Забытые

      Поместье теперь всегда выглядит покинутым, заброшенным. Омертвевшим.       В горделивых, не по-северному огромных окнах больше не горят огни. Пустует сад, и ветер тревожно качает голые, изломанные ветви деревьев. Похожие на тени слуги скользят вдоль стен, боясь проронить лишнее слово. Томас помнит это слишком хорошо: таким же стал его родительский дом, когда они потеряли Льва. Обезличенным. Бездушным. Харма не замечает, как сам старается ходить почти бесшумно, словно бы боясь потревожить траурный покой этого места. Он осторожно ступает по полу. Дорогой художественный паркет под его ногами почему-то ощущается мягким, вязким. Так, словно Том идет по песку. Всякий раз, оказываясь здесь, трусливое, малодушное нутро омеги кричит ему: «Не заставляй». Не заставляй меня снова. Я не хочу опять это видеть, не хочу это вспоминать. Мне слишком много чужого горя, потому что я все еще бережно лелею собственное. Томас пытается проглотить плотный ком, вставший поперек горла. Не думать про Льва, не вспоминать родителей. Не жалеть себя. Никогда не жалеть себя. Думать о делах. О том, что должно. Найти спасение в обязанностях. И спрятать подальше свою жалкую скорбь из-за того, что уже давным-давно случилось. Это помогает, когда Томас находится в управлении. Когда он едет на место преступления, заранее зная, что обнаружит там очередную иллюстрацию собственных бессилия и бесполезности. Когда он ловит недоверчивые взгляды горожан. Где угодно, но не тут. Дом Мицкевичей насквозь пропитался смертью, здесь нельзя спрятаться от сожалений.       Витольд ждет его в бывшем кабинете Павла. Сегодня он выглядит лучше — видно, что теперь у него выходит спать самостоятельно, не прибегая к настоям, что варит Харма. Кожа серовата от нехватки дневного света, под глазами все еще лежат тени, но сейчас в нем уже можно с трудом, но узнать того самого Витольда Мицкевича. Завернутый в теплый домашний халат поверх обычной одежды, он сидит за заваленным столом, закопавшись с головой в бумаги. Заслышав скрип дверных петель, он поднимает голову и пытается улыбнуться. — Тебе не нужно приходить сюда каждый день. Я же не… — Нужно, — прерывает его Том, и это чистая правда. Это нужно самому Харме. Комендант прикрывает за собой дверь. — Я попросил принести чай. Ты сегодня ел? Вит рассеянно кивает, потрясая в воздухе стопкой исписанных листов. — Знаешь, в чем моя проблема? Я ничегошеньки не понимаю во всем этом. Прошлый покупатель отказался от сделки, разумеется, и что теперь делать, я просто не знаю. Вся эта документация, бухгалтерия, расписки… Это всегда была забота Павла, не моя. Я думал, что смогу понять, если постараюсь, но…       Разозленный, он отшвыривает листы, и те с тревожным шелестом разлетаются по кабинету. Он не должен был оказаться в такой ситуации. Вита растили и воспитывали, чтобы стать хорошим супругом и гостеприимным хозяином дома. А не вдовцом с незакрытой сделкой. Томас прикусывает щеку, не позволяя чувствам взять верх. Если Мицкевич заметит, как поменялось его лицо, то и сам уже не выдержит. Том всегда был плох, когда дело касалось его внутреннего мира, что уж говорить об окружающих? Как помочь, что сказать, чтобы не сделать больнее? Он осторожно обходит стол и мягко касается плеча омеги. — Давай сделаем перерыв. Пройдемся немного. Тебе не помешает свежий воздух. Вит сначала пытается возражать, но вскоре сдается. Понимает, что в словах Томаса есть здравый смысл. Что лучше послушаться, нежели продолжать сидеть тут и раз за разом перечитывать одни и те же строчки, которые — увы! — не становятся от этого яснее. -Мы познакомились, когда мне было тринадцать.       Вит держит Томаса под руку, пока они неспешно бредут вдоль расчищенных садовых дорожек. Ветер милостиво стихает, позволяя крупным пушистым снежинкам плавно опускаться на землю. Заставляя бесчеловечную северную зиму выглядеть — в каком-то роде — непривычно красивой. — Тогда никто из нас и не думал о свадьбе. Родители собирались обручить меня с сыном второго графа Збеды, как же его звали… А! Не важно. Вит расслабленно улыбается, ловя носом снежинку. — Он мне сначала и не понравился вовсе. Выглядел таким хмурым, серьезным. Мы были на приеме в честь четырехсотлетия Доссардена, все танцевали, смеялись, а он… Потом Павел мне рассказал, что боялся, что кто-нибудь позовет танцевать. У него, знаешь, обе ноги левые. Том тихонько выдыхает, прекрасно понимая эти страхи. — А потом? — Потом? Мицкевич останавливается у большого, толстоствольного дерева. Обернувшись, окидывает взглядом свой осиротевший особняк. — Мне стало обидно, что он совершенно не обращает на меня внимания. Другие альфы вокруг так и вились, пытаясь заслужить хотя бы взгляд. Я при всех назвал его дикарем из северной глуши. Сказал, что ему, наверное, впору танцевать с медведями или снежными львами, которые у них водятся. А Павел посмеялся надо мной. Заявил, что снежных львов не существует, а я такой глупый, что никто не захочет звать меня замуж. Не выдержав, Харма фыркает от смеха, и Витольд шутливо хмурится. Перехватывает руку Тома и крепко ее сжимает. Тянет дальше, вглубь сада. — Кто бы мог подумать тогда, чем все кончится. Что даже несмотря на мою глупость, он сам сделает мне предложение. Он улыбается, но в уголках глаз поблескивают слезы. Витольд наскоро утирает их платком и втягивает носом морозный зимний воздух. — Если честно, я, — голос омеги ломается.