Забытые

      Дверь камеры захлопывается за его спиной. Затхлый запах пыли смешивается с потом.       Шипка достаточно честен с собой, чтобы отрицать, что зрелище достопочтенного господина Ауса, потрепанного, лишенного привычного лоска и туалетных процедур, не вызывает у него улыбки. И все же, этого недостаточно. Он хочет видеть Ауса абсолютно сломленным, потерянным. Проигравшим и лишенным надежды. Но до этого, к сожалению, еще очень далеко.       Даже через старые, изъеденные ржавчиной прутья решетки альфа смотрит на Яннека с вызовом, как будто сверху вниз. Пытаясь напомнить, насколько никчемен комиссар. Насколько никчемны его угрозы. «Мое лицо станет последним, что ты увидишь прежде, чем сдохнуть,» — с желчной ненавистью думает Яннек. А потом выдыхает и произносит, сжав покрепче кулак: — Хорошего вечера, господин арестованный. Взгляд Отто, тяжелый и полный презрения, впивается Шипке в спину. — Спи спокойно, — через зубы шипит альфа. — Бес.       Кличка бьет по затылку. Яннеку кажется, что он неосознанно вжимает голову в плечи, замирает, как грязный шелудивый пес, погнанный со двора хозяином. И остается только надеяться, что Аус этого не заметил. Альфа запирает замок и, не оглядываясь, выходит в коридор управления.       Беккер нагоняет уже у самого кабинета. Шипка мысленно материт его на всех известных наречиях, хотя и понимает, как наивно было надеяться, что этот день закончится без инспектора. Смотреть Беккеру в глаза Яннек не может и не хочет. Новость о снятии Томаса с поста коменданта разлетелась по управлению со скоростью пули, но никто до сих пор не понимал, как на нее реагировать. Никто, кроме, пожалуй, Шипки. Он просто злился. Злился чертовски, немного по-детски, но ничего не мог поделать с этой злостью. И сейчас, когда лицо инспектора (такое холеное, самодовольное) находится в столь опасной близости, Яннеку нужно совершать над собой неимоверные усилия, лишь бы не зарядить по нему кулаком. — Аус? Беккер даже не утруждает себя произносить предложение целиком. Выплевывает в Шипку фамилию так, будто комиссар обязан догадаться до остального сам. Разумеется, кто такой Яннек, чтобы тратить на него драгоценное время? — Все еще молчит. — Это ненадолго. Ларсон готов работать со следствием. Он расскажет все, что знает, и я, уж поверьте, смогу добиться того же от Ауса. А после, когда убийца отправится под суд, город… — Вы правда считаете, что теперь все кончится? — Не выдерживает Яннек. Якоб смотрит на него с непониманием, и это злит Шипку сильнее. — Вы же тоже были там. В аббатстве. Вы видели… — Я знаю, что видел, господин комиссар, — отмахивается Беккер, но надломленный голос выдает его с потрохами. Он действительно знает, что произошло в аббатстве. Знает и боится этого.       Шипка может лишь с сожалением представлять, каково это — оказаться абсолютно беспомощным в момент наибольшей нужды. Столкнуться с тем, к чему тебя готовили, и осознать, насколько ты бесполезен. Поборовшись с собой некоторое время (и с трудом воздерживаясь от едких комментариев), Яннек продолжает: — Слишком уж складно все выходит. — Так бывает, — чеканит Беккер. — Когда люди делают свою работу, как следует.       Шипка сжимает челюсти. Тон инспектора — его неприкрытая надменность — злит альфу, но сильнее выводит из себя понимание того, что Якоб лжет. Он не верит сам себе и едва ли считает, что все может кончиться вот так вот запросто. Но кто такой Яннек Шипка, чтобы с ним считался клирик Кирляйн Сонхет? — Разрешите идти, — звучит больше как утверждение, нежели вопрос.       Не дожидаясь ответа, комиссар разворачивается на каблуках и спешит убраться раньше, чем общество Беккера сделается окончательно невыносимым.       Колокольчик негромко вздрагивает, когда дверь распахивается, впуская внутрь свежий морозный воздух. Рауд быстро, почти по инерции, кивает, не глядя на вошедшего, и возвращается к подсчету полупустых бутылок, выставленных вдоль стен. Вместе с уличным воздухом в буфет проникают отзвуки приглушенных голосов и паровозный гудок. Он разрезает обеденный зал, отскакивает от пивных бокалов, застревает в ушах. Паровозный гудок напоминает о том, как постепенно, неспешно в Лимхард возвращается жизнь. Или, по крайней мере, то, что горожане привыкли называть жизнью. Тихое, никем не замечаемое существование вдали от столицы, на самой окраине огромной Хаорской империи. Люди, больше, пожалуй, по привычке, чем по необходимости, пристыженно склоняют головы, обсуждая арест Отто Ауса — уважаемого Отто Ауса, благодетеля города, главы старейшего из советов! Обсуждают, все еще не веря в случившееся. Его вина не доказана, но понятно и дуракам: таких людей без достаточных оснований никто не сажает за решетку. Господин Аус виновен, и с каждым днем вина эта в глазах жителей Лимхарда (как и вина каждого, у кого есть деньги и власть) только растет. — Три кружки темного.       