Забытые

      Альфа прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться на торопливом стуке колес под ногами. Состав сбавляет скорость. Дрожит стекло в оконной раме. Воздух теперь совершенно другой. Чужой. Горьковатый и гнилостный.       Он ни разу не пожалел, что вызвался. В конце концов, после всего, что случилось, он не знал, как сможет смотреть в глаза Маркусу. Якоб никогда не испытывал иллюзий относительно своего наставника, но, по крайней мере, он не считал его подонком. Со стороны это, пожалуй, выглядит жалко: столько лет быть бок о бок с человеком и не догадываться даже, что он способен на… Альфа выдыхает. По коридору, позванивая в колокольчик, расхаживает проводник. — Прибываем, — гнусавя простуженным, сиплым голосом, кричит мужчина. — Лимхард, конечная станция!       Лимхард. Якоб повторяет название, пытаясь распробовать на вкус. Мелкий приграничный городишко, пропахший солью и гарью от пиритовых рудников. Достаточно далеко от Келлистора, чтобы суметь забыть. Чтобы не думать больше о том, что сотворил Маркус. Попытаться не вспоминать, каким бледным и безразличным было несчастное лицо Юрека, когда альфа нашел его на полу. Какой синевой отдавали губы, как черны были провалы под глазами. А ведь Якоб предупреждал его. Предлагал помощь, деньги. Говорил мол, давай уедем. Я смогу позаботиться о тебе, попробую стать хорошим отцом для ребенка. Маркус тебя не примет. Маркусу ты не нужен таким.       Но Юрек не слушал. Сложно сказать, что послужило причиной абсолютной его несговорчивости: то ли возраст, то ли ощущение скорого родительства. Но никогда прежде Якоб не видел робкого, обычно, осторожного и пугливого омегу столь решительным. Глупый. Юрек всегда был глуповат, чего уж там. А Маркус никогда не был тем самым рыцарем с добрым сердцем, вопреки ожиданиям омеги.       Клирик качает головой. Какая теперь разница? Какое ему теперь дело до всего этого? Юрека больше нет, Маркус получил-таки свое назначение. А он — Якоб Беккер — теперь находится за сотни километров от столицы, в месте, которого и на картах-то нет. Лимхард. Лим-хард. Альфа щёлкает языком, и во рту появляется горьковато-кислый привкус немощной злобы. К чертям столицу. К чертям Маркуса.       Якобу Беккеру едва за тридцать, но волосы на висках уже тронула лёгкая, робкая седина. Дед говорил когда-то, мол, ранняя седина — ранняя кончина, но что взять с неграмотного старика, выросшего на задворках империи? Когда в Якобе проснулись силы, дед и вовсе велел подвесить его за ноги над корытом, чтобы вся скверна ушла в воду. Дремучие, не имеющие ничего общего с настоящей магией поверья, коих всегда полно в головах людей, ничего в этом не понимающих. Они были противны Якобу в детстве, они остались противны и сейчас, много лет спустя. Возможно, именно поэтому он и не возвращался ни разу в родные места. Когда в Лимхарде все будет кончено, стоит… Беккер жмурится. Трясёт головой, пытаясь избавиться от навязчивой мысли. Не стоит. Не нужно. Его давным-давно никто не ждет там. Едва ли его вообще ждут где-то. — Подъезжаем, господин. Гнусавый голос проводника раздается совсем рядом. Альфа оборачивается и не может понять, как же он не заметил вторжения в собственное купе. — Я успел услышать первые несколько раз, — кивает клирик. — Благодарю. — Звиняйте, — беззлобно улыбаясь, альфа пожимает плечами. — Вы у нас один в город-то едете. Никто зимой сюда не направляется, а уж сейчас… Беккер приподнимает бровь, и мужчина разводит руками. — Вы чего ж, не знаете? Душегубец тут завелся. Господина недавно убили, который шахтами-то заведовал. Шуму было!.. Говорят, даже инспектора какого-то из столицы пришлют. Якоб глухо хмыкает. Он даже не пытается скрыть отсутствие интереса к этому разговору, но проводник, словно специально не замечая этого, деловито