- Я и не знаю, как жить без него. Просто… Просто не могу представить, как…       Томас останавливается и притягивает к себе друга. Обнимает его голову руками, позволяя Виту вцепиться в воротник пальто и разреветься. Это горькие слезы, слезы от обиды на то, что Павел его покинул. Оставил одного, бросил, а теперь уже ничего нельзя изменить. Омега воет и мычит, ругает мужа, вопрошает, зачем он вообще уехал куда-то в тот день. Проклинает шахты и этот город. И Томасу не остается ничего другого, кроме как позволять Виту излить все до последней слезинки. Проговорить каждую из оставшихся обид. Он осторожно гладит омегу по волосам, обнимает за плечи и бормочет куда-то в макушку что-то глупое и банальное, зная, что едва ли Вит вообще его сейчас слышит. Бормочет, только бы Мицкевич не ощущал себя сейчас один на один с этими злыми слезами.       Тому думается, что после прогулки Витольду действительно стало лучше. Кажется, что даже ест он не через силу, а со слабым, но все же аппетитом. Ему придется пройти через многое, но — рано или поздно — боль сделается меньше. Едва ли когда-нибудь она исчезнет полностью, но не будет уже разрывать его на части, не будет вытеснять каждую мысль, заполнять собой каждый уголок сознания омеги. И ребенок… О, Небо, только бы с ребенком все было хорошо, и тогда Вит сумеет справиться. Уже гораздо позже, на пороге дома, Вит крепко обнимает Томаса и шепчет ему на ухо: — Поехали со мной. Поехали в Доссарден. В этом городе все отравлено. Он убьет и тебя, слышишь? Мицкевич стыдливо всхлипывает, и Харма делает над собой усилие, напоминая себе, почему он здесь. Кто он и что должен делать. — Не сейчас. Сначала я найду того, кто сделал это с Павлом и остальными. Сейчас я не могу. Омега кивает, но не выпускает Томаса из объятий. — Не дай им уничтожить себя. Обещай мне. — Обещаю, — шепчет он в ответ, чувствуя, как леденеют конечности. Сказать это гораздо проще, чем сдержать слово.       Яннек проводит пятерней по волосам, чувствуя, как под пальцами тают налипшие снежинки. За его спиной запирают двери кондитерской лавки, и он не уверен, что хозяин впустил бы его так поздно, не будь Шипка комиссаром. Все же, какие-то плюсы в его службе имеются. Он прячет за пазуху маленькую картонную коробочку, наскоро перевязанную атласной лентой, и пытается не задумываться, насколько рискованно поступает. Кривая, плохо спрятанная ухмылка альфы за прилавком говорила сама за себя: что, Бес, опять пошел по омегам? И когда это Шипка начал обращать внимание на то, что могут подумать люди? Убедившийся, что коробка надежно укрыта от снега, альфа нахлобучивает на голову старенький картуз и отряхивает дубленку. Да, давненько он не ходил в гражданском… Теперь уже и непривычно, некомфортно как-то. Странно.       Людей нет, все давно попрятались по домам. Сквозь пелену снежного тумана проглядываются тусклые отсветы фонарей и кажется, будто они парят над землей, подобно болотным огням. Томас не обрадуется. Вернее, обрадуется, но как подобает хорошему и ответственному коменданту, сделает вид, что недоволен. Насупится, сложит руки на груди и скажет самым из своих серьезных голосов: «Ты вообще понимаешь, насколько неправильно с твоей стороны ко мне шататься?» Шататься, так и скажет. Это он здесь таких слов понабрался. Яннек усмехается про себя, пиная ногой снежный ком. Он знает, что неправильно. Что не должен. А еще знает, что чертовски боится опоздать. Боится, что снова не сможет ничего сделать, как тогда, с Гансом. Как с родителями. Что он снова окажется бесполезным. И лучше уж разозлить Тома, чем потерять его навсегда. Со дня смерти Ганса, с того момента, когда человеческие эмоции начали возвращаться, Яннек думал, что не станет ни с кем сближаться. У него есть друзья, которым он доверяет, а остальное можно найти и на ночь, по необходимости, если приспичило. Ему не создать ни с кем семьи — он ваарэ, возвращенный, пропахший Тем Миром. Бесплодный и не принадлежавший никогда их доброму Единому Богу. И думать так было очень просто. Думать так было даже приятно, потому как он не мог ничего разрушить. Пока не появился Томас. И не перевернул, не разворошил весь этот поганый город. И Шипку вместе с ним. Пускай злится. Лучше злой Томас, чем…       Поравнявшись с альфой, старые сани останавливаются. Дверь возка с трудом приоткрывается, заставляя Яннека притормозить. — Господин комиссар, — слышится изнутри спокойный и сухой голос. — Я едва узнал вас. — На то и был расчет, — ворчит Шипка, вглядываясь в сумеречное нутро саней. С трудом, но ему удается разглядеть лицо Тобиаса Денгорфа. — Садитесь, — омега говорит так, словно выбора у комиссара уже не осталось. — Я вас подвезу. — Благодарю. Не нужно. — Садитесь, — еще раз, но уже с едва различимым нажимом повторяет Тобиас. — Не переживайте. Я