Забытые

      Воздух в кабинете сухой, спертый и тяжелый, но Томаса знобит, как при лихорадке. Все вокруг расплывается, смешивается, превращаясь в размазанную разноцветную кашу. Мир никогда не рушится в одночасье, как об этом пишут в книгах. Это процесс долгий, затянутый, и от того настолько мучительный. Каждая секунда обращается в часы, каждое хлесткое слово ощущается раскаленной плетью на оголенной коже. Лицо омеги едва ли выражает сейчас хоть что-то: он смотрит перед собой, пытаясь сосредоточиться на грубой ткани брюк под своими ладонями. Деревянная спинка стула врезается промеж лопаток и едва заметно поскрипывает, когда Харма подается вперед. Беккер говорит где-то там, далеко, в чужом для Томаса мире. В том, где его слова все еще имеют значение, а Том способен еще хоть как-то реагировать. Черт побери, как же он устал! От кошмара, который никогда не закончится, от постоянного вранья и тайн, от глупости, беспомощности и наивности. Мир никогда не рушится в одночасье. Он не столь милосерден.       Хочется пить, но Том не решается озвучить просьбу вслух, прервав затянувшуюся речь Беккера. Правда, в самом деле, какая уже разница? Клирик давным-давно изложил суть проблемы: в камере, вместо их свидетеля, сидит Шостак, приближенный к Шипке офицер охранки носит ему еду, Томас не знает об этом ровным счетом ничего, и все это так глупо, так абсурдно невероятно, что слов не может подобрать и сам комендант. Хотя… Какой он комендант, после всего случившегося?       Смотреть на Яннека Томас не может и не хочет. Альфа знал, как важно их дело, знал, как все усложнилось с приездом Якоба Беккера, и все равно продолжал врать. Разумеется, ведь Том так и не стал для него авторитетом. Каким образом, если при каждом удобном случае Харма бежал к Шипке за поддержкой? Так не поступают руководители, если ждут хоть какого-то уважения к себе. А еще они не спят со своими подчиненными и уж точно не влюбляются в них. Яннек был его поддержкой. Тем, в ком он находил опору, благодаря кому держался, когда становилось плохо. Потому что он — Томас Эллиот Харма — оказался не из тех людей, что способны вытягивать все в одиночку.       Омега горько усмехается про себя. Посмотри, куда это тебя привело? Найди в себе силы, оглянись, оцени, что же ты натворил!       В кабинете Беккера душно. Жарко. Невыносимо. В кабинете Беккер возвышается над ними, словно палач на помосте, словно языческий идол, вытесанный из дерева. Прямой, ровный, непоколебимый. Он прав во всем, и от того так ненавидим Томасом в данный момент. Клирик ждет, когда они начнут оправдываться, но ни Томас, ни Яннек не готовы еще нарушить молчание.       Дверь распахивается, с грохотом влетая в стену. Старая побелка осыпается с потолка и повисает в воздухе, как мучная пыль. Харма заходится в сухом кашле. Дышать теперь совершенно невозможно. — Простите! — Почти кричит Горский, а взгляд Яннека вспыхивает, полный молчаливой ярости.       Одними губами он командует Мареку: «Уйди!», но альфа даже не смотрит на комиссара. Беккер устало хмурится, совершенно недовольный тем, как бесцеремонно прервал его какой-то офицер. — Простите, — повторяет Горский и отвешивает неуместный и настолько глубокий поклон, что едва ли не касается лбом коленей.       Он бледный и взволнованный. Лоб прошибла испарина, руки мнут манжеты форменной куртки. Походит альфа больше на опоздавшего нерадивого ученика среднего звена, чем на офицера охранного отделения. — Простите, — в третий раз говорит Марек и шмыгает носом, стараясь не чихнуть. А потом переводит взгляд на Яннека и чеканит на одном дыхании: — Господин комиссар, разрешите доложить! Я и офицер Майер совершили подлог и заменили погибшего свидетеля на задержанного в шахтах.       Шипка молчит, лицо его почти черное от злости. Бешено ходят напряженные желваки. Не позволяя никому задать и вопроса, Горский продолжает. — Свидетеля убили в камере, но мы побоялись вам говорить. Вина на нас!       Последнее адресовано исключительно Беккеру (все понимают, кто сейчас принимает решения), но говорит альфа это куда-то в пространство кабинета, и слова его повисают в воздухе. Застревают между облаками побелки. Беккер плотно сжимает губы, силясь не сорваться на Марике. — Что вы несете? — Сдержаться не получается. — Как вы… — Господин комиссар поручил нам охрану свидетеля, — почти кричит Марек. — А мы проворонили, когда к нему убийца пробрался! На нас вина вся, никто больше не знал! — Господин комиссар, — произносит Беккер после недолгой паузы. — Потрудитесь объяснить, каким образом вы не знаете о том, что происходит под вашим носом.       Шипка молчит, не сводя взгляда с друга. Тяжелого взгляда, злого, полного бешенства. Но произносит на выдохе, настолько спокойно, насколько это вообще возможно в подобной ситуации: — В связи с последними обстоятельствами, мне приходится делегировать некоторые из своих обязанностей. Считаю абсолютно естественным, что не караулил задержанных лично. Так же, к сожалению, не имею возможности находиться в управлении каждый час своего времени. — Смешно! — Рявкает Беккер. — Голова не знает, что делают руки! Каким образом… — Вина лежит на нас, — чеканит Марек, словно заведенный. — На мне и на офицере Майере. Нам было оказало большое доверие, и мы его не оправдали! Мы готовы понести наказание! «Он его выгораживает», — думает Томас, а злость на Яннека лишь сильнее заполняет грудь. Выгораживает, хотя Беккер абсолютно прав: невозможно, чтобы Шипка ничего не знал. Клирик снова открывает рот, набирая побольше воздуха в легкие, но Харма его опережает. Если Горский подставился, нельзя, чтобы его жертва была в пустую. — Господин Беккер, — осторожно, но с нажимом произносит омега. — В перечень обязанностей комиссара города действительно не входит нести караул. Более того, я уверен, — на этом моменте он едва не прикусывает губу. — Уверен, что он обязательно доложил мне, если бы знал. — Так точно, — цедит Шипка, продолжая сверлить Марека взглядом. Тот, кажется, весь сжимается, теряя прежнюю решимость. — В данный момент офицер Майер отсутствует в городе, но, как только вернется… — Как только вернется, — заканчивает за него Беккер, оседая на стул. — Вы должны провести служебное расследование. А пока, само собой, отстранить их обоих от службы. — Так точно, — повторяет комиссар, и в его тоне легко заметить плохо скрываемую обреченность. — Я подготовлю документы. — Вам, разумеется, выпишут выговор, — продолжает клирик. — В иной ситуации, я бы, конечно, рекомендовал отстранить и вас, но сейчас городу не до поисков нового комиссара. И, к сожалению, мне необходимо донести это до сведенья Святого… — Святого Престола?       