали.
Хёнджин сидел с прямой осанкой, растрёпанными волосами и пятнами на рубашке.
— Мне нельзя, — вышло скомкано, — крутить педали. Я не выдержу.
Каблуки обуви оставили на столешнице крестообразные лунки. Феликс покачнулся на пятках. Сказал:
— Тогда тебе придётся хорошенько обмотать меня шарфами и держать зонт, когда выйдет солнце. Сейчас там облака. Нам повезло.
И случайно рухнул вперёд. Свалил Хёнджина на пол, чуть не снёс череп, блеснул разлинеенной бровью. Он возился в траве, которую выкрашивали фиолетовой гуашью, тянул Хёнджина на себя и помогал встать, хотя сам еле держался. В коленях стреляло.
На Феликса не получалось смотреть, его выходило созерцать.
Хёнджина тошнило от количества магии. Совсем-совсем немножко: излишки привычной агрессии.
— Давай свои шарфы, — вздохнул он, стряхнул в рюкзак тетрадку и ручку, помог скрыть открытого Феликса за тканью и вишнёвой курткой. — Знаешь, такое чувство, что ты съел шесть человек и теперь активничаешь за них.
— Всё возможно, — обрадовался он.
Сначала Феликс казался чем-то
неземным — на первый взгляд он был бесконечно обманчивым зрелищем. Потому что на самом деле он был деревом. Был водолюбивой травой и корнем женьшеня, был чернозёмом, был упавшим жёлудем.
Всем самым
наземным.
Велосипед валялся в цветах. Феликс поднял его (сломанная подножка протявкала), уместился за рулём, дождался, пока Хёнджин прижмётся к его куртке, и покатился. Рюкзаки гремели. Ветер набивал щёки под завязку, зубы обледенели. Когда понадобилось сходить в магазин за соком, Феликс привязал велосипед к столбу. Цепочки у него не было: пришлось скреплять венком ранних цветов. И, мать честна́я, его и впрямь не украли.
Весь май остался в следах от велосипеда, в кружках с проявляющимися картинками, в болтовне и привыкании. Хёнджин перестал просить своё тело сдохнуть. Оно преданно слушалось. Ни слова о болезнях. Хёнджин — это коллекция окурков, переводных татуировок, аксессуаров и дневников, он рассказал о них всё. Даже подарил кое-что.
И однажды Феликс попросил:
— Принеси какой-нибудь плед. Или простыню. Что не жалко.
И Хёнджин притащил своё одеяло с зайцами — в честь тех майских конфет (лимонных, вишнёвых, в форме зверей, плоских, в шелестящих пачках, холодных, в яркой жестяной коробочке, кислых, невероятных сластей).
Феликс укрылся тканью с зайцами, переливаясь всеми градиентами счастья, уселся на велосипед.
Наставил на Хёнджина кислотно-малиновый водяной пистолет.
— Я тебя похищаю.
Славно. Одомашненный фавн, укутанный в одеяло и едва не падающий с велосипеда, — это, пожалуй, наилучший палач.
— Вот как? — трагично вздохнул Хёнджин.
— Бесстрашный, значит. Вообще не боишься?
— Боюсь. Очень. Вдруг сломаю тебе запястье, когда вырву пистолет.
Феликс начал обстрел. Лодыжки и носки промокли первыми, и Хёнджин, рассмеявшись, закричал:
— Да стой ты. Сам залезу.
— То-то же, — мило щурился Феликс. — Почуял? Я добавил в воду ванилин.
— Почувствовал, — поправил он, забираясь на нагретый багажник. — Я весь липкий теперь.
Спину грело и высушивало. Ехали медленно, чтобы подножка не щёлкала. Феликс вылил на себя солнцезащитный крем и нацепил панамку, поэтому Хёнджин спокойно прижимался щекой к его спине, держался за горячие бока, подпитывался чем-то, помимо окурков и ниток.
— Куда мы едем?
Феликс оглянулся через плечо, подмигнул, чуть не наехал на камень.
— Кое с кем познакомлю.
— А одеяло зачем?
— Чтобы скрыть лазейку от посторонних глаз. Это подношение.
Хёнджин моргнул — и оказался в пушистом лесу. Колёса вдавливали хвойные иглы в землю, на плечи сыпались листья. Феликс молчал.
Слушал. Хёнджин видел только его спину и мокрую шею, но почему-то знал, что тот ехал с полузакрытыми глазами. Так вот почему он источал запах деревьев.
Недалеко от речки стоял какой-то человек. Шорты, высветленные, сожжённые волосы и тяжёлые ботинки. Хёнджин начинал забывать, что скоро лето. Вблизи человек оказался подростком. Серьёзным на вид, с рогаткой в кармане.
Хёнджин моргнул — и подросток потеплел, когда улыбнулся. Махнул рукой. Феликс самоубийственно отпустил руль и помахал в ответ, но поехал дальше.
— Это Бан Чан, — ответил он заранее.
У Хёнджина разболелось сердце. Как хорошо, что оно всё ещё существовало.
— Добро пожаловать, Джинни.
Лазейка, украшенная пёстрыми одеялами, оказалась деревянной лачугой на дереве.
Феликс привёл Хёнджина домой.