догадываюсь, куда вы направляетесь. Это заставляет Яннека поежиться. Голос Денгорфа звучит дружелюбно, но только черти знают, что может быть на уме у каждого из членов совета. Шипка не замечает, как лицо его меняется. — Едва ли, господин Денгорф. Я дойду пешком. Он уже собирается развернуться, но рука старика с завидной скоростью высовывается из возка. Цепко обхватывает его предплечье. — Юноша, — кажется, он улыбается. — Я знаю твой отвратительный характер, и обычно мирюсь с ним. Но сейчас, ради всех богов. Послушай меня и садись в сани, пока никто другой тебя не узнал. Шипка непроизвольно оглядывается. Ветер свистит в ушах. Что-то не так. Зачем пожилому омеге ехать куда-то на ночь глядя? Да еще и не в своем прогулочном дорогом возке, а на древней, подгнившей развалюхе? Что-то не так, но Шипка не понимает, что именно. Беззвучно выругавшись, альфа запрыгивает в сани, захлопывая за собой дверцу. Внутри его окутывает приторный, удушающий аромат сухих трав. — Не пугайся так, господин комиссар, — омега продолжает улыбаться. — Я просто хочу помочь. Среди ночи, через метель, ты так спешишь… Не убежит же он от тебя, правда? Убежал бы, если б хотел. Яннек чувствует, как ускоряется пульс. Как начинают ныть плотно сжатые кулаки. Нужно отшутиться. Заставить голос звучать равнодушно, непринужденно. Внушить омеге, что чтобы он там себе не вообразил — ничего из этого не может быть верным по определению. И никогда не рассказывать об этом разговоре Томасу, иначе он совсем с ума сойдет. — Не понимаю, о чем вы. Это не очень-то похоже на шутку. Но в голове пусто, слышно лишь, как бешено стучит сердце, да скрипит снег под полозьями. Альфа знает, куда едут сани, и это ему совершенно не нравится. — Мой дом в другой стороне. — У Яннека получается выдавить из себя улыбку, и теперь лицо его похоже на чудовищную, искаженную гримасу. — Я понимаю, мы с вами недостаточно знакомы, чтобы вы… — Прекращай паясничать, — произносит Денгорф уже серьезнее. — Мы оба в курсе, что сани едут туда, куда тебе нужно. Нам не обязательно произносить все вслух, верно? — Что вы хотите? Тобиас вздыхает, изображая разочарование, а Яннек не может перестать думать, как его выводит из себя эта фамильярность. Никогда прежде Денгорф не переходил на «ты». Хотя, до этого момента они никогда и не беседовали один на один. — Я уже сказал. Просто помочь. Не нужно искать во всем двойное дно, господин комиссар. Я не слежу за вами, не беспокойся. Понять несложно, если имеешь глаза. И если извилин у тебя побольше, чем у уважаемого господина Ауса. Омега посмеивается, находя собственную шутку довольно забавной. Наверное, при других обстоятельствах, Шипка бы посмеялся тоже, но теперь ему остается лишь исступлённо молчать. Денгорф сумеет вывернуть каждое его слово, каждую фразу обратить против. А потом еще посмеётся, как над неразумным ребенком. — Для начала… Прошу прощения за то, что случилось в Болотице. Мне жаль, что тебя подстрелили, этого я не хотел. По телу альфы пробегает разряд. — Так это вы отправили… — Шшш, — омега подносит палец к губам. — Ты услышал, что я хотел сказать. Не думаю, что стоит это комментировать. Лицо его по-прежнему спокойное. Бесстрастное. Кажется, что точно так же он может рассказывать, что ел на завтрак его муж или рассуждать о скверной погоде за окнами. И это… абсолютно неправильно. Это совершенно непонятно альфе. Так почему же… — Я уже стар, и возможности мои сильно ограничены… Ты и сам мог заметить, верно? Пусть эта земля и помогает нам с тобой — тем, кто был на ней рожден. — Я родился на… — Да знаю я, — омега отмахивается. — На Ничьей Земле, дикий язычник. А потом тебя поглотил огонь на пиритовых складах, и ты умер. И родился заново. Здесь. Отрицай — не отрицай, но ты такое же дитя Лимхарда, как я или любой другой член совета. Неужели ты не слышишь, как он говорит с тобой, как помогает тебе? Как и должно хорошему родителю, он не может тебя отринуть. Слишком много скверны в тебя было вложено в тот самый день. От его слов становится все хуже. Кажется, будто бы одной лишь последней фразой Денгорф перечеркивает всякую оставшуюся в Яннеке человечность. Омега смотрит в окно. Вздыхает. — Время так бежит… Ты можешь и опоздать. Шипка сильнее сжимает кулаки. Догадывается, о каком опоздании говорит Тобиас. — Я хочу, чтобы ты запомнил каждое мое слово и передал ему. Как можно точнее. У мальчишки большое будущее, если только он сможет дать себе волю… О, и не смотри на меня так. Я всего лишь стараюсь быть с тобой откровенным. — Хорошо, — чеканит Яннек. — Я передам. — Спасибо, — он снова сухо улыбается, а Шипка с удивлением отмечает, что никогда, наверное, не слышал слов благодарности ни от кого из совета. — Спроси его, давно ли он ходил туда, где все началось, послушать каменные песни мертвецов. — Каменные, — Шипка повторяет про себя, жалея, что под рукой нет даже клочка бумаги. — Так поздно, — выдыхает Денгорф, снова рассматривая что-то через окно. — Пусть обязательно послушает. Я уверен, что ему понравится. И… О, смотри. Мы уже приехали. Шипка кивает и молчит, ожидая, когда извозчик остановит сани. Понимает, что Денгорф уже не станет объяснять больше того, что было сказано, и нет никакого смысла понапрасну сотрясать воздух. Омега высаживает его прямо за домом Томаса, пожелав доброй ночи.       