опускается на соседнее сиденье и подается вперед, поближе к Беккеру. — Я сам с Иллемара, но дядька с семьей тут живет. Рассказывал, что как приехал к ним этот новый комендант, так все и началось. Здесь и раньше неспокойно было, но не убивали никого, — он запинается, постукивая ногтем по передним зубам. — Ну, так не убивали. Говорят, господина этого всего на части порезали-то, руки-ноги раскидали. — Кто говорит? — Тон Якоба лишен всякого намека на интерес. Он всматривается в окно, за которым уже виднеется низкая платформа железнодорожной станции. — Так, люди и говорят. Я вот что сказать могу: не просто так все это! Город порченый, проклятый, все знают. — Церковь тоже знает? — Клирик смотрит собеседнику в лицо, и энтузиазм последнего тут же пропадает. — Я бы не стал просто так бросаться столь опасными словами. Проводник морщит нос, почти оскорбленно хмурится. — Вы тута поживите с чуток. Сами поймете. Пружины в сиденье звонко поскрипывают, когда альфа подскакивает на ноги. Он распахивает дверцу купе, но замирает у самого входа. — А лучше купите билет и уезжайте обратно поскорее. Ответа проводник не дожидается. Беккер выдыхает, рассматривая тусклый и одинокий фонарь через замершее стекло. У него затекла спина и шея, а желудок требует горячей и наваристой мясной похлебки. Остается только надеяться, что кормят на севере лучше, чем разговаривают.       Колючий и порывистый ветер гуляет по перрону, едва не снося с ног тех немногих прохожих, что еще не успели скрыться за стенами вокзала. Якоб Беккер мнется с ноги на ногу, ожидая, пока рабочий соизволит принести его скромный багаж. Годы разъездов давно научили альфу обходиться малым, и это был еще один ценный урок, за который он, наверное, должен поблагодарить Маркуса. В воздухе носятся десятки запахов: свежий снег, тяжелое курево, кислая испорченная капуста, угольная пыль… Клирик морщит нос и стряхивает с лацкана пальто налипшие снежинки. Как, интересно, встретил город этого мальчишку, что поставили здесь комендантом? Не ему осуждать решения Святого Престола, но омега… Такой омега. Харму он видел несколько раз, хотя они никогда не были представлены друг другу. Клириков из Кирляйн Сонхет вообще не принято представлять, не принято прилюдно обхаживать и восхвалять. Едва ли кто-то вообще должен знать их в лицо. А вот Томаса знали еще по блестящей учебе в семинарии. Жаль, конечно, что так вышло, но… вполне ожидаемо. И Якоб не винил Томаса — он был омегой. А разве может омега противостоять страстям так же твердо? Действовать, исходя из голоса разума, а не зова сердца? Едва ли. Нет, он не считал, что Харма заслуживал столь строгого наказания за то, что сделал. В какой-то степени — в других, пожалуй, обстоятельствах — клирик бы даже назвал этот поступок справедливым. Убийцы его брата понесли заслуженное наказание, и не так важно, было ли оно продиктовано законом. Но некромантия… Магик, который обучался в столичной семинарии, тот, кого возвысил Святой Престол, не имел права опускаться до запрещенных знаний. И то, что происходит в этом городе теперь… Слишком поздно его направили сюда. Слишком много власти они отдали существу, которые не способно совладать со своими пороками. — Господин Беккер? Позади слышатся торопливые шаги, снег глухо скрипит под подошвами сапог. Сначала Якоб принимает голос незнакомца за свист ветра и оборачивается лишь когда его окликают снова. Мужчина позади одет в тяжелую дубленку из грубо обработанной овчины, лицо его едва можно разобрать под плотно намотанным, покрытым снегом шарфом. Виднеются только дуги густых бровей и бордовый от мороза нос. Ждет альфа, по всей видимости, давненько. — Господин Беккер? — В третий раз произносит мужчина, пританцовывая на месте. Клирик кивает, продолжая рассматривать незнакомца. Тот кланяется. — Я служу в