Шипка хлопает по щербатой барной стойке раскрытой ладонью. Эмиль внимательно наблюдает, как на поверхности остается горстка латунных монет. Быстро пересчитывает и глядит на комиссара с притворным недоверием. — Не многовато ли будет? Для трех кружек. — Остальное тебе. За глаза красивые.       Рауд неопределенно хмыкает, но монетки сгребает. Поверх плеча Яннека смотрит на стол у окна: растерянный, почти напуганный Горский, хмурый и непривычно притихший Майер. И пустующий стул комиссара с повешенной на спинку фуражкой. Даже через половину зала Рауд чувствовал напряжение, повисшее между приятелями. — Томас? — Шепотом, едва шевеля губами, спрашивает омега, наклонившись к Яннеку. Тот качает головой. — Мы не разговаривали с тех пор, как, — он смущенно кашляет. — В общем, не говорили. Не знаю, как он. Эмиль понимающе кивает, поджав губы. По очереди наполняет пенным кружки. Нос щекочет терпкий аромат хмеля. — Я слышал, что его сняли с должности, — как будто между делом упоминает Рауд, а сам присматривается к тому, как стремительно меняется выражение Шипки.       Брови сходятся к переносице, глаза стекленеют. Напрягается и деревенеет нижняя челюсть. Яннек предпринимает последние попытки побороть самого себя, перевести в шутку, но поняв, что омега давно прочитал все по его лицу, сдается. Воровато оглянувшись на друзей за столиком, альфа опускается на барный стул, уперев локти в стойку. Зарывается пальцами во взлохмаченные пшеничные волосы. — Знаю, что должен с ним поговорить, но… Черт, Рауд, я даже не понимаю, с какой стороны к нему теперь подступиться. То, что случилось, было… Он осекается, осознав, что сделался чересчур откровенным. Взгляд Рауда, полный немого сочувствия, желания помочь, так и располагает к тому, чтобы вывалить прямо сейчас абсолютно все, раскрыть карты. Поделится тем, что он не озвучивал никогда даже с друзьями. Он открывает рот в иррациональном порыве, но Эмиль останавливает его, накрыв ладонью сжавшийся кулак. Мягко улыбается. — Яннек, милый. Что бы там ни случилось раньше… Ты правда думаешь, что оно по-прежнему имеет значение? Шипка невесело скалится. Качает головой. — Разве сейчас можно быть уверенным хотя бы в чем-то? — Господин глава охранки, — кричит Майер. Голос его притворно бодрый, ненастоящий. — Как продвигается дело о заказанном пиве?       Опомнившись, Горский спешит ткнуть друга под ребра. Антон разводит руками, мол, не имел в виду ничего предосудительного. Но чертовски хочется пить, тяжелый день в конце тяжелой недели, а Яннек, собака такая, точит лясы, когда его ждут люди. Шипка кривит рот, извиняется перед омегой и, подхватив наполненные кружки, возвращается к остальным. — Я так и не понял. Марек утирает рот тыльной стороной ладони и хлопает себя по колену. Выходит так звонко, что успевший задремать альфа за соседним столиком вскидывает голову и растерянно хлопает глазами. Эмиль неодобрительно косится на альф из-за прилавка. Майер трет виски. Зевает. — Все подробности я уже рассказал Беккеру. Ты-то что услышать хочешь? — Правду. Антон переводит взгляд на Яннека, надеясь увидеть по крайней мере намек на улыбку. Но, к его сожалению, комиссар выглядит чертовски серьезным. — Приехали в деревню. В дороге Фогель заболел — в метель попали. Пришлось у старосты оставить, тот его выхаживал. Ларсона родственники в хлеву прятали, я два дня выслеживал. Как обычно, никто там ничего не знает, никто ничего не видел. О дурачке этом не слышали.       Голос Антона смолкает, последнее слово тонет в остатках пива на дне кружки. Альфа глядит сквозь друзей абсолютно невидящим взглядом, зрачки его нервно дрожат. Пальцы, перехватывающие ручку, белеют от напряжения. Вместо прокуренного вокзального буфета перед ним появляются совершенно иные образы, тревожащие, неприятные. Уже пережитые. Он сонно смаргивает, силясь отогнать от себя наваждение. Ветер со свистом проносится мимо, обжигая уши и нос, забираясь под одежду, проникая в горло. Крошечная металлическая фигурка на груди царапает кожу, и он совершенно не понимает, зачем вообще продолжает носить ее с собой. Носить ее на себе. -А дальше? — Не выдерживает Шипка. Вопрос раздается откуда-то издалека, и Майер не сразу понимает, говорит ли Яннек по-настоящему, или это все еще происходит в голове. Альфе требуется некоторое время, чтобы вспомнить, о чем вообще они разговаривали до этого. — Нашел в хлеву, — чеканит он в ответ, словно заученную фразу. — Задержал. Допросил. Ничего интересного. Горский разочарованно присвистывает. — Я и забыл, какой из тебя рассказчик. — Не