Уже на ступенях черной лестницы, что использует обычно прислуга, Яннек вспоминает, что даже не поблагодарил старика.        За дверью квартиры темно, и омега с трудом различает выражение лица Яннека. Понимает лишь, что произошло что-то нехорошее. Нечто сумевшее выбить из колеи даже альфу, привыкшего, в общем-то, к тому, что ничего не идет по-человечески. Том пропускает его внутрь и спешно затворяет дверь, вслушиваясь в шорохи на лестнице. Он говорит, что ему не нравится, когда Шипка делает так. Когда приходит без приглашения посреди ночи, когда сидит подолгу в его гостиной, словно сторожевой пес, когда не позволяет омеге утонуть с головой в сомнениях и страхах, приходящих после заката. И Томас, конечно, врет.       Ему стыдно (за собственную немощь и трусость, за невозможность называть все своими именами, за малодушие), но всякий раз, когда он слышит стук с черного входа, кожа начинает гореть, а сердце сокращается бешено и болезненно. Пространство между ребрами заполняется чем-то теплым и густым, и если бы Харма не изучал анатомию в Семинарии, запросто поверил, что там разлита патока. Он боялся тех вечеров, которые проходили в одиночестве, но еще больше боялся того, насколько привык к Шипке. Родители научили его, что любят не просто так, а только если ты этой любви достоин, если заслужил ее. Смерть брата заставила понять, как хрупко и скоротечно счастье находиться рядом с кем-то по-настоящему дорогим. А Яннек… Томас выдыхает, наблюдая за тем, как альфа отпихивает зимние ботинки подальше от порога. Как стряхивает с волос снежинки, а взгляд остается по-прежнему тревожным и тяжелым. Приходится удерживать себя от желания вцепиться в Шипку, прижаться носом к шее, обнять его так крепко, как вообще могут его непривыкшие к физической работе руки, и стоять, пока не рухнет проклятый город вокруг них. Эгоистично. Глупо. Жалко. Он трет переносицу подушечкой большого пальца и снова выдыхает. Только теперь горькая и, как ему кажется, единственно правильная догадка застревает на языке. Перехватывает осипшее горло. — Убийство? Альфа качает головой, и на долю секунды на Тома накатывает облегчение. Тело расслабляется, но лишь для того, чтобы снова напрячься, когда Яннек глухо произносит: — Денгорф. — Что? — Нужно поговорить. О Денгорфе. Пообещай, что дослушаешь до конца. Томас хмурится. — В каком… — Пообещай, — обрывает его Шипка и даже не пытается улыбнуться. — Тебе это не понравится, но… — Ладно, — кивает Том и рассеянно поводит плечом. — Проходи. Не хочу, чтобы кто-то это слышал. Комиссар слушается. Омега проверяет замки и какое-то время стоит, приложившись лбом к дверному полотну. Опять прислушивается, но лестница безмолвствует.       Шипка прав. Тому не нравится то, что он слышит. Буквально каждое новое слово заставляет нутро обваливаться, ссыпаясь в ноги, как изъеденная червями труха. Заставляет верх живота гудеть и сворачиваться в тугой узел. И только после того, как альфа окончательно замолкает, Харма понимает, что зубы его сжаты столь плотно, что вот-вот начнут крошиться. Денгорф знает. И знает так много, что Томас чувствует себя полнейшим идиотом. Про демона, про убийства, про… Про него и Яннека. Откуда? Почему? Они были так неосторожны? И если знает он, то кто еще мог узнать? Небо, насколько же наивным он был, предполагая, что сумеет удержать кота в мешке на виду у всего города? Что старик попытается сделать с этой информацией? Да и станет ли?.. Он хочет помочь, но разве можно верить кому-то, кто занимает место в совете? — Почему, — тянет Томас, а в голове, не успокаиваясь, все пульсирует и пульсирует мысль о том, что их раскрыли, как нашкодивших детей. — Почему сейчас? — В каком смысле? — Яннек приподнимает бровь. Харма закусывает ноготь на большом пальце, пытаясь справиться с дрожью в руках. — Почему он пришел сейчас? Почему решил поговорить с тобой сегодня? Он мог сделать это раньше… Или через несколько дней… — Или вообще не делать этого, — отмахивается альфа. — Ты думаешь, это имеет значение?       Перед глазами встает лицо пожилого омеги. Бесстрастное, с холодной, немного надменной полуулыбкой. Сухой голос, который, при желании, может заполнить собой все помещение. Не по возрасту прямая спина и тонкие, горделиво разведенные плечи. Если бы Томасу было необходимо описать его одним словом , он бы выбрал «достоинство». — Да, — омега кивает. — По правде говоря, я думаю, что значение имеет все, что он произнес. Каждое слово. Он не тот человек, что стал бы просто так тратить свое время. Шипка поджимает губы и, подумав какое-то время, кивает. Он сидит прямо на полу, на длинноворсном бордовом ковре у ног Тома, изредка касаясь плечом его голени. Харма старается не вздрагивать, боясь, что альфа отстранится. Подумает, что его близость мешает, заставляет Томаса нервничать, или… или еще тысяча настоящих и не очень причин, лишь бы не сыпать сейчас соль на рану. «Денгорф