доме Аусов, — тараторит мужчина. — Мой господин писал вам в Иллемаре. Возможно, вы помните. — Помню, — хмурится Якоб: подобные встречи никогда не оканчиваются чем-то хорошим. Но слуга облегченно расплывается в улыбке, совершенно не замечая тона альфы. — Господин хочет, чтобы вы были гостем в его доме. Я сопровожу вас. Комната уже подготовлена, там вам будет гораздо комфортнее…       Мужчина торопливо разворачивается, не скрывая радости от того, что может, наконец, покинуть эту промерзшую, заледенелую платформу, но Беккер не двигается с места. — Я, кажется, уже давал понять, что не нуждаюсь в подобного рода услугах, — голос звучит достаточно вежливо и подчеркнуто холодно. — Комфортнее мне будет в номере гостиницы, что я снял. А ваш господин, я надеюсь, осознает, как выглядят такие предложения. Особенно в городе, где убийства случаются едва ли не чаще, чем церковные службы. Слуга тут же сникает. Плечи его сжимаются, а правая рука принимается беспокойно ощупывать воротник. — Но ведь… Прошу прощения, вы, наверное, не так поняли… Господин… — Передайте господину, что я благодарен за приглашение, — повторяет Якоб, начиная злиться. — И что я не могу его принять. Как не смог бы любой здравомыслящий человек в подобной ситуации.       Беккер ощущает непонятное, злорадное тепло, замечая, каким растерянным взглядом слуга шарит по ледяной корке на земле. — А вот и мой чемодан, — улыбается клирик как можно любезнее. — Доброго вечера. — Может быть, я могу подвезти вас до гостиницы? — Кричит мужчина уже в спину удаляющемуся Беккеру, но тот опять отмахивается, не утруждаясь на этот раз ответить нормально. Мерзость. Клирик морщит нос и плотно сжимает челюсти. Вся эта родовая знать мелких городишек, эти жалкие, чванливые вырожденцы, мнящие себя местными божками… Какой же глупый, очевидный ход. На что они вообще надеялись? Если таким образом решаются дела в этом городе, то ему, конечно, предстоит большая работа.       Дверь камеры пронзительно стонет. Скрипят старые петли. Шипка вваливается внутрь, придерживая крышку на дымящемся, дурно пахнущем котелке с подгоревшей кашей. — Просыпаемся! Человек на деревянных нарах только натягивает повыше шерстяное, поеденное молью одеяло. Через небольшое окошко под потолком в камеру проникает тяжелый утренний свет. Небо спрятано за грязными снежными тучами. — Подъем, — громче повторяет Яннек, коленом толкая безвольное тело. — Шостак, тебе комиссар города принес завтрак в постель. Где уважение?       Альфа под одеялом глухо выдыхает и нехотя переворачивается, явно еще не осознавая, где находится. По правде говоря, ему давно пора бы привыкнуть, но эта история повторяется каждое утро. Мартин открывает глаза, оглядывает камеру словно в первый раз и вздыхает так обреченно, будто бы ожидая наконец проснуться где-нибудь подальше отсюда. От жесткой койки, от спертого воздуха и, наверное, от Яннека. — Доброе утро, — с осторожностью произносит альфа, пытаясь понять, в каком настроении сегодня комиссар. — Добрейшее, — кивает Шипка без намека на радость. — Принес твое любимое блюдо: каша на воде. Мартин непроизвольно поджимает губы, делясь еще несчастнее, заставляя Шипку недовольно закатить глаза. — На обед найду тебе нормальную еду, обещаю. Меня Том по головке не погладит, если ты тут от голода помрешь. Он слишком поздно понимает, что в очередной раз не уследил за речью. Прикусывает язык и искоса бросает взгляд на альфу. Заметил? Но Шостак не подает вида. — А когда я смогу увидеться с господином комендантом?       