У Томаса не выходит сдержать нервный смешок. Он ощущает, как три пары глаз теперь прикованы к нему, но сил, чтобы слушать этот спектакль дальше, у него не находится. — При всем уважении, господин Беккер. Я правда не думаю, что это вопрос уровня Святого Престола. Как только у нас появится возможность провести служебное расследование, и вы докажете мою непригодность, как коменданта, я сам сообщу об этом Престолу. А сейчас, наконец, давайте займемся демоном, который угрожает городу. Если вы, безусловно, закончили отстранять охранное отделение. Клирик молчит, оскорбленно отведя глаза. Том выдыхает. — Остальные свободны. Постарайтесь не тратить много времени на подготовку документов, господин комиссар.       Он показательно смолкает, ожидая, когда дверь снова закроется. Воздух в помещении по-прежнему раскаленный, но теперь Томас этого не замечает.       Уже позже, переступив порог собственного кабинета, Шипка припечатывает Горского к стене, со злостью вцепившись в плечо альфы. — Кто тебя просил?! — Хрипит Яннек. — Черт тебя дери, Горский, кто тянул тебя за твой дрянной язык?!       Марек растерянно улыбается. — Так ведь… Так же надо было, правда? Лучше нас, чем тебя. Ты полезнее. Мы…       Комиссар матерится, сдерживаясь от того, чтобы как следует врезать кулаком в стену возле лица друга. Ощущает, как поджимаются губы. Как прогорклое, тягостное раскаянье сводит челюсти. Он крепко сжимает Горского в объятьях, ненавидя себя и всю эту, до невозможности паскудную ситуацию. Марек пытается отшутиться, хотя они оба прекрасно понимают, чем грозит им гнев Беккера. Их последняя надежда сейчас осталась всецело в руках Антона Майера. Если тот вернется в Лимхард ни с чем… Яннек не хочет об этом думать, хотя знает, что им необходим план для каждого из возможных вариантов развития событий.       Остаток разговора с Беккером выходит сухим и полным обоюдного презрения. Томас осознает, чем обоснованы чувства клирика, но никак не может придумать объективную причину для взаимной неприязни к альфе. Якоб Беккер делает свою работу, и делает ее лучше и правильнее, нежели сам комендант. Возможно, если бы такой человек изначально руководил городом… Омега прикусывает внутреннюю сторону щеки. Как будто у него сейчас есть время для подобных мыслей. Когда-нибудь потом, если (когда, нужно говорить, когда) они сумеют предотвратить новое убийство, Томас явится к Беккеру с повинной. Признает свою беспомощность, сознается в некомпетентности или в любом другом грехе, который Харме приписывает город. Потом.       Стая ворон с оглушительными, скрипучими криками проносится мимо окон управления, заставляя Томаса поежиться. Он не верит в приметы, но картина эта настолько тревожная, настолько мрачная, что не может не наводить на определенные мысли. Омега знает, что ждет его впереди, и никак не может привести голову в порядок. Шипка врал ему. Врал так долго и так хлоднокровно, что у Хармы сводит зубы. И ведь, было бы куда как проще, если бы ложь альфы касалась любого другого аспекта. Если бы он врал о своих чувствах, о чем-то из прошлого, о вкусах, о том, что делает вечерами. Если бы дело было в чем-то личном, но никак не в работе. Омега бесцельно перекладывает разложенные на столе бумаги, надеясь занять этим дрожащие руки. Усталость внутри перерастает в тугой клубок злости, отчаянья и обиды. Томас — как вымоченная в спирте, просушенная щепка.       И достаточно одной, даже самой маленькой, кажется, искры для того, чтобы он вспыхнул. — Можно?       Яннек стучит, но больше для вежливости, в уже приоткрытую дверь. Том шумно выдыхает, переводя взгляд на собственные ладони. Смотреть на Шипку сейчас нет никакого желания. — О, тебе нужно мое разрешение? Я думал, ты и сам можешь решить.       Он не собирался язвить. До последнего надеялся на нормальный диалог, конструктивный, без эмоций, но… От одного только голоса альфы, от его присутствия, от этого проклятого запаха гари и цианида внутри все разъедает, как будто кислотой плеснули. Слова сами вырываются изо рта, и Харма уже не в силах это контролировать. Яннек входит осторожно, прикрыв дверь до щелчка, а после пытается подойти ближе к столу, но омега тут же его осаждает. — Стой, где стоишь. — Том, я… — Господин комендант, — поправляет Томас. — Или по фамилии, если тебе… вам так угодно.       Сердце сбивается с привычного ритма. Давно позабытое формальное обращение обжигает губы. Яннек хмурится, но сдерживается. Он чувствует вину, это заметно в опущенных плечах, в потухшем, полном тоски взгляде. Но одного осознания никогда не бывает достаточно для того, чтобы все исправить. Или исправить хоть что-нибудь. — Я должен был сказать. — Да? — Харма поднимает брови. — Вы так думаете? Или говорите сейчас то, что мне так хочется услышать? — Просто выслушай меня, — не унимается альфа, снова делая шаг навстречу. — Я… — Те, — рычит Том, едва не срываясь на крик. — Вы-слу-шай-те! Еще раз вы нарушите уставное обращение и, я клянусь, получите новое дисциплинарное взыскание. Хотя… Этим вас едва ли напугать. В конце концов, что значат какие-то обращения, когда у вас умер целый, черт побери, свидетель! Есть что-то еще, о чем я не знаю? Что-то, о чем мне знать было не положено, господин комиссар?       