знает» — думает Том и ежится, сжимается изнутри, представляя, какие последствия это может иметь. Ежится, воображая, что сидит сейчас один в этой идиотской зале, зарывшись в книги, как делал он всегда последние восемнадцать лет жизни. — Он несколько раз повторил, что времени мало, так? — Спрашивает Харма, пытаясь направить мысли в правильное, необходимое сейчас русло. Шипка кивает. — Я думаю… Думаю, он буквально имеет в виду, что сейчас у нас нет времени. Если мы не сделаем что-то прямо сейчас, потом уже будет поздно. Каменные песни мертвецов… То, где все началось…. — Ведьмовы ворота? Том шмыгает носом. Разложенная на коленях карта Лимхарда мнется и норовит сползти вниз. — Нет, это… Скорее, это кладбище. Старое кладбище. То место, где на берег когда-то сошла колония Йохана. Там все началось. Там люди впервые столкнулись с демоном, и именно там обитает древняя магия. Комиссар молчит, обернувшись к карте. — А если это ловушка? Ты думаешь, мы можем ему верить? — Денгорф навел тебя на Болотицу. Едва ли он стал напоминать о ней, если бы хотел, чтобы тебя там действительно убили. Шипка, подумав некоторое время, кивает. Машинально лезет в карман брюк за портсигаром, достает, и тут же щелкает языком, раздраженный собственной забывчивостью. Томас выдыхает. — Кури, если хочешь. Альфа приподнимает бровь. — Уверен? Запах стоять будет. Утром у служки твоего вопросы появятся. — Скажу, что я распереживался, — неуклюже отмахивается Харма. — Уж точно не такая странная привычка, как болтать по ночам на первоязыке. Яннек невесело усмехается и вертит футляр в руках, не решаясь. Что-то колет внутри грудной клетки (раздражение?), и Том подскакивает на ноги, роняя на пол карту. Почти не задумываясь, он подставляет вместо пепельницы хрустальную вазочку, куда Николай иногда кладет конфеты, и садится возле альфы, отбирая портсигар. Под удивленным и, может быть, немного насмешливым взглядом Шипки он зажимает самокрутку между зубов, а вторую передает альфе. Ждет, пока тот чиркнет спичкой, и комнату заволакивает горьковатый аромат тяжелого табака. — Пожалеешь потом, — беззлобно ворчит комиссар. — Без тебя разберусь, — бормочет Том, осторожно прислоняясь к альфе плечом.       Курят молча, и что-то подсказывает Томасу, что думают они об одном и том же. Можно ли доверять Денгорфу? Может ли старик действительно оказаться на их стороне? Как бы то ни было, ответы появятся не раньше, чем они окажутся на старом кладбище. Каменные песни мертвецов… Что-то, связанное с надгробиями, омега готов дать палец на отсечение. Жаль, что он совершенно не понимает, ключом к чему это должно стать. — Они все виноваты, — наконец, произносит Яннек, выпуская кольцо сизого дыма под потолок. — Весь совет. — У нас нет доказательств ни на одного из них, — качает головой Харма. — И сейчас куда важнее остановить воскрешение демона. Если у них — кем бы они ни были — получится, последствия для нас и для города могут стать куда как опаснее. — Хорошо, — Шипка кивает. — Допустим, Денгорф не соврал нам. Почему не сказал ничего напрямую? — Не может? Если ты — предположим — прав… — Предположим, — передразнивает его альфа. Том хмурится и несильно толкает его в бок. — Прав, — повторяет он с нажимом. — И весь совет связан с культом Йортехаре, логично предположить, что они бы попытались обезопасить себя. Возможно, он буквально не может говорить прямо, даже если хочет. — Возможно, — соглашается альфа. — Или так, или он просто вздорный старик с ужасным характером, который водит нас за нос. Том поджимает губы. Может ли быть, что сейчас в нем говорит не столько логика и трезвая голова, сколько банальная потребность иметь союзника? Не выдает ли он желаемое за действительное? — Он сказал, что ты — часть Лимхарда. — Ага, — выплевывает Шипка. Едва ли Шипка рад слышать подобное снова. Сама мысль о его связи с городом, советом или — что хуже — с демоном, отвратительна комиссару, Том хорошо это понимает. И, тем не менее, напоминает самому себе: Денгорф не стал бы говорить о том, что не считает важным. — Возвращая тебя, Ганс соединил свою жизненную энергию со скверной… Со скверной, что осталась от демона?.. Яннек, пирит! Все твое тело было пропитано скверной от пирита! И, как бы я не относился к этим словам раньше, но пирит это… — Кровь старых богов, — тянет комиссар, откидывая голову назад, на диванные подушки. — Кровь демонов. — И кровь Йортехаре. Ох, Небо. Омега бьет себя по лбу. В зеленых глазах вспыхивает знакомый огонек, а губы почти непроизвольно растягиваются в полуулыбке. Он разворачивается к альфе и вцепляется в его предплечье. — Это было очевидно! Это было на поверхности, но я… Не знаю, наверное, я достаточно глупый, и… Пустоши! Что могло оставить после себя такие залежи пирита? Порченную землю, где кроме красных елей и не растет толком ничего? Это место убийства, Яннек, понимаешь? Там когда-то уничтожили Йортехаре! Или, по крайней мере, думали, что уничтожили. Лишили его физической формы. Вот почему шахты так нужны Аусу! Никогда не поверю, что дело исключительно в деньгах. Только не теперь. Томас тараторит почти что радостно, воодушевленно