Шипка хмурится. «Не раньше, чем с ним смогу увидеться я», — хочет ответить альфа, но молчит. С тех пор, как в город приехал этот клирик, он почти не видит Томаса. Не то, чтобы раньше у них было так много времени, но сейчас… Нет, Шипка, разумеется, понимает, что так надо. Он знает, он не жалуется. Просто злится, как злятся дети. Неуместно и чересчур очевидно. — Когда-нибудь увидишься, — неопределенно говорит Шипка и тут же добавляет. — Тебе бы помыться… — Я так-то не против, — тот пожимает плечами и даже улыбается. Едва заметно. Его жалко. Он не пленник, не осужденный. И вряд ли виноват в чем-то. Но так уж совпало, что альфу нужно было спрятать, а Шипке кровь из носу был нужен кто-то в этой чертовой камере… Когда-нибудь придется рассказать обо всем Томасу. И помоги Яннеку боги, чтобы омега смог воспринять все нормально. — Скоро придет Горский. Принесет книги и карты, чтобы не так скучно было. И потом подумаем, как тебя помыть. Последнее слово смазывается внезапно вырвавшимся приступом зевоты. Шостак кивает, все еще рассеяно разглядывая скудный завтрак. — А есть, — он спрашивает осторожно, даже виновато. — Есть какие-нибудь новости про шахту? — Нет, — отрезает Шипка, и тон его снова становится раздраженным. — Нихрена еще нет.       Больше Мартин ничего не говорит. Замирает в одном положении и ждет, пока Яннек не выйдет за дверь. Комиссар злится на себя и всю ситуацию в целом, злится из-за того, что никогда не умел прятать гнев. Это совершенно не подобает должностному лицу, он понимает это слишком хорошо. И пытается, видят боги. Он пытается.       Яннек отходит от двери камеры, заперев замок на несколько оборотов, и прислоняется спиной к стене коридора. Приезд Беккера не изменил всего в корне, не испортил окончательно, но значительно усложнил. Забавно даже, как глупо было со стороны Яннека не замечать, как же сильно были развязаны его руки еще недавно. Правильно говорят: к хорошему быстро привыкаешь. Как бы то ни было, присутствие в городе клирика заставляло ускориться еще сильнее. Они все еще не имеют ни малейшего понятия, от чего зависит периодичность убийств. Время двигается быстрее, чем хотелось бы, и ощущение неминуемо приближающейся трагедии маячит за спиной, не позволяя расслабляться ни на минуту. Более того — и это злит Шипку сильнее прочего — с появлением Беккера он не может оберегать Тома так, как ему бы хотелось. Харма проводит с альфой все рабочее время, не позволяя ему и шагу ступить самостоятельно, а в короткие минуты передышки уезжает к Мицкевичу. И толку с этого? Беккер с Томасом прочесали город вдоль и поперек, изучили, наверное, каждый треклятый камушек на каждом из мест убийств. И чем помог этот хваленый клирик? Его присутствие только отнимает время. — Господин комиссар!       Шипка оборачивается на голос. Из противоположного конца коридора к нему спешат Майер и Горский, такие же помятые и невыспавшиеся, как и сам комиссар. Оба выглядят взволновано, и это несказанно радует Яннека. Какой бы не была новость, она точно поможет альфе высвободиться из потока бесполезных размышлений. Ганс всегда говорил, что работа — лучшее лекарство от всех на свете тревог. Но тогда Яннек еще не мог осознать этого в полной мере. Напоследок окинув взглядом дверь в камеру, Шипка разминает затекшую шею и идет навстречу. — Я думаю, это он! — Едва ли не приплясывая от нетерпения, произносит Майер, когда за ним закрывается дверь кабинета.       Он бросает на стол раскрытую папку с личными делами офицеров охранки и торжествующе смотрит на комиссара. Яннек медлит, прислушиваясь к шуму в коридоре. Со стороны камеры Шостака раздается звучный и притворно бодрый смех Горского. Этажом выше хлопает распахнувшаяся от сквозняка оконная рама. Яннек вчитывается в строчки дела, пока Антон несколько раз обходит кабинет, заламывая руки. — Он поменялся с Ланцем, — не выдерживает Майер. — Накануне Зеленого вечера. — Чтобы уехать раньше? — Наоборот, — альфа качает головой. — Остался в городе на праздник, а потом уехал. У него стоял отпуск. Должен был выйти еще вчера, но из-за остальной суматохи