нравится — не слушай. Приукрашивать ради твоего удовольствия я ничего не собираюсь. — А жаль, — усмехается Шипка. — Вышла бы неплохая байка. «Как смелый офицер один весь город спас». — Ага, — Антон поводит головой. — Бывший офицер. — Я все равно не понял, — вздыхает Марек, печально разглядывая дно кружки. — А как ты его заставил признание подписать? А как он согласился против Ауса свидетельствовать? — Поди к черту, Марек. Если так интересно, почитай у Беккера. — Я читал, — отмахивается Яннек. — Ты там то же самое написал. — Тогда чего вы от меня хотите? Ларсона привез? Письмо с печатью Ауса нашел? У нас в камере — в кои-то веки! — два живых подозреваемых. Найдите тему получше. — Письмо? — Оживляется Горский. Шипка кивает, постукивая костяшками пальцев по столешнице. — Расписка. Аус обещает Ларсону поставить семью на содержание, если тот устранит некого Петера Кадлеца. По мнению Беккера все очевидно: Кадлец работал на Ауса, а когда стал угрозой, тот решил избавиться от него руками идиота-Ларсона. У нас нет оснований для обвинений Отто в ритуальных убийствах, но инспектор уверен, что пара дней, и он добудет признание. — Ты же сам хотел засадить Ауса. Что тебе не нравится? — Не нравится, что не сходится нихрена. И Беккер это знает. Смерти в аббатстве чертовски его испугали, я же вижу. Он хочет контролировать хотя бы что-нибудь. Поэтому отстранил вас. Поэтому копает под меня. Поэтому отлучил Томаса от церкви. Да, я мечтаю, чтобы Аус сгнил в камере. Но я не верю, что его арест все изменил. Поэтому еще раз спрашиваю. Майер, что случилось в деревне? — Случилось задержание, — вновь повторяет альфа и поднимается из-за стола. — Небо, Шипка, я столько времени провел незнамо где, добыл вам вашего Ларсона, а вернувшись, узнал, что я уже даже и не офицер охранки, а так, просто, Антон Майер, безработный черт! Нас уволили, Томаса твоего лишили сана, а тебя… черт, Яннек, тебя сожгли! Не кажется ли тебе, что город нам уже должен столько, что за одну жизнь не расплатиться?       Не дождавшись ответа, Майер выходит на улицу. Из металлической коробочки, кое-где еще покрытой синим лаком, достает самокрутку. На улице холодно, но фигурка на груди греет, пульсирует. Бьется, как маленькое, живое сердце. Альфа касается ее через одежду (как-то против воли, почти неосознанно) и вздрагивает, когда вокзальный перрон снова разрывает свисток машиниста. Пассажиры и провожающие стекаются к составу, и Антону думается, что еще немного, и в Лимхарде и вовсе никого не останется. Люди покинут это место, оставив землю на растерзание скверне. И так, пожалуй, будет лучше. В толпе мелькает знакомое лицо. Харма кивает Майеру, но тут же оборачивается к спутнику. Альфа решает отойти в сторону, не желая становиться свидетелем разговора, для его ушей совершенно не предназначенного.       Тусклый лимхардский день клонится к закату. Рассеянный свет спрятанного за снежными тучами солнца делает лицо Витольда одного цвета с водянистой овсяной кашей. Он по-прежнему держится лучше, чем можно было ожидать, и Том думает, что отъезд пойдет омеге на пользу. Поезд довезет его до столицы, где Вит пробудет несколько дней, а после отправится в родной Доссарден. Ближе к семье, к родным людям, к теплу южных границ. И подальше от города, забравшего столь многое. Омега почти не рассказывал о том, кто выкупил шахты, а Томас боялся спрашивать. Оставалось надеяться, что сумма, вырученная со сделки, способна обеспечить жизнь Витольду и будущему ребенку. Или, по крайней мере, помочь начать эту жизнь заново. — Ты точно не поедешь со мной?       Звонкий голосок Мицкевича приводит в чувство. Том улыбается уголками губ и качает головой. Омега задавал этот вопрос сотню раз, и всякий раз Харма отвечал одно и то же. Из раза в раз интонации Вита становятся все более и более умоляющими, он словно пытается ухватиться за Томаса, как за спасительную соломинку, но сам Том не думает, что можно найти спасение в том, кто виноват в смерти твоего возлюбленного. Если бы только омега мог сделать больше, лучше выполнять свою работу… К этим мыслям он возвращался снова и снова, но никогда это не приводило ни к чему хорошему. — Ты не комендант, — тихонько продолжает Витольд, настойчиво выхватывая взгляд друга. — Ты можешь уехать! Тебя ничего не… Осекается он внезапно и резко, будто бы запрещая себе заканчивать фразу. Выражение лица меняется, губы сжимаются плотнее. В последней попытке повлиять на решение Тома, омега осторожно касается его предплечья, крепко сжимает через теплое зимнее пальто. — Не хочу снова оставаться один. — Ты не останешься. С семьей тебе станет легче. Они поддержат и помогут. А я приеду к тебе, как только разберусь с делами.       