и самозабвенно. Так, что не сразу замечает, насколько напряжено лицо комиссара. — Вот почему я читаю на первоязыке, — чеканит он. — Я не просто связан с землей, так ведь? Я связан с… ним? Он хочет услышать опровержение. Хочет услышать, что все совсем не так. Он готов умолять. Но заранее знает ответ. — Я не… я не уверен, — мягко произносит омега и пытается ободряюще улыбнуться, но выходит виновато. — Как бы то ни было, я точно знаю, что это не отождествляет тебя ни с демоном, ни с кем-то из города. Он привстает на коленях, подается вперед. Убирает ото лба альфы жесткие волосы и прислоняется к нему губами. — Ты не чудовище, Яннек Шипка. И, пожалуй, это единственное, в чем я могу быть сейчас уверен. Альфа обнимает его за талию, помогая перебраться к себе на бедра. Том шумно выдыхает, ощущая, как плавятся мысли в уставшей голове, а после не сопротивляется, когда комиссар касается его губ и целует, порывисто и требовательно. Так, словно бы и не уверен вовсе, что завтрашний день сможет наступить. «Денгорф знает» — в последний раз проносится в голове Томаса, и он решает, что совершенно точно не хочет думать о Тобиасе в такой момент. По правде говоря… Он вообще не хочет думать ни о чем прямо сейчас, пускай и знает, что лишен подобной привилегии. Когда, позабывшись, ладони Яннека забираются к нему под одежду, омеге удается взять контроль и отстраниться. — Поедем на кладбище утром, — заключает Харма, отводя глаза. — Пораньше. Нужно успеть вернуться в управление до того, как нас потеряет Беккер. Яннек хрипло смеется. — Знаешь, я не думаю, что он сильно расстроится, если мы вдруг потеряемся. Омега усмехается. Кивает. — Теперь это звучит почти заманчиво.       Яннек поднимается, собираясь подбросить поленьев в камин. В квартире прохладно. Слышно, как подвывает ветер через плохо законопаченное окно кухни — низкий, сиплый стон, словно бы где-то рядом скулит умирающая собака. Это будет долгая ночь, какими всегда бывают ночи, проведенные в ожидании. Тревожный рой из путаных мыслей понемногу укладывается в голове, оседает, подготавливая шаткую почву для завтрашних терзаний. Харма побаивается старого кладбища и все еще помнит, как кричал Шипка во время обряда Привязки. Помнит, каким безумным, потерянным был его взгляд тогда, и липкий ужас ползет по позвоночнику. Но у них уже нет выбора. Старое кладбище с его древней языческой магией абсолютно противоестественно, но если там они смогут найти подсказки, Томас готов дневать и ночевать среди засыпанных снегом надгробий.       Пиритовые огоньки в лампах подпрыгивают и дрожат. Скверна, пропитавшая здесь каждый уголок, насытившая землю и через нее кормившая округу много столетий, взывает к себе подобному. И пирит отвечает. Пирит жаждет воссоединения, как всегда жаждет часть, оторванная от целого. По мере приближения к старинным, давно позабытым захоронениям, огни вспыхивают и искрятся все сильнее, пламя пританцовывает. Вздымается к крышкам ламп, облизывает металлический каркас и стеклянные стенки. Потрескивает, вторя хрусту снежного жесткого наста под ногами.       Морозное утро обволакивает кладбище в сизую, пепельную дымку. Где-то позади остались строгие и ровные рядки могил. Теперь брести приходится почти вслепую через туго сплетенные и гибкие голые ветви кустарников, через высушенные колосья трав, что топорщатся из сугробов, как вставшая на загривке шерсть. Люди здесь давно не ходят, но глаз то и дело цепляется за следы мелких, не пуганных животных, вроде зайцев или лис.       Шипка идет впереди. Томас осторожно ступает по его следам, но ноги так и норовят провалиться в рыхлое снежное нутро, увязнув по самые колени. Альфе не нужно привыкать или стараться. Даже думать, кажется, не нужно: он почти инстинктивно выбирает, куда перенести вес, как именно опустить стопу. Он ориентируется так, как никогда бы не смог человек, проживший в городе целую жизнь, и Том не может перестать восхищенно наблюдать за его движениями. Прошло так много лет с тех пор, как Яннек, совсем мальчишкой, покинул Ничью землю, но, несмотря ни на что, в нем осталось так много севера, так много дикой, чуждой омеге природы, что у Томаса всякий раз перехватывает дыханье. Убитый когда-то и возвращенный при помощи скверны язычник казался Томасу самым естественным, самым настоящим и живым среди всего, что окружало его сейчас. — Стекло скоро треснет, — говорит альфа, кивая на лампу в руках. — Значит, мы рядом, — выдыхает Том и останавливается, оглядываясь по сторонам.       Деревья здесь растут плотнее, теснее прижимаясь друг к другу стволами. Раньше Харма не придавал этому значения, но теперь мысль о том, почему первые поселенцы старались упокоить своих близких поближе к лесу, казалась ему совершенно закономерной. Ближе к лесу, ближе к Йортехаре. К благодетелю, что помогал выживать год от года. Их связь продолжала укрепляться, неразрывно сковывая демона и Лимхард. Что же творилось в городе, когда Йортехаре был уничтожен? Едва ли жители приняли веру и Единого Бога так, как об этом повествуют сказания о покорении севера. Шум в ушах нарастает, мешая сконцентрироваться. Иногда омеге приходится притормаживать и восстанавливать дыхание, ждать, когда перед глазами перестанут отплясывать белые пятна. Шипка знает, как влияет на Тома здешняя магия. Знает, как тяжело ему дается нахождение в месте, подобном этому. Была бы его воля, он бы и вовсе не брал с собой коменданта, вот только сам Том едва ли бы согласился остаться. Годы, проведенные в семинарии, не прошли даром, но сейчас омега больше напоминал Яннеку его учителя-чернокнижника, нежели привычных церковников.       