Шипка раздражен, и Томас неосознанно радуется. Сейчас ему совершенно нет никакого дела до того, что может сказать альфа, что он сделает или о чем подумает. Он хочет лишь вывести Яннека из себя, заставить злиться так же, как злится сам Харма. Чтобы почувствовал то же самое, что чувствует омега. И пускай это глупо, пускай по-детски. Как будто то, что делал Яннек, является очень взрослым поступком. — Я ошибся, — сдерживаясь, проговаривает Шипка. — Очень сильно ошибся. И мне… — Жаль? — Заканчивает за него Том. — Мне тоже! Тоже очень жаль, что я оказался таким… Таким…       Небо, это невыносимо. Под подошвами ботинок мокрый, вязкий песок. Ноги разъезжаются, проваливаются, и Харма проваливается следом. Почему Яннек? Кто угодно, буквально кто угодно! Почему именно он? Томас смотрит вниз, и все равно видит кривоватую ухмылку альфы, видит, как светятся на зимнем солнце янтарные радужки глаз. Ощущает под пальцами шрамы на ребрах и теплое дыханье на своем затылке. Чувствует, как нутро сводит болезненная, щемящая судорога. И почему он всегда наступает на одни и те же грабли? Почему позволяет личному преобладать над рабочим? Так было после смерти Льва, и это не научило его — недоумка — абсолютно ничему! Как же глупо. Как же… Как же больно.       Нужно закончить этот разговор как можно быстрее. Закончить и вышвырнуть Шипку в коридор, а потом открыть нараспашку окна, чтобы проклятые гарь и цианид не въедались больше в легкие. Потому что Томас не знает, когда злость внутри него сменится на жалость к себе, когда ярость отступит, оставляя после себя только выжженное пепелище утраты и сожалений. Но страшнее прочего сейчас, опаснее остального — слезы. Том не позволяет себе плакать по пустякам. Он вообще не позволяет себе плакать, а уж тем более перед другими людьми. Это жалко, это недостойно. Это…       Омега втягивает носом воздух, как будто уговаривая уголки глаз оставаться сухими. Нужно делать то, что должно, и принимать последствия, как подобает взрослому человеку. Шипка видит болезненную гримасу, скривившую лицо коменданта. Он снова подходит ближе к столу, он протягивает руку, но Томас качает головой. — Мне действительно жаль, — осипшим, незнакомым голосом выговаривает омега, но на комиссара больше не смотрит. — Жаль, что я позволил себе так много. Что дал рабочим отношениям перерасти в личные. Это неправильно и непрофессионально. И… — Томас, — хрипит альфа. — Я ошибся, но… — И, — Харма слегка повышает тон, заставляя Яннека замолчать. — Дал вам повод не уважать меня, как своего непосредственного начальника. Ваш промах — моя вина. Все, что я чувствую к вам, мешает расследованию, а значит, неприемлемо. Обещаю отныне не нарушать границы устава. Вы свободны, комиссар. — Да дай же мне хоть слово вставить, — срывается Шипка. — Это все… — Это все, — ядовито повторяет Томас, ставя точку. — Вы свободны. — Так точно, — устало выговаривает альфа, но ноты раздражения все еще угадываются в его тоне.       Том наблюдает, как его спина исчезает за закрывающейся дверью. Слышит тяжелые, постепенно затихающие шаги, и как трещат его собственные ребра под инквизиторским сюртуком. Этого слишком много. Этого просто чересчур. Ему удается пройти к выходу, совсем не чувствуя одеревеневших ног, протолкнуть вперед щеколду замка, но после омега сползает на пол, радуясь, что никто не сможет этого увидеть. Воздух вырывается из легких рваными клочками, сердце выбивает ритм настолько бешеный, что омеге кажется, будто бы артерии не поспеют за ним, не справятся. Том знает, что поступил так, как было нужно поступить коменданту. Так, как поступить нужно было с самого начала.       Знает, как и то, насколько сильно поступать так ему — Томасу Элиоту Харме — не хотелось.       Том задергивает шторы. За окнами его квартиры рубиновый закат грубыми мазками ложится поверх желтоватого неба. Алые вспышки виднеются между покатыми крышами соседних домов, отражаются в обледеневших листах металлической кровли. Расцветают над парком Константина Утопленника, где противоестественно вывернутые ветви постаревших деревьев уже ломятся от снежных шапок. Небо безоблачное и злое, предвещающее морозы сильнее тех, что уже сковали окрестности Борозера. Улицы пустынны, лишь изредка глаз может выхватить патрули охранки, неспешно обходящие вверенные им территории. Город закрыли за час до наступления сумерек, и жители, ощущая напряжение, повисшее в сладковатом зимнем воздухе, охотно попрятались по домам. В зазоре штор Томас видит спину Симона Ауса. Осторожно придерживая шляпу, омега спускается по ступенькам и спешит к ожидавшему его экипажу.       Нельзя сказать, что Харма удивился, обнаружив Ауса-младшего у себя на пороге. Скорее он был… обескуражен и крайне смущен. Сбит с толку. Симон, робко улыбаясь, протянул ему донесение, путанно объяснив, что его послал Якоб Беккер. — Почему вас? — Вырывается у Тома, но он тут же понимает, насколько бестактным звучит вопрос. Симон поправляет локон, выбившийся из-за уха. — Я помогал в аббатстве. Нужны были волонтеры, и я… Взгляд его едва заметно тускнеет, уголки губ ползут вниз. — Мне не хотелось стоять в стороне, когда происходит… такое. Я едва ли могу помочь по-настоящему, но готов делать то, что в моих силах.       Комендант хмурится. Ему совершенно не нравится то, как легко Беккер посвящает в дела людей со стороны. Людей из совета. Так же, как не нравится ему и то, что Симону придется ехать через весь город в то время, как Лимхард все глубже погружается в ночь. Но, видя обеспокоенное лицо омеги, Томас смягчается. — Поспешите домой. Беккер подписал разрешение на проезд? Симон кивает, а после, недолго помявшись, обнимает Томаса, презрев всякие формальности. — Я молю Бога, чтобы с вами все было хорошо, — быстро шепчет омега. — Разумеется, все будет хорошо, — тараторит Том, опешив.       