Сложно сказать, врет Томас Витольду или же самому себе. Он не поедет, никогда не поедет в Доссарден. Не посмеет напоминать Виту о том, что случилось в Лимхарде. Не имеет права. Мицкевич пытается улыбнуться, и тут же трет глаза. Едва выступившие слезы застывают, не успев сбежать на щеки. Глухо охнув, он притягивает к себе Томаса и обнимает, уткнувшись лбом в висок омеги. Харме кажется, что Вит шепчет что-то. Очень тихо, даже различить не получается среди вокзального шума и сумятицы. То ли проси, то ли прости… Бессмыслица, разумеется, зачем Мицкевич стал бы просить прощения? Когда тот отстраняется, сиротливо всхлипнув, Томас, наконец, вспоминает о письме. Протягивает омеге небольшой запечатанный конверт с аккуратно вписанным адресом. — Если тебя не затруднит, — слова даются сложнее, чем Томас надеялся. Комом застревают в горле. Вит глядит на него с непониманием и интересом. — Если не затруднит, — через силу продолжает Том. — Передай это моим родителям. Когда будешь в столице. Лицо Вита делается серьезным. Он кивает и бережно, с осторожностью, убирает письмо во внутренний карман. — Ты написал им об… — Об отречении? Да, разумеется. Они бы все равно узнали. И едва ли это их удивит. Омега неуклюже пожимает плечами, пытаясь отгородиться от этой темы. Ему не хочется, чтобы последним, о чем они разговаривали с Витольдом, были его родители. Проводник кричит об окончании посадки, и его голос оседает между омегами. Отгораживая друг от друга. Расчерчивая невидимую, но почти что физически ощутимую линию, разделяющую их отныне. Том не успевает заметить, как в носу начинает щипать. Он снова обнимает Мицкевича, надеясь, что это поможет времени исказиться, продлить секунду немного дольше. Витольд был первым, кого омега узнал в Лимхарде. А еще, кажется, первым другом за долгие годы. И его нужно отпустить. Его тоже нужно отпустить. Брат. Родители. Служба. Вит. Яннек. В какой момент его жизнь превратилась в череду бесконечных потерь и прощаний? И должно ли она быть таковой? — Я всегда буду тебя помнить, — произносит Томас, и Витольд снова шмыгает носом, то ли обиженно, то ли растерянно. — Не смей говорить так, словно мы расстаемся навсегда.       Напоследок он окидывает взглядом вокзал. Башенки каменных домов на той стороне площади. Железнодорожные пути, чернеющие среди северного бесконечного снега. Под равнодушными взглядами случайных зевак Витольд Мицкевич прощается с городом, который так и не стал для него родным. — Пришли письмо, как доберешься! — Кричит Том, когда проводник помогает Виту взобраться на ступеньку вагона. — Обещаю! — И голос его растворяется в последнем паровозном гудке.       Томас отшатывается назад, не в силах отвести взгляда от маленьких окошек вагона. Фигура Вита какое-то время еще мелькает там, а после скрывается за дверью купе. Зябкий озноб охватывает все тело. Том покорно глядит вслед уходящему составу. Ему хотелось бы помолиться прямо сейчас, но вера в силы молитв покинула его раньше, чем Беккер подписал отречение от церкви. Вопреки всему, эта мысль кажется омеге забавной настолько, что губы растягиваются в улыбке сами собой. Беккера можно поблагодарить хотя бы за то, что он ускорил отъезд Витольда. Ускорил его избавление от проклятого-города-посередине-нигде.       Под пальцами до сих пор ощущается шершавая, плотная канцелярская бумага. Они явно выпили лишнего, но в отличие от друзей, у Яннека нет оправданий. Возвращение к жизни — помимо страха суеверных окружающих и демонического зова проклятой земли — подарило ему замечательное свойство: устойчивость к алкоголю. Нет, альфа мог, как все, захмелеть, но выпить для этого ему следовало вдвое, а то и втрое больше, чем прочим. Обычно это играло на руку. Но не сегодня. Комиссара никак не покидало ощущение (гадкое, до отвращения настойчивое), что он сдался. Струсил и сдался. Предал себя и, заодно, Ганса. Но, в то же время, слова Майера в буфете легли на слишком уж плодородную почву. Если у Яннека Шипки и был должок перед городом, он его погасил сполна.       