Потемневшие от времени, испещренные бороздами трещин, словно глубокими старческими морщинами, скругленные макушки грубо обтесанных надгробий поднимаются из-под снега. Кое-где из земли выглядывают чернеющие столбики давно забытых курней. Хад йортен верда наин-аар йортехаре — доносится до Томаса едва различимым шепотом, и пальцы магика деревенеют, коченеют под дублеными перчатками. — Он знает, — произносит Том, и собственный голос кажется ему чужим. — Он знает, что мы здесь. — Прекрасно, — выплевывает комиссар. — Мы тоже знаем, где он.       Он все еще не отошел, понимает Харма. Не свыкся с мыслью о том, как и благодаря чему был возвращен. С чем он связан. Но кто бы смог винить его в подобном? Томас наблюдает за тем, как пламя внутри лампы сходит с ума, беснуется, и в голову его приходит доселе чуждая и пугающая мысль. Что, если магию горожан здесь питает та же сила, что вернула Яннека? Ни один церковник, будь то обычный служка или уважаемый клирик Кирляйн Сонхет, так до конца и не знает, откуда берется их магия. Что рождает энергию, способную нарушать физические законы. Но что, если вся она идет из прошлого? От демонов. Мурашки ползут по коже омеги. Часть не способна погубить целое, это против ее природы. Так почему же они — наивные — решили, что им это по силам? Колени подкашиваются. Следующий шаг выходит нескладным и неуверенным, ноги разъезжаются, и Томас оседает в сугроб, подломив собою сухие ветки колючего куста. — Ты в порядке? Яннек изображает улыбку, но Харма ни на минуту не способен поверить в ее искренность. Он позволяет комиссару поставить себя на ноги, пока в голове, не смолкая, клокочет Призыв Йортехаре. — Что, если, — очень тихо начинает Томас и уже ненавидит себя за сказанное. — Что, если у нас не выйдет? Ты думал об этом? — Зачем? Омега всматривается в лицо Шипки, силясь понять, насколько он серьезен. — Зачем? — Повторяет комиссар. — Я не знаю, что случится, если у нас не получится. Скорее всего, ничего хорошего. Поэтому я не стану думать об этом. И ты не станешь. Это место так влияет, ты и сам знаешь. «Знаю», — думает Том. Шипка тоже ощущает присутствие демона рядом. Чувствует, что и его мысли он пытается спутать. Но Яннек не магик, и это его главное оружие сейчас. Омега вдыхает поглубже, заставляя тело подчиняться. Возвращая контроль над собственным рассудком. Когда-нибудь все кончится, и Томас будет счастлив от того, что никогда больше никто не вторгнется внутрь его головы. Он осматривается, пока альфа откидывает снег от запорошенных могильных плит. Даже если брать в расчет только старинные захоронения, их слишком много, чтобы суметь осмотреть каждое. Вдвоем им потребуется очень много времени. Слишком. Больше, чем у них есть. Каменные песни мертвецов. Денгорф думал, что Томас догадается. Думал, что омега сумеет понять… Каменные песни мертвецов… Что-то, о чем рассказать сумеют одни лишь могилы. Если бы у него был готов отвар для Привязки, они… Харма качает головой, болезненно закусив губу. Как будто мало было Яннеку прошлого обряда! Он не станет заставлять его проходить через это дважды. И, несмотря на это, должно быть что-то такое, за что они могут зацепиться прямо сейчас. Что-то… Что-то, что лежит на поверхности, но Том пока этого не видит. — Яннек! Альфа оборачивается на голос и утирает взмокший лоб рукавом. — Курни! — Почти радостно восклицает Харма, пробираясь через сугробы ближе к Яннеку. Тот поднимает брови, не понимая. — Курни, — повторяет Том. — Это только теория, и я могу ошибаться, но… Новак говорил, что в них оставляли подношения для мертвых, так? Шипка кивает. — Для подобных монотеистических языческих культов это довольно характерно, — продолжает омега. — Пусть я раньше и не видел такого, но… Не то, чтобы я часто сталкивался с такими культами лично, а не на страницах пособий, и… И это не важно сейчас. Я хотел сказать, они… — Том — Яннек перехватывает нервно жестикулирующие руки коменданта. — Выдохни и повтори еще раз. Я вообще не понимаю, к чему ты ведешь. Спокойный, и в то же время твердый тон альфы приводит в чувства. Харма по очереди указывает на несколько отдельно расположенных захоронений. — Видишь? У них нет столбов. — И? — Продолжает не понимать Яннек. — Сгнили, наверное. За давностью лет. — Давай проверим? Я уверен, что там и следов от них не найдется. Смотри, вот тут… И тут. И вон там. Могилы, для которых не нужны были курни. Яннек молчит. Сначала Томасу кажется, что его восторженные предположения ни на грош не воодушевили комиссара, но тот послушно раскапывает сугробы там, куда показал омега. Даже если поначалу