Беккер слишком много болтает. Симону (как, впрочем, и любому другому человеку, никак не причастному к управлению) совершенно не нужно знать, кто именно может стать новым подношением Йортехаре.       Они наскоро прощаются. Симон спешит к лестнице, но на верхней ступеньке сталкивается с Яннеком. Том не смотрит, но слышит, как испуганно ломается голос омеги, когда он желает комиссару доброго вечера. Чувства Симона всегда написаны на лице, и Харма прикусывает щеку. Постыдный и неуместный теперь укол ревности застает коменданта врасплох. По крайней мере, на этот раз нет ничего страшного в том, что Шипку кто-то увидит. Сейчас он здесь как комиссар города, как глава охранного отделения. Как тот, кто приставлен к Томасу для его защиты. Решив, что совершенно не желает пересекаться с альфой в дверях, Том уходит в зал.       Сама мысль о том, что Яннек должен остаться с ним этой ночью, раздражала Харму практически до изжоги. — Отца Иоана выслали из города? — Вместо приветствия вопрошает комиссар. — Почему я узнаю об этом только сейчас? Не отворачиваясь от окна, Томас пожимает плечами. — Возможно, вам стоит лучше выполнять работу? Больше времени уделять своим… непосредственным обязанностям. А не… — Я понял, — раздраженно бросает альфа, отмахиваясь. — Можешь не продолжать.       Том сжимает зубы. Шипка продолжает игнорировать его требование обращаться к омеге на «вы». Так, как и подобает обращаться к начальству. — Если аббат не будет находиться на земле Лимхарда, то и потребности в его убийстве не останется, — поясняет омега. Яннек сводит брови. — Если старика нет, то единственной целью остаешься ты. Черт возьми, ты же специально вызываешь огонь на себя! — Да! — Не выдерживая, Харма оборачивается к альфе. — Пытаюсь сберечь людей, как должно хорошему коменданту! Я… Да я вообще не обязан отчитываться перед тобой. И, раздраженно прикусив язык, добавляет: — Вами.       Они смотрят друг на друга какое-то время, пока злой огонек в глазах не утихает, оставляя за собой неловкое молчание. Два прошедших дня Томас старательно избегал общества альфы, и, на его счастье, множество забот, что свалилось на управление, отлично этому способствовало. Но теперь, когда Яннек стоит перед ним, омеге приходится заново искать внутри силы для того, чтобы сохранять дистанцию. Настоящая злость давно прошла, но оставались обида и — что хуже — тягостное ощущение предательства. Возможно, было бы проще, если бы Томас закрылся вместе с Беккером и остальными церковниками в аббатстве, но они справедливо рассудили, что будет лучше разделить потенциальных жертв. В конце концов, клирик тоже относился к служителям Веры, и, как и Томас, отлично подходил на роль очередного убитого.       Харма уходит в спальню, демонстративно затворив за собой дверь. Им обоим будет проще, если эту ночь они не станут лишний раз показываться друг другу на глаза. Прижавшись ухом к двери, Том слышит, как негромко ругается альфа. Как бубнит что-то себе под нос, топчась посреди зала. Омега невесело усмехается, пытаясь понять, что же пугает его сильнее: скорая смерть или Яннек Шипка, находящийся в соседней комнате? А впрочем… Верит ли он в собственную смерть? Возможно ли, что отстаивая столь яростно ее невозможность перед Яннеком, Томас полностью уверовал в свои же слова? Он не станет кривить душой, утверждая, что ему не страшно. Не боятся смерти только полные идиоты и безумцы, а Харма — пока что — не был готов причислить себя ни к первым, ни ко вторым. Почти что нехотя он достает из прикроватной тумбочки бумагу и графитовый карандаш. Наверное, стоило сделать это раньше, но он… Боялся? Не хотел признавать, что это когда-нибудь понадобится? Или, быть может, ему казалось, что напиши он раньше, собственноручно вытянул бы короткую, несчастливую соломинку? Как бы то ни было, времени у него совсем не осталось, и теперь уже не так важно, предназначен он Йортехаре, или нет. Омега опускается на пол, поджимая под себя ноги, и принимается выводить неуверенное, робкое приветствие. «Дорогим родителям.»       Том кривит губы и почти сразу комкает листок. Что за пошлость? Мог бы добавить «любимым», чтобы в Келлисторе поняли, что писал это вовсе не их сын. Нет, он любил их. Верил, что и они — пускай где-то очень глубоко в душе — любили его в ответ. Или хотя бы помнили ту любовь, что питали к старшему сыну когда-то. Но совершенно неуместно начинать письмо таким образом. В конце концов, возможно, это его последнее письмо. «Эллиоту Колману Харме и его супругу, Августу. Я распорядился, чтобы это письмо вы получили исключительно в случае моей кончины. Заверяю вас, что эта смерть стала всего лишь печальным следствием ряда оплошностей, совершенных мною же на службе, а посему, запрещаю вам или кому-либо другому оплакивать это нелепое происшествие. Меня захоронят в Лимхарде, и, если вдруг вы решите приехать — не стоит. Город вам не понравится, а взглянуть на непутевого сына в последний раз не получится из-за обстоятельств, зависящих от меня лишь отчасти. Моей последней волей будет хоронить меня в закрытом гробу, и, поверьте, для вашего же душевного спокойствия будет лучше эту волю не нарушать. По крайней мере, я надеюсь, что вас согреет мысль о том, что я умер, выполняя долг, предписанный мне Святым Престолом.»       Том останавливается, чувствуя, как тянущая боль расползается из середины грудной клетки к конечностям. Это не то, что он хочет написать. Не то, что хотел бы сказать родителям. Но, кажется, даже после смерти не позволит себе высказать все, что накопилось в душе за эти годы. Он хотел бы сделать письмо злее, безжалостнее, но не думает, что имеет на это право. Свет в комнате вздрагивает, гаснет на долю мгновения. По железным перекрытиям, спрятанным в толстых стенах здания, проходит дрожь, отдаваясь эхом под кожей омеги. Станут ли они плакать о нем? Станут ли скучать? Не похоронили ли они его окончательно, отправляя в Лимхард? Что, если смерть станет всего лишь очередным позором, принесенным Томасом в семью? Как будут родители смотреть в глаза остальным? И почему Тому так хочется, чтобы им было больно?       