Он заметил свет в окне своей гостиной еще с улицы. Нахмурился, докуривая самокрутку, пристально вглядываясь, выжидая. Едва ли кто-то попытался пробраться, а потом оповестил о себе, зажигая лампы. Кто-то впустил? Время неумолимо кралось к полуночи, а значит, никого из слуг давным-давно не должно быть в квартире. Если, конечно, за время его отсутствия не приключилось ничего из ряда вон выходящего. Единственным, кто приходил на ум, был Якоб Беккер, но когда Яннек покидал управление, клирик все еще находился на службе. — Дрянь, — выругивается альфа, пряча в карманы успевшие озябнуть руки. Морозы (настоящие, те, что сами северяне считают морозами) в этом году изрядно затянулись. Дверь ему отпирает слуга. Какой-то пристыженный, смущенный. — Почему не ушел? — С порога спрашивает Янек, скидывая у двери ботинки вместе с комьями снега. Слуга наблюдает с плохо скрываемым осуждением. — Прошу прощения, — наконец, произносит он. — Я собирался, но… К вам пришли. — Ночью? — Нет, — он качает головой. — Несколько часов назад. — Ты сказал, что меня нет? — Разумеется, — голос звучит оскорбленно. — Но он ответил, что готов ждать. Подать вам чай или… Чего-нибудь покрепче? Яннек отряхивает пальто, абсолютно не понимая, к чему ведет разговор. — Кто это? — Через зубы спрашивает он, думая, что готов услышать что-угодно. Но стоит слуге раскрыть рот, Шипка замирает, рука повисает в воздухе, так и не добравшись до фуражки. — Препо… — Он осекается. — В смысле, Томас Харма. — Можешь идти домой, — раньше, чем слуга закончит фразу, выпаливает альфа. — Ты свободен на сегодня. — Но разве не… — Ты свободен, — повторяет Яннек, а после выжидающе смотрит на мужчину. «Проваливай», — думает Шипка, неторопливо стаскивая с себя верхнюю одежду. Ему плевать, как это выглядит (альфа и омега, оставшиеся в столь поздний час в квартире наедине). Но он никак не может позволить слуге оставаться рядом. Яннек не строит иллюзий: веры ему нет ни на грош. И, что бы Томас ни захотел обсудить, им будет лучше сделать это без посторонних ушей. Слуга собирается, подгоняемый тяжелыми взглядами комиссара, но останавливается у самого порога. — Может быть, вы хотите легкий ужин? — Я хочу, чтобы ты исчез, — наконец, без обиняков сообщает Шипка и улыбается. Нервно и неестественно. И этого, видимо, оказывается достаточно.       Мужчина покидает жилище через черную лестницу. Из-за дверей гостиной слышится скрип диванных пружин и тихие шаги. Альфа спешно проводит пятерней по растрепанным волосам, поправляет воротник рубашки, с досадой замечая, как на манжете расплылось темное масляное пятно. Створка приоткрывается, и Томас замирает в паре метров от комиссара. Яннек шумно выдыхает. — Доброй ночи, — осторожно произносит омега, а после добавляет, уперевшись глазами альфе под ноги. — Шипка. — Доброй, — кивает тот. — Что-то случилось? Давно ждешь? Может быть, хочешь чего-то? Выпить? Или… — Нет, — спешно отвечает Харма. — Извини, что пришел вот так вот, без приглашения. Боялся, что могу не застать тебя утром. — А я боялся, что ты — Беккер, — произносит Яннек и снова нервно улыбается. Предлагает омеге пройти обратно в комнату, надеясь, что хотя бы там сумеет подобрать правильные слова.       Есть тысячи фраз, которые ему хочется сейчас произнести. Но язык неловко ворочается во рту, челюсть сводит, да и думать нормально совершенно не получается. Гостиная — даром, что втрое больше прихожей — кажется Яннеку крошечной клетушкой, насквозь пропитанной повисшей в воздухе неловкостью. Томас опускается на диван, складывая руки на коленях, и, пускай не должен, но альфа не может никак оторвать от него взгляда. Как в первый раз, когда увидел в кабинете управления, хоть тогда и было проще. Как в буфете Рауда, когда впервые заметил, как розовеют щеки Хармы от духоты и спиртного. Как на вокзале Иллемара. Как в бревенчатом домике Ганса. И потом еще множество раз, когда Шипка смотрел на омегу. И вид его лица успокаивает комиссара. Приводит в чувство. Заставляет поверить, что сделанное сегодня было правильным. — Я пришел, — начинает омега и ненадолго замолкает, подбирая нужные слова. — Я хотел… Хотел увидеть. Тебя. Прежде, чем Шипка успевает ответить, Том продолжает, оставляя комиссара сидеть с приоткрытым ртом. — Знаю, что не имел права. Ведь это я оттолкнул тебя тогда. Я… Шипка, я ведь… Альфа качает головой. — Ты поступил так, как считал верным. Так, как должен был поступить после всего, что я сделал. И… — И ничего не изменилось, — заканчивает за него омега. — Я думал, что не имею права на эти чувства, пока происходит то, что происходит. И, возможно, так и было. Но я… Шипка, я теперь… Кажется, впервые в жизни я просто Томас Эллиот Харма. Не церковник, не инквизитор. Не викарий и не комендант. И я никому ничего не должен больше. Из горла Яннека вырывается смешок. Слова Майера снова царапают уши. Томас с непониманием глядит на альфу, и тот улыбается. Уже не нервно и не растерянно. — Я написал заявление. Только что. Не уверен, что Беккер его видел, но… — Заявление? — По собственному желанию. С поста комиссара и из охранки. И, если ты скажешь, уже завтра ничего не будет связывать меня с городом. Если ты… — Я хочу!       Томас подскакивает на ноги, не веря тому, что слышит. Не веря тому, что говорит. Чувствует, как пунцовеет лицо, но отступать уже некуда. Да и зачем? Что бы он не говорил сам себе, Томас пришел сюда сегодня именно за этим. — Я хочу, — повторяет он спокойнее. — Давай уедем. Вместе.       