2000 кассет, на которых крутится вишнёвое лето

пролог

сердцебиение коры

Слышно было, как стучали часы. Стрелка со светлячком на конце действительно двигалась, она кропотливо шла, а время — нет. Тс-тс. Хождение стрелки напоминало стук сломанной велосипедной подножки. Родное звучание. Далёкое-предалёкое, немного тихое. Цепочка, на которой повисли карманные часы, покачивалась на ветру. Циферблат порыжел, а цифры расплылись. Расцвели, как поговаривали, ведь наступила весна. В этот месяц юные замыслы и зелёные сны распускались в разумах подростков, а желания, мечты и заговоры сбывались, стоило лишь попросить. Седой человек захлопнул крышку и убрал часы в карман, как маленькую фею. Глубоко вдохнул свежесть апрельского леса. Сложил ладони вместе, зажмурился и слегка склонил дремучую голову. Подумал: «Я справлюсь, если немного попытаюсь». Всё выглядело так, будто он готовился к колдовству, но в нём не было ни капли магии. Седой человек просто набирался смелости. Наконец он открыл глаза. И взглянул на друга. На такого же старого доброго друга. За ним ухаживали. Его навещали. Ему до сих пор подносили одеяльца, души и хитросплетения тайн. Окна были прикрыты веками-занавесками, листья изображали забавную причёску, бескрайние ветви раскинулись в стороны. Влететь бы в них с разбегу. Прижаться, пораниться, скрепиться кровью. Как раньше. Как больно. Крис улыбнулся: — Здорово, что ты не седеешь. Лес тут же защебетал на разный лад, а друг (глазастый, голосистый, многорукий, как Шива и Кали) приветственно скрипнул. Он волновался. Он звеняще дрожал деревянными костями. Крис неторопливо подошёл к нему, чтобы прикоснуться к коре, и нащупал сердце. Напел: — Глаза на деревьях следят за тобой. Так вот ты какой? Так вот я какой... Наступил на первую ступень лестницы и вежливо поинтересовался: — Я могу войти? Он мог поклясться, что в доме, сколоченном на манер необъятного сундука, что-то мигнуло. Блик от зеркала, наверное. Яркий, он виднелся сквозь марлевые занавески. Крис на это благодарно кивнул и забрался наверх. — Ну и ну, — он рассмеялся вслух. — Раньше мне казалось, что здесь просторнее. Потолочные дыры на время залатали разноцветными лейкопластырями. Чей-то зонт сушился у входа. Горку компакт-дисков от падения удерживал DVD-плеер. В кувшине майской воды нагревались мандариновые лохмотья и семена. Было тихо. Дети ещё не побросали школьные рубашки, чтобы нарядиться в охотников, кудесников и героев — и прибежать сюда. Крис обогнул коллекцию чужих раскрасок, лежавших большой стопкой. Заметил самодельные костюмы (наверняка для выдуманных праздников), залюбовался старомодными журналами. Сел в сердцевине комнаты. Сразу почувствовал, как кто-то невесомый обнял его со спины. Стало легко, оттого так сильно захотелось заплакать. Дремучая голова превращалась в ребяческую. В ней проносились мгновения воспоминаний — рисунки детства, которым слишком много лет. Крис согнулся пополам, но голос не дрогнул: — Я скучаю. Кто-то невесомый, обнимающий со спины, наверняка грустно вздохнул. — Почему мы были счастливы? — прошептал Крис и чуть было не шевельнулся, чтобы покатать по половице резиновый мяч, но осознал: спугнёт. — Когда я кашляю, то думаю о двух мальчиках с туберкулёзом. Когда долго смотрю на солнце и слепну, то вспоминаю о лягушках и игральных картах. И всегда скучаю. Куда они ушли? Куда все делись? Из леса тянуло радужными эвкалиптами. По дому на дереве бродило утро; оно дотрагивалось до вещей, подсвечивая пыль, и отображало прошлое. Здесь, в углу, сахаристые лекарства и респиратор. Там, дальше, костыль и лук с порванной тетивой. Кружки с исчезающими зверьми. Стёршиеся наклейки и переводные татуировки. Крис судорожно выдохнул. Казалось, что всё это было понарошку, но верилось, что кое-кто взаправду существовал. Кое-кто, бывший чудом и светом, прочной радостью, всем самым наземным. Кое-кто теперь навечно и вопреки мечте — неземной.