Они оплакивали Льва. Потеря младшего сына стала тяжелейшим испытанием, выпавшим на долю их семьи. Несправедливая и стремительная, ничем не заслуженная кончина, но никто не станет так же думать, вспоминая о Томасе. Станут ли вообще о нем вспоминать?       Виски сдавливает. Острая, словно от выстрела, боль простреливает затылок. Тому кажется, что в спальне сделалось невыносимо душно и жарко, он хочет приоткрыть окно, но никак не может найти силы, чтобы подняться. Ноги и руки обмякают, превращаясь в безвольные, омертвевшие отростки. Кто станет печалиться о тебе, Томас Эллиот Харма?       Жестокий брат, подвергший душу Льва истязаниям ради одного лишь собственного любопытства. Нерадивый сын, неспособный разделить с родителями их боль, позволить им пережить потерю так, как делают это люди. Бездарный церковник, презревший всяческие законы и правила, не гнушающийся запретной магии. Неумелый комендант, по вине которого горожане мрут, словно мухи. Не станет ли милосерднее сдаться, прекратить все сейчас? Пока не пострадали остальные.       Свет в комнате беспорядочно мерцает, вторя бешено бьющемуся сердцу омеги. Откуда-то издалека он слышит стук, но уже не может понять, происходит ли это наяву или во сне. Душно. Воздух спертый, тяжелый, как в кабинете Беккера в тот день, когда… В тот день, когда…       Нельзя думать о Яннеке, но Томас не способен справиться даже с подобным пустяком. Он был таким глупцом, таким наивным. Шипка водил его за нос, рассказывая сказки про любовь и привязанность. Про костры, через которые обрученные прыгали на его проклятой Ничьей Земле. А сам творил все, что захочется за спиной омеги. Интересно, о чем еще он мог соврать? Что еще недоговаривать? Тело омеги движется само по себе, и Том не понимает, как оно может быть таким легким и таким тяжелым одновременно. Голова заваливается на плечо. Через застилающие глаза сонные слезы Харма наблюдает, как его онемевшие руки накидывают крючок на входную дверь, пока по ту сторону кто-то продолжает колотить по полотну. Наверное, это Яннек. Наверное, он опять придумал новую ложь, способную — по его мнению — оправдать альфу в глазах Тома. Комендант усмехается. Только не сейчас. Не в тот момент, когда омега видит его насквозь. Всех их видит насквозь.       Тонкий карандаш ломается пополам под стопой Тома. Щепки впиваются в кожу, но он даже не думает остановиться. Ему кажется, что он вот-вот задохнется, если не сумеет открыть окно. Для чего Керн так старательно конопатил щели? Пальцы смыкаются на латунной ручке, и Харма изо всей силы тянет на себя. Деревянная рама возмущенно скрипит, не собираясь поддаваться, а омега не собирается отступать. Он никогда не способен был справиться хоть с чем-то сколько-нибудь важным в своей жизни, но это треклятое окно он открыть сумеет! Ощущение морозного воздуха на раскрасневшихся от жара щеках туманит разум. Опьяняет. Обещает, пусть и минутное, и все же наслаждение.       Томас возьмет все под контроль. Приведет в порядок мысли. Допишет чертово письмо, выскажет все родителям и Яннеку. Но сначала откроет окно. Окно.       Фрамугу инерцией несет назад, и Харма едва не падает на пол. Улыбается, как ребенок, карабкаясь на подоконник. На улице уже совсем темно, а над домом коменданта зависла огромная, лимонно-желтая луна, изъеденная кратерами, словно оспинами. И когда успело так стемнеть? Как там, интересно, Симон? Добрался ли он до дома? Будет ли счастлив с ним Яннек, если не смог быть счастливым с Томасом?       Да и какая теперь уже, к черту, разница? — Хад йортен верда наин-аар йортехаре, — радостно кричит Харма в темноту города. — Рааден наин-аар йортехаре похйя айнен!       Стук за его спиной перерастает в грохот. Кто-то позади матерится, и Томас позволяет себе нахмуриться. Голос Шипки — последнее, что он хотел бы услышать сейчас. Он может отправляться к чертям вместе со всем городом, вместе с Якобом Беккером, с Симоном, с родителями Томаса и демоном, о котором омега уже не может слышать. Неужели нельзя оставить его одного хотя бы на несколько минут?       Том ослабляет хватку, размыкая пальцы, которыми цепляется за деревянное перекрытие. Уже не важно. Ничего не важно. — Вакнар йортехаре хар халлистэ маттахадэн сомма, — шепчет Томас, шагая вперед. — Дет форре дет эсфор.       Руки Яннека перехватывают его под грудью так крепко, что остатки воздуха вышибает из легких. Альфа втаскивает Томаса обратно в комнату и почти швыряет на кровать. Захлопывает окно, которое с таким трудом Томас пытался открыть. Шипка тараторит что-то, то срываясь на брань, то переходя на неизвестный Томасу ничейный диалект. Тело коменданта напрягается, сотрясается в мелких конвульсиях. Харме кажется, что он, словно наблюдая со стороны, видит, как глаза его закатываются, а после рот наполняется чем-то теплым и густым, и Том думает, что, вероятно, откусил собственный язык. Какая глупая смерть. Было бы смешно, не будь так убого.       Первым возвращается слух. Голос Яннека (все такой же непонятный, напряженный) доносится как будто издалека, постепенно становясь все громче. Том открывает глаза и тут же жмурится: потолочный свет врезается в сетчатку, отдается болезненной пульсацией в затылке. Во рту стоит привкус крови, солоноватый и металлический. Омега касается верхних резцов кончиком языка. Что ж, он на месте, и это, наверное, хороший знак. — Нельзя было тебя одного оставлять, — говорит Шипка и, как будто машинально, касается волос Тома. Харма не протестует, позволяя эту слабость им обоим. — Мы ждали другого. Ты не мог знать, — отмахивается Томас, недовольный тем, что не догадался сам. Проводит большим пальцем по нижней губе. — Это кровь? — Моя, — Яннек кивает, помогая омеге приподняться. — Нужно было как-то разорвать вашу связь.       