Медленно, боясь спугнуть, омега подходит к Яннеку. Осторожно берет его ладонь и накрывает своими. Под пальцами, у запястья, пульсирует вена. Живое сердце Яннека Шипки перегоняет кровь по живому телу. Томас позволяет себе ненадолго раствориться в этом моменте, насладиться им. Прожить, опасаясь, что все окажется ненастоящим, очередным видением, посланным демоном. — Я не могу потерять тебя, — очень тихо говорит он. — Что бы ни происходило. Не могу потерять. Не хочу. Не тебя.       Руки неосознанно стискивают запястье альфы сильнее. Последнее слово проваливается во всхлипе, Томас то ли растерянно, то ли раздраженно поводит плечом, пытаясь привести себя в порядок. Слезы, что копились в нем все это время, слезы, что не позволял себе комендант, Томас Эллиот Харма пока еще пытается сдерживать, но силуэт альфы перед глазами уже расплывается, становясь похожим на размытую кляксу. Яннек перехватывает его за талию и осторожно прижимает к себе, позволяя спрятать лицо где-то в вороте рубашки. Обнимает за плечи. Молчит, касаясь губами виска. Не возражает, когда рубашка намокает, а Томас все бормочет и бормочет что-то едва понятное. — Я никуда не денусь, — шепчет Яннек на ухо омеге. — Слышишь?       Харма слышит, но не может ответить. Он думает о том, каким было лицо Витольда, когда он сообщил ему о смерти мужа. Если бы это был Яннек… Столько раз, черт побери, это мог быть Яннек столько раз! — Мы уедем, — повторяет Шипка, пока плечи омеги сотрясаются от всего невысказанного и невыплаканного раньше. — Вместе. — Вместе, — повторяет Томас, комкая в пальцах ткань рубашки. — В Валтарну. Там фьорды. Ганс говорил, что там красиво. Ты был в Валтарне? — Нет, — Том качает головой, думая, что уедет с ним куда угодно. Лишь бы вместе. Лишь бы быть рядом.       Томас неловко берет лицо Яннека в ладони и накрывает его губы своими, настойчиво, требовательно. Так, как никогда бы не разрешил себе совсем недавно. Цепляется за плечи альфы, обнимает за шею и позволяет поднять себя над полом. Голова становится совсем мутной, тяжелой, переполненной ощущениями. Сказанные Шипкой слова настолько замечательны, что кажутся Томасу совершенно нереальными. Он покинет службу, они купят билеты и навсегда исчезнут из Лимхарда. И не будет больше никаких древних демонов, никакого клирика Якоба Беккера, ритуальных убийств, горечи потерь, разочарования, бесконечного сожаления. Для них настанет новая жизнь. Другая. Только для них двоих.       В спальне Яннека темно и холодно. Шипка опускает Томаса на застеленную кровать, а сам косится на тлеющий камин. Слуги никогда не топят в его комнате как следует, знают, что язычник с севера лучше засыпает в прохладе. Но Том — дело другое. Даже сейчас, разгоряченный после поцелуев, он зябко жмется, теребит край серой блузы. — Подождешь? — Через плечо спрашивает альфа. — Я зажгу… — Нет, — неожиданно для обоих произносит Харма. — Потом можно зажечь. И отворачивается к двери, смущенный. Яннек усмехается. Омега хочет этого так же сильно, как и он сам, и одна только эта мысль заставляет все тело напрячься. Шипка опускается на колени перед Томом, касается подбородка двумя пальцами и поворачивает голову так, чтобы Харма смотрел прямо на него. — Тогда не отводи взгляда, — хрипло произносит альфа, улыбаясь. — Хочу видеть твои глаза, пока буду тебя раздевать. — Как у тебя язык поворачивается? — О, — смеется Яннек, неторопливо протаскивая пуговицы блузы через петли. — Это не самое бесстыдное из того, что я могу сказать. — Охотно верю, — бормочет Том и сжимает кулаки, пытаясь унять мелкую дрожь, сковавшую тело.       Шипка не торопится. Теперь, когда впереди у них огромный мир, свободный от обязательств, спешить некуда. Он наслаждается каждой секундой, каждым прикосновением. Отбрасывает одежду омеги в сторону и проводит языком по шее, прикусывая кожу. Наблюдает, как та покрывается крупными мурашками. Впивается в губы, целует глубоко и жадно, чувствуя, как плавится между ними воздух. Время застывает, отступает, погружая квартиру в густой и вязкий омут небытия. И они оба проваливаются все глубже, сильнее, туда, откуда уже не получится всплыть на поверхность. И оба согласны, лишь бы это никогда не заканчивалось. Лишь бы наутро все оказалось реальным.       