это и кажется Шипке пустой тратой времени, вскоре он убеждается в правдивости теории коменданта. Под слоями снега нет ни пенька от столба, ни углубления, ни каких-либо других следов того, что земля в этом месте была потревожена. Альфа садится на снег, широко раскинув ноги, и усмехается, глядя на Томаса снизу вверх. — Жертвоприношения, — наконец, догадывается Шипка, и Том довольно кивает. — Люди, принесенные в жертву демону, не нуждались в курнях. Их души не были упокоены, а лишь… Своего рода, отданы в качестве платы. Яннек внимательно разглядывает надгробия. Здесь не выбито имен, а лишь даты (рождения и смерти, как понимает комиссар). А ниже, на первоязыке, угловато и едва различимо, выбита фраза. Одна и та же. На всех могилах. — Лахтен айнен, — произносит Яннек, поднимаясь на ноги. — Отданный отцу. Их взгляды встречаются. И думают они, конечно, об одном и том же, но произнести никто не решается. Если раньше Яннек только читал на первоязыке, то теперь комиссар может понимать его. И едва ли это сулит что-то хорошее. Только не для них. — Нужно посмотреть даты, — сообщает Том. Его голос почти не дрожит. — Если я прав, то они совпадут с датами прошлых убийств. И… — И будущих, — кивает Шипка. — Я смотрю по часовой, ты против. Лучше ускориться.       Сложно сказать, сколько времени проходит. В вязкой утренней мгле кладбища, освещенной лишь синеватыми огнями пирита, минуты тянутся мучительно долго, а часы, кажется, сливаются воедино. Древний могильник погружен в вечное безвременье, и теперь, растревоженный незваными гостями, он гудит, подобно осиному улью. Догадка Томаса оказывается верной, вот только это уже не радует. Даты на надгробиях — те дни, когда люди приносили жертвы Йортехаре — с точностью до дня совпадают с теми, когда происходили все три последние убийства. И следующая дата должна была наступить через два дня.       Управление встречает их абсолютным, гробовым молчанием. При других обстоятельствах, возможно, Томас бы позволил себе улыбнуться подобному сравнению, но сейчас он чувствует одну лишь усталость. Пары дней, что есть у них в запасе, недостаточно для того, чтобы подготовиться как следует. Черт возьми, да он даже не знает, как сообщить Беккеру о том, откуда они узнали о датах. Как сообщить, как заставить его поверить, как убедить упертого отца Иоана в том, что ему необходима настоящая, надежная защита, а не пара офицеров охранки, что бродят по пятам за стариком? А кроме этого… Кроме этого, был Яннек. С того момента, как они покинули кладбище, комиссар не проронил ни слова, что было совершенно на него не похоже. Что-то изменилось в его взгляде, и Томас не хотел признаваться даже самому себе в том, что он знает причину. Яннек боялся, но сил, чтобы прятать этот страх, у альфы больше не было. Слишком сильной, слишком глубокой была его убежденность в том, кто станет следующей жертвой, и Харма никак не мог отогнать от себя чувство всепоглощающей вины. В конце концов, жизнь Шипки не должна вращаться вокруг одного только Томаса, не должна класться на алтарь во имя его безопасности. Том может защитить себя сам, но совершенно не знает, как убедить в этом Яннека. — Я попробую поговорить с Беккером, — негромко произносит комендант, когда они стоят у подножья лестницы. — Нам необходимо разработать план. Яннек кивает, не отводя глаз от лица омеги. Сердце Томаса болезненно сжимается. «Не надо», — думает он. «Не смотри на меня так, будто видишь в последний раз, идиот». — И созови совещание на троих, — наконец, произносит Шипка. — Мне необходимо знать, о чем вы договоритесь, чтобы подготовить протоколы для охранки.       Оба замолкают. Томас все пытается уговорить ноющее сердце, успокоить, убедить, что ничего не происходит. Но иступляющая тревога уже расплескалась по темным коридорам управления. Он не может привести в чувства себя самого, что уж говорить про Яннека? Нужно идти. Развернуться, оторвав взгляд, выдохнуть, и уйти в кабинет, где уже не нужно будет так храбриться. Но, вопреки всякому здравому смыслу, омега остается недвижимым. — Господин комендант!       Голос Беккера выводит из ступора. Оба — и Томас, и Яннек — вздрагивают и оглядываются, но воровато, словно бы застуканные на месте преступления. Сейчас, после слов Денгорфа, любое их совместное появление на публике ощущалось не иначе как доказательством их прегрешений против устава. Беккер подходит ближе, поправляя накрахмаленный воротник инквизиторской рубашки. Окидывает Яннека беглым, полным презрения взглядом, а затем, едва ли не нехотя, переводит его на Томаса. — Вы оба здесь… Это хорошо. — Да, — кивает Том. — Я как раз направлялся к вам. Мы получили некую… информацию, и я думаю, что это… — Прошу меня простить, — чеканит клирик, и метал в его голосе скребет прямо по нервам. — Но, для начала, я бы хотел задать вопрос. Он обращается к Томасу, но смотрит — почему-то — на Яннека. Шипка замирает, сжав челюсти. Альфа понимает, что уже знает, о чем именно собирается спрашивать инквизитор. — Господин комендант, — чуть спокойнее продолжает Беккер. — Вам известно, кто содержится в камере на втором этаже?