Больше он ничего не говорит, уверенный, что Томасу должно хватить подобного объяснения. Скверна внутри альфы и скверна в останках Йортехаре, вероятно, одного происхождения, и шанс того, что это и в правду собьёт демона с толку, действительно есть, но как хватило Яннеку времени, чтобы догадаться? Он понадеялся на удачу? Или за пару дней, что они толком не виделись, комиссар успел заделаться заправским инквизитором? Омега хочет спросить, но по выражению лица Шипки понимает, что ответа сейчас не дождется. Только теперь он замечает обрывок ткани, обмотанный вокруг запястья комиссара, мятый и бурый от пропитавшей его крови. Яннек ловит взгляд Томаса и отводит руку в сторону. — Ерунда. Было и хуже. Как ты себя чувствуешь? — В порядке, — отмахивается Харма.       Все, что произошло только что, сейчас кажется ему полузабытым сном, почти нереальным. Кошмар, который, отступая, оставляет за собой лишь невыносимый стыд. Он даже не почувствовал, когда успел потерять контроль над собственным сознанием. Не заметил, как демон проник в голову. — Нихрена не в порядке, — не выдерживает Шипка. — Ты же чуть из окна не вышел, черт тебя подери! А потом, когда судороги начались, я ведь… Небо, я ведь правда поверил, что ты…       Плечи Тома опускаются. Он рассматривает борозды на паркетном полу, только бы не встретиться взглядом с Яннеком. Что он должен сказать? Что альфа прав, и Харма ни разу не в порядке? Что его трясет, его переполняет злость от одной только мысли, что сознание поддалось вот так запросто? Что ему страшно? — Спасибо, — на выдохе проговаривает омега, осторожно поднимаясь на ноги. — И, даже если сейчас так не кажется, я отдаю отчет в том, что только что произошло. Но думать об этом сейчас не стану. Нужно умыться и обработать твою руку. И…       Холод ползет по спине омеги. Осознание приходит слишком поздно. Демон не сумел забрать его. Но едва ли остановится на этом. — Нам нужно в аббатство, — чеканит Томас. — Как можно скорее.       Юноша смотрит в глаза Беккеру, улыбается. Молодой альфа, ему, наверное, едва перевалило за двадцать. Невысокий, бледный, с длинным лицом и красноватым родимым пятном у правого глаза. Взгляд у него приветливый, по-детски добрый. Альфа перебирает в руках четки, пытаясь скрыть волнение, но говорит о морозах и рыбной похлебке, что раздавали сегодня на ужин. Вечерняя молитва только что закончилась, смолк хрипловатый голос приора. Небо за узкими стрельчатыми окнами совсем потемнело, давно потух закат. Город укрывает ночь, и Беккер никак не может отделаться от ассоциации с тем, как укрывают мертвые тела плотной серой парусиной. — Почему ты пошел в послушники? Альфа поводит плечами и виновато поджимает губы. — Дак ведь, — проводит пальцем по пятну на лице. — Родители думали, это знак плохой. Неражий. Испугались. Папка родом был с Выселок, у них там чуть что — черти шутят. А как поняли, что я магик, так сразу в аббатство. Чтоб дурного чего не вытворил.       Якоб неопределённо хмыкает, качает головой. Возразить здесь нечего — в конце концов, его собственные родственники были подвержены подобной суеверной чепухе не меньше, чем родители нового знакомца. — Вы не подумайте, — добавляет парень, и улыбка его становится шире. — Я зла на них не держу. Раньше обижался, но тут мне объяснили, что это как на ребятенка непонятливого обижаться. Незачем.       А потом, снова впившись взглядом в клирика, добавляет, но уже не своим, бесцветным голосом: — Лахтен айнен. И резким, словно бы отработанным множество раз движением, вспарывает собственное горло обеденным ножом.       Беккер подается назад и валится со скамьи на холодный пол трапезной. Все еще работающее сердце рывками выбрасывает кровь через образовавшуюся рану, она стекает на грудь, заливает рясу. Рот раскрыт в по-прежнему широкой, приветливой улыбке, в уголках его уже пузырится розоватая пена. — Дет сомма мит’та коман, — говорит что-то губами послушника, и тело альфы опадает на деревянный стол.       Клирик плохо помнит, как ему удается подняться на ноги. Он ищет взглядом приора, но то и дело наталкивается на растерянные, полные ужаса лица церковников. Как же это возможно? Почему он? Обыкновенный послушник, чьего имени Якоб даже узнать не удосужился. Они, конечно, предполагали, что жертвой может стать любой, но, все же, не думали об этом всерьез. И… как? Буквально на глазах у Беккера, словно не отдавая отчета своим действиям. Так, будто бы им управляли. Мог ли он быть частью культа? Сам же сказал, что один из родителей с Выселок, а значит, бывший язычник. Или это… — Господин Беккер!       Голос приора возвращает альфу в реальность. Якоб оборачивается, собирается что-то ответить, но так и застывает с раскрытым ртом. Позади, рядом с приором, еще один послушник задорно басит: — Лахтен айнен!       Клирик бросается к нему, но не успевает перехватить руку. Лезвие ножа, сверкнув в полумраке обедни, разрезает горло. — Они одержимы! — Кричит Беккер. — Прячьте все, чем можно себе навредить!       Комнату наполняет удушающий смрад скверны. Они ждали сегодня убийцу из плоти и крови, но не могли подумать, что кто-то сумеет овладеть церковниками внутри аббатства. Он не мог подумать. Сам Якоб проводил накануне ритуал Защиты. Сам Якоб очищал каждое помещение, рисовал обережные печати, велел вымыть полы отварами материнки и крапивы. Кем бы демон ни управлял, кем бы ни притворялся, он не должен был проникнуть в аббатство. Так каким же образом… — Господин Беккер, — растерянно зовет приор, заставляя клирика раздраженно сжать челюсти. Он еще старее, чем отец Иоан, и, что хуже, в три раза немощнее. Едва ли Якоб сумеет дождаться от него настоящей помощи. — Читайте молитвы, — шипит альфа, пытаясь найти в потайном кармане мел. — Нам необходимо спасти остальных. «Если их еще можно спасти», — добавляет он про себя. С каждой минутой вероятность эта кажется Беккеру все менее и менее реальной.       