Спина Томаса касается простыней кровати, и он утягивает Шипку за собой, не разжимая обвитых вокруг шеи рук. Ощущая, как сильно ему не хватало этого. Как не хватало Яннека. Он готов сейчас быть последним подлецом, бесчестным, эгоистичным мерзавцем, которому не будет никакого дела до других. Какая разница? Том успел совершить столько ошибок, уверенный, что, если делать все правильно, делать так, как ожидают от тебя окружающие, то обязательно найдешь эту грань всеобщего благополучия. Сможешь быть хорошим в глазах остальных людей. Сумеешь помочь всем разом. Эти истины взращивали в нем родители, вкладывала в него церковь. Но он — просто Томас Эллиот Харма. Такой же человек, как и сотни… нет, как тысячи других. Ни в чем не хуже и не лучше. И заслуживает того же, что могут получить эти самые другие. Словно в беспамятстве, он опускает руку Шипки на свое бедро и тянется за новым поцелуем. Шепчет, прижавшись к самому уху: — Мы можем по-настоящему. Не как в тот раз. Альфа скалится. — А в прошлый раз как было? Выдуманно? — Ты понимаешь, что я имею в виду. — А если не понимаю? — Яннек проводит большим пальцем по нижней губе омеги. Кривая усмешка расчерчивает лицо. — Пояснишь мне?       Том в панике отводит взгляд. Разумеется, Шипка знает, о чем он говорит. Специально издевается, забавляясь, наблюдая за реакцией Хармы. Но произносить такое вслух омега, наверное, никогда не осмелится.       Сжалившись, Яннек помогает Томасу приподняться и встать на колени. Решимость понемногу покидает омегу. Страшно сделать что-то неправильно, все испортить. Показаться смешным. Он замирает, даже дышит едва-едва. Когда Шипка касается кончиками холодных пальцев его поясницы, Том вздрагивает, как от удара. Громко втягивает ртом воздух. — Все в порядке. Голос Шипки плывет где-то в воздухе, над пространством. Спокойный. Терпеливый. Приводящий в чувства. — Просто доверься мне. И постарайся расслабиться. — В теории звучит гораздо проще, — ворчит Томас, но тут же прикусывает язык. Если Яннек сейчас остановится, Том никогда себя не простит. Но тот лишь пожимает плечами. — Ты же старательный, когда дело касается практики. Уверен, что у тебя получится.       Томас не успевает понять, шутит ли комиссар, или же говорит серьезно. Альфа нависает над ним, пальцы правой руки постепенно, осторожно проникают внутрь, заставляя сжимать края покрывала. Напряжение копится внизу живота омеги, усиливаясь всякий раз, когда Шипка двигает пальцами. Яннек старается не спешить, но сдерживать себя все сложнее с каждой секундой. Когда негромкие всхлипы Томаса становятся больше похожи на стоны (честные, бескомпромиссные, лишенные всяческого притворства), Шипка решает, что омега готов. По правде говоря, он не думает, что Томас будет готов полностью — только не с его воспитанием. Но затягивать сейчас совершенно не кажется альфе верным решением. Он входит настолько деликатно, насколько вообще способен в такой ситуации, чувствуя, как омега сжимается внутри. — Дать тебе привыкнуть? — Спрашивает Шипка, а Томас жалеет, что не может ткнуть его под ребра прямо сейчас. — Нет, — сипит он, не уверенный, что его вообще услышали.       Голова отказывается соображать. Разум — та его часть, что милосердно еще не покинула сознание Тома — все глубже тонет в бесконечности новых ощущений. Яннек толкается вперед до упора, одной рукой перехватив Томаса за талию, прижимая крепче к себе, а второй обхватывая за шею. Харма пытается сказать что-то, но изо рта вырываются лишь рваные стоны каждый раз, когда альфа двигается, наращивая темп. Весь он сейчас — комок напряжения, томительного, исступляющего и чертовски приятного. Привыкший все держать под контролем, Томас окончательно отпускает себя, позволяя альфе делать все, что он посчитает нужным. Все, что он захочет. Возможно, когда-нибудь после он ужаснется, осознав, как сильно и как безоговорочно способен доверять Яннеку даже после всего, происходившего в последнее время. Но сейчас Тому абсолютно все равно.       Напряжение, достигшее своего пика, волнами расходится по всему телу, пульсирует, отдается в висках и затылке, смешиваясь с гулким сердцебиением. Руки омеги слабеют, и все сложнее становится удерживать собственное тело. Шипка крепче прижимает его к себе, практически удерживая от падения. Прикусывает кожу на плече. Шепчет что-то смущающее, захватывающее дух, горячим дыханием мажа по самому краю уха, и Харма благодарен за то, что не способен разобрать слов альфы за биением сердца. Яннек заканчивает вторым, изливаясь на бедра Тома, позволяя омеге, наконец, опуститься на покрывало. Молчат, пытаясь восстановить дыхание. Забавно, пожалуй: обычно настолько обессиленным Том чувствовал себя только после Изгнаний. — Согрею воду, — произносит альфа, касаясь губами лба Хармы, у самой линии роста волос. — И разожгу камин. Том успевает перехватить его запястье и сжать так сильно, насколько вообще сейчас может. Яннек усмехается. — Я вернусь. Полежи пока. — Нет, — снова противится Томас и поднимается. — У тебя есть халат? Я сварю кофе. И, видя лицо альфы, добавляет, недовольно: — Попытаюсь сварить. Яннек хохочет. Громко и почти неуместно, но абсолютно искренне. Омега втягивает носом воздух, позволяя гари и цианиду наполнить легкие без остатка.       