Дверь в трапезную распахивается, когда третий из послушников падает замертво. Произнесенная на последнем дыхании зловещая фраза на первоязыке все еще отскакивает от стен, застревает в ушах негромким, мрачным скрежетом. Беккер, приор и несколько служителей — тех, что еще могли контролировать тело — толпятся внутри начерченного треугольного сигила, вразнобой зачитывая Очищение. Это помогает пока еще сдерживать скверну, не позволяет одержимым служителям причинить себе вред. Но Якоб знает, что это всего лишь полумера, не способная спасти людей и переломить ситуацию. Тем не менее, он изо всех сил концентрируется на ритуале, опасаясь нарушить целостность защитного барьера. — Беккер!       Голос принадлежит Томасу Харме, но альфа поначалу не способен поверить в его реальность. Думает, что это очередная проделка скверны, успевшей пробраться в голову. — Якоб Беккер! — Снова доносится от двери. — Нужно запечатать всю комнату вместе с живыми! — Разомкнуть сигил?! — Кричит в ответ клирик, раздраженный тем, что омега (если это действительно он) не понимает таких очевидных вещей. — Чтобы скверна проникла в тех, кто еще способен спастись?! — Да! — Рявкает комендант. — Или так, или вы просто будете смотреть, как люди умирают! Помогите мне!       Тупое упорство омеги выводит из себя. Клирик оборачивается, наблюдая за тем, как Шипка запирает замок на двери. Разумеется, они явились сюда вместе, как могло быть иначе? Беккер хочет отчитать Томаса за то, что он нарушил их договоренность и пришел в аббатство, но давится воздухом, не в силах поверить собственным глазам. Харма — служитель Святого Престола, викарий — надрезает ладонь комиссара, а тот, не задавая вопросов, оставляет кровавые разводы на дверном полотне. Томас шевелит губами — нашептывает призыв? — и разводы вспыхивают синеватым мерцающим огнем, так похожим на свет пирита. Яннек остается на месте, напитывая печать собственной кровью. — Разомкните сигил! — Приказывает комендант. — Сейчас же, Беккер!       И, вопреки здравому смыслу, вопреки испуганным увещеваниям приора, альфа слушается. Мыском ботинка он наступает на меловую линию, и энергия, циркулировавшая все это время по граням треугольника, высвобождается с оглушающим треском, поглощая пространство. Том протягивает руки, перенаправляя ее назад, к пульсирующим кровавым разводам. Комнату наполняет звон, разбиваются стекла в старых посудных шкафах. Разлетаются, словно брызги из глубокой лужи, но Харма не придает этому никакого значения. Уверенность омеги в собственных действиях пугает Беккера. Магия клокочет вокруг него, бурлит и закипает. И клирик уже, наверное, понимает, что Том собирается делать. Знает, что в любой другой ситуации никогда бы не позволил этого, но сейчас ему остается лишь оттащить измученного приора к стене и наблюдать.       Он слышал о подобных обрядах ранее. Изучал. Но никогда не применял лично. Хоть Кирляйн Сонхет и единственные, кому позволено использовать запрещенную магию на практике.       Томас обмакивает ладони в крови умерших послушников. Замирает, как будто бы вслушивается. Привыкает к жжению скверны. Якоб думает, что он не успеет: четвертый одержимый церковник поднимает с пола осколок стекла и смотрит на омегу бесконечно печальными, уставшими от происходящего глазами. — Лахтен айнен, — растеряно бормочет альфа, но Харма перехватывает его запястье. Свободной рукой омега мажет кровью по губам послушника, и тот обмякает. Падает на пол, роняя стекло. — Хад йортен верда, — шепчет Харма, а после проделывает все то же самое со следующим служителем. — Магия скверны, — качает головой ошарашенный приор. — Языческая магия!       Беккер кивает, продолжая бездействовать. Завороженный, он, пожалуй, впервые в жизни, решает повременить с протоколами, не понимая, виной тому желание спасти людей, или — как бесчеловечно! — семинаристская жажда знаний, праведный трепет перед неизведанным и оттого столь прекрасным. — Хад йортен верда, — вновь произносит Том. Живые, но лишившиеся сознания церковники один за другим падают на пол.       Омега заканчивает в абсолютной тишине. Якобу кажется, что даже скверна вокруг оказалась усмиренной, убаюканной негромким, но твердым голосом Хармы. Том выглядит обессиленным, так, словно и сам вот-вот, да и свалится без чувств. Трудно понять, как удается ему все это время сдерживать магию вокруг себя, не позволяя превратиться в необузданный, разрушающий все поток энергии. Когда последний из одержимых послушников опускается на колени, Том оборачивается к Беккеру. — Сейчас Яннек отпустит печать. Мы окажемся заперты сигилом, образованным стенами комнаты. Вы когда-нибудь обезвреживали их изнутри?       Клирик кивает, и Том облегченно улыбается, из последних сил заставляя тело шевелиться. Велит комиссару убрать руку, и тот слушается без промедлений. Вспышка на мгновение застилает глаза, от запаха серы выступают слезы. Беккер поджимает губы и поднимается, все еще не веря до конца в то, что только что произошло.       Том приходит в себя, когда полуденное солнце пробивается через узкую щель между занавесками.       Тело ломит, словно при лихорадке. Болят даже те мышцы, о существовании которых омега давным-давно позабыл. Гудит голова, кожа на руках горит, а кончики пальцев едва заметно почернели, будто от копоти. Воспоминания о вчерашнем дне приносят щемящую тревогу и гадливое ощущение обреченности. Мало того, что он использовал языческие ритуалы прямо на глазах Беккера, так еще и не сумел предотвратить очередного убийства. Они знали, они готовились, и — несмотря ни на что! — проиграли. А если так уготовано судьбой? Если нет ничего, что бы помешало демону освободиться? Ничего и никто. Если все их жалкие попытки только отдаляют неизбежное?       Харма переворачивается на бок. От света болит голова. Кровь стучит за ушами. Его переполненное остаточной магией тело пытается излечиться, но совершенно не понимает, как.       