Аус сплевывает. Густая, с кровавыми прожилками слюна падает у ног Беккера, едва не запачкав ботинки. Клирик с отвращением кривит рот, наблюдая, как сухие губы Отто расходятся в улыбке. Жуткой, умалишенной. Почти что нечеловеческой. — Вы лишь продлеваете агонию, господин Аус.       Якоб говорит спокойно, негромко, но звуки его голоса отскакивают от голых стен камеры. Допрос затянулся, но никто и не рассчитывал, что Отто сломается быстро. Беккер готов держать его здесь и день, и два, и недели. Перевести в подвал и закрыть там, кормя насильно. Истязать тело и разум, пока от мужчины не останется ничего, что напоминало бы некогда статного знатного человека. Он уверен в своих методах, потому что в застенках Кирляйн Сонхет никогда не было тех, кто бы сумел избежать правосудия. Якоб ждет некоторое время, позволяя Аусу проявить сознательность, а после, не скрывая удовольствия, наполняет шприц голубой, мутной жидкостью. — Знаете, что это? — Знаю, — отвечает Отто, продолжая улыбаться. — А ты знаешь, что это бесполезно?       Клирик пытается пропустить это мимо ушей, хоть тупая, неподходящая моменту самоуверенность альфы раздражает. Либо он глупец, либо безумец. А может быть, и то, и другое вместе. — Я вколю вам раствор медного купороса. Знаете, как это действует на людей? А на магиков? — Он сказал мне, — растягивает альфа, смакуя каждое слово. — Сказал мне, как сильно напугал тебя. Как ты дрожал и корчился, пытался защититься этими жалкими молитвами. Здесь нет вашего Бога, слышишь, Беккер? Есть только Он.       Тонкая иголка шприца входит в шею, и мужчина дергается, стонет. Извивается. Прикованные к стулу запястья врезаются в металлические оковы. Аус заходится в мокром кашле, но тот вскоре переходит в раскатистый смех, царапающий уши Якоба. Начинает болеть голова. Клирик знает, что ни в коем случае нельзя выходить из себя: хороший служитель никогда не станет показывать допрашиваемому эмоций. Эмоции — слабость, дающая власть над человеком. Но как же, черт возьми, он его раздражает. — Я подожду, — чеканит Беккер поверх хохота альфы. — Вы можете храбриться столько, сколько будет позволять ваше состояние. Но, уверяю вас, рано или поздно мои препараты возьмут свое. Все кончено, Аус, вам нужно смириться и протянуть руку следствию. Пока еще есть что протягивать. Смех обрывается так же резко, как и начался. Беккер мысленно улыбается, уверенный, что нащупал нужную болевую точку. Но Отто лишь поднимает на него голову и снова сплевывает, на этот раз попав на подол пальто клирика. — Кончено? Что кончено, Беккер? Ты и твои идиоты из управления даже не понимают, во что ввязались. Слишком поздно! Земля наполнится кровью во имя Йортехаре! И случится то, что было обещано. Он смотрит на церковника пустыми, стеклянными глазами, обнажая кровоточащий рот. Неслышно, одними губами произносит что-то, и Яккоб почему-то знает, что именно исходит из горла Ауса. Хад йортен верда наин-аар йортехаре рааден наин-аар йортехаре похйя айнен. Вакнар йортехаре хар халлистэ маттахадэн сомма дет форре дет эсфор. Время замедляется, позволяя Беккеру, наконец, понять. Он боится. Время замедляется, оттягивая секунду до оглушающего взрыва, раздающегося где-то за городом. Его слышит Эмиль Рауд, подсчитывая суточную выручку за барной стойкой. Слышит Новак, сидящий рядом, никак не желающий уходить домой. Слышит Горский, разбуженный в своей квартире. Майер, опрокидывая стакан за стаканом, пока фигурка на груди разгорается все сильнее. Шостак где-то на Выселках. Даже Витольд, убаюканный стуком колес, в поезде далеко-далеко от Лимхарда ощущает, как мир, привычный до этого, ломается, трещит по швам. Слышит Томас, разливая кофе по чашкам. Яннек сгибается пополам, обхватив голову руками, не в силах выдержать острой боли, пронзившей затылок. Кожу Томаса прошибает холод, липкий, дикий, пробирающий до костей. Воздух наполняется серой. Стены домов сотрясаются, звенят стекла в оконных рамах. Харма кидается к альфе, припавшему на колени, пытается произнести хоть что-то, но в голове вместо собственных мыслей лишь чей-то скрипучий, хриплый зов. Хад йортен верда нааи-аар йортехаре. — Он свободен, — говорит Яннек, но необходимости в этом, разумеется, уже нет. Томас глядит на комиссара с ужасом, укладывая его голову себе на колени. Он знает, что тот скажет. Боится этого и понимает, что никто из них не сможет поступить иначе. — Мне нужно забрать заявление. — Да, — кивает Том через силу. Они смотрят в окно. Где-то на западе, за городской чертой, черное зимнее небо окрашивает кровавое пятно багрянца.