Чуть позже приходит Керн. Приносит большую кружку клюквенного чая с медом и горячие булочки. Ворчливо, но беззлобно сетует на раскуроченную дверь — Яннек снес ее с петель, пока спасал омегу. От запахов еды Томаса начинает тошнить, но Николай говорит, что это хороший знак. Слуга не задает лишних вопросов, не избегает смотреть в глаза. Ведет себя так, будто бы недомогание Тома и вправду не более чем обыкновенная болезнь, вроде простуды. Хотя, конечно, знает, что случилось вчера в аббатстве. Все, наверное, уже знают. В городке, вроде Лимхарда, слухи всегда распространяются едва ли не быстрее пожара. Томас осознает, что это будет иметь последствия. Осознает, что все имеет свою цену. Он раз за разом проигрывает в памяти вчерашний день. Пытается понять, мог ли поступить иначе, существовали ли иные варианты, но раз за разом убеждается, что это был выбор без выбора. Позволить Беккеру узреть, как Том нарушает незыблемые церковные нормы или дать остальным умереть. — Вам не страшно? — Спрашивает Томас, когда Керн накрывает его лоб влажным холодным полотенцем. Слуга мягко улыбается. — Отдыхайте. Не думайте о таких глупостях. Выпейте чай и поспите еще. Сегодня вам уж точно некуда спешить.       Том невесело усмехается. Ему так плохо, что спешить он, кажется, теперь может только на тот свет. Омега касается полотенца подушечками пальцев, надеясь, что жжение на коже утихнет хотя бы на какое-то мгновение, а потом, почти провалившись обратно в тяжелую сонную дрему, он вспоминает о Яннеке. Знает, что нельзя, но никак не может совладать с самим собой. Кажется, вчера комиссар привёз его домой и передал в руки Керна. А потом уехал раньше, чем Харма сумел что-нибудь понять. Теперь дел у каждого, кто причастен к управлению, прибавилось, и у Шипки уж точно не будет времени его проведать. Это к лучшему.       Они не могут продолжать то, что было, пока для Лимхарда существует угроза. Не могут, пока в первую очередь будут зациклены друг на друге, а не на горожанах. А о том, что будет после, Томас подумает когда-нибудь потом. Если, конечно, у них будет это самое «потом».       Письмо приносят под вечер, когда у Томаса начинается озноб. Керн готовит ванну, помогает коменданту залезть внутрь, а после уходит, расслышав за плеском воды негромкий стук в дверь. Кожа Хармы по-прежнему горит огнем, он погружается глубже, так, чтобы зеленоватая вода, горько пахнущая полынью и ромашкой, покрыла плечи. Интересно, как долго и как часто ему придется повторять эти процедуры прежде, чем скверна окончательно покинет его тело? Да и магия на ближайшие дни для него под запретом: только Единому Богу известно, как поведет она себя, творимая отравленным магиком. Тома жутко злит, что за целый день никто так и не удосужился явиться и рассказать, как обстоят дела. Он, конечно, понимает, что обстоят они отвратительно, но хочется конкретики. Кажется, днем, сквозь сон, он слышал голос Новака из коридора, но Керн очень быстро спровадил того восвояси, убедившись, что филёр всего-навсего пришел узнать о состоянии Томаса. Что же будет? Что осталось им теперь, когда для ритуала требуется одна-единственная жертва? Том опускается ниже, позволяя воде сомкнуться у себя над головой. Уши заполняет гул, и, прикрыв глаза, омега на секунду наконец-то ощущает абсолютное спокойствие. — Ваше Преподобие!       Голос Николая взволнованный и тревожный. Томас неуклюже поднимается, опершись спиной о покатую стенку ванны. Слуга передает омеге сложенное вдвое письмо. — Только что принесли, — поясняет Керн, и Харма думает, что ничего хорошего там написано быть не может. Дождавшись, пока слуга уйдет, Томас разворачивает листок. Идеально белый, он пахнет пряной гвоздикой и, совсем немного, медицинским спиртом. В нижнем правом углу Том замечает подпись и инициалы. Я. Б. Якоб Беккер. «Викарию Святого Престола, Томасу Эллиоту Харме.       Прошу простить меня за столь позднее письмо. Предполагаю, вы понимаете причины, по которым я не имел возможности сообщить ничего раньше.       Все, что произошло днем ранее в аббатстве, вызывает у меня неподдельный интерес и тревогу. Род магии, который был вами применен, до конца не изучен, природа его языческая, а, посему, запрещенная Святым Престолом. Уверен, вы знали это и без меня и, скорее всего, отдавали отчет своим действиям. Так или иначе, каким бы ни было мое отношение к подобного рода свершениям, хочу заверить вас, что дальнейшие строки я пишу без малейшего удовольствия.       Решением уполномоченного представителя ордена Кирляйн Сонхет (моим), викарий Томас Эллиот Харма отлучается от церкви и лишается своего сана. Основанием для этого служит использование запрещённой магии в языческом ритуале без получения разрешения на то от кого-либо из ордена. Решение вступает в силу начиная со следующего дня.       Кроме того, Томас Элиот Харма освобожден с поста коменданта Лимхарда по причине потери сана и утраты доверия Святого Престола (вышеизложенное).       Акт запрещенной магии был совершен при свидетелях, в число коих входили представители церкви, и я, к сожалению, не думаю, что в моей власти замять инцидент. Однако (можете считать это благодарностью) орден не станет начинать судебное разбирательство. В знак уважения мы предпочтем не предавать дело огласке, чтобы снятие с постов прошло как можно безболезненнее для вас.       Мы обсудим все детали вашего дальнейшего пребывания в городе, как только вам позволит здоровье.       Закончить письмо я бы хотел на моменте положительном. Офицер охранки Антон Майер сегодня вернулся в город. Благодаря сведеньям, что он сумел добыть, этим вечером был арестован Отто Аус, обвиняемый в организации убийства задержанного ранее Петера Кадлеца. Дальнейшую информацию я не могу раскрывать лицу, отстраненному от дела, но вам, наверное, было бы приятно узнать, что работа ваша имела хоть какой-то итог. Доброго вечера. Я. Б.»