его отсутствие заметили только сейчас. — Звучит неплохо, — безрадостно усмехается Шипка. — Томас будет рад услышать, как ответственно мы подходим к службе. Майер резко останавливается и пристально глядит на комиссара. От былого воодушевления не остается ни следа. — Какого черта, Яннек? Он тебя как будто держит за… — Закрой рот, пока не поздно, — как можно спокойнее, и в то же время жестко, отзывается Шипка. — Я не собираюсь обсуждать его ни с тобой, ни с кем бы то ни было. — Это я уже понял, — бормочет Майер. — И ты действительно считаешь, что это нормально? — Я считаю, что до тебя не дошло все еще, — цедит альфа. — Эта тема закрыта. Есть что сказать — говори по делу. Антон сдавлено выдыхает. Он не настроен на ссоры, и хотя бы за это Яннек благодарен ему.       Подозреваемого офицера зовут Густав Ларсон, и Шипка долго пытается вспомнить, слышал ли он хоть раз это имя. Двадцать лет, ни одного послужного нарушения, как, впрочем, и ни одной благодарности. Абсолютно ничего, за что могла бы зацепиться память. — Но это не главное, — произносит Майер, почти вплотную подойдя к Яннеку. Голос его звучит тише. — Офицеры, что общались с ним, говорят, якобы кое-кто из его родственников служил у Ауса. Понимаешь? — Якобы служил, — с недоверием тянет Яннек, и Антон пораженчески пожимает плечами. — Говорят так. И все равно это больше, чем мы имели раньше. Яннек, черт возьми, я понимаю, как это звучит, но если этот парень никак не причастен, я сожру собственную фуражку, клянусь. Шипка усмехается. Запрыгивает на стол, постукивая пальцами по согнутой в колене ноге, и пытается уложить в голове полученную информацию. Это недостаточная зацепка, но Майер прав. До этого у них было и того меньше. Антон отходит к окну, разглядывая занесенную снегом улицу. — Его родственники живут недалеко, — наконец, заключает комиссар. — Возьми кого-нибудь из ребят и проведай их. Даже если он окажется непричастен, нужно узнать, какого рожна не появляется на службе. Майер молчит, пристально всматриваясь за окно. Затем кивает. — Так точно. А после, уже почти против воли, добавляет, кивая на улицу: — Вернулись. Шипка приподнимает брови, и альфа поясняет, чуть скривив рот. — Клирик этот. С господином комендантом. Слишком много времени они проводят вместе, не находишь? — Нахожу, что ты не понимаешь, когда нужно заткнуться, — шипит Яннек. В его ушах слова Майера отзываются эхом. Конечно же он находит. И думает об этом чаще, чем нужно. Чем должен. И совершенно не нуждается в этих идиотских намеках. — Разрешите идти? — Полусерьезно, полу-шутя интересуется альфа, примирительно и осторожно улыбаясь. Шипка кивает, а после наскоро переписывает нужную ему информацию из личного дела Ларсона. Он не уверен, что в его отсутствие Беккер не заходит в кабинет и не просматривает архивы, поэтому теперь всю необходимую и самую важную информацию альфа предпочитает хранить на квартире. Ему не хватает ума шифровать свои записи, он не магик, чтобы заговаривать документацию, и, тем не менее, Шипка пытается сделать хотя бы то малое, что ему доступно. Альфа проводит по взъерошенным волосам и прикрывает голову фуражкой. Торопливо приводит в порядок форму, пытается разгладить давно измятый воротник рабочей рубашки. Знает, что ничего уже ему не поможет: комиссар выглядит так, словно третий день ночует в кабинете. Отчасти потому, что действительно ночует здесь. Альфа сжимает челюсти в попытке подавить растущее раздражение и выходит в коридор. Подпускать Беккера близко к своему кабинету Шипка, по понятным причинам, не собирается.       Теплый китель маловат широкоплечему клирику, но это лучшее, что они сумели отыскать здесь. По непостижимой для Шипки причине южане совершенно не понимали, что такое настоящая северная зима. И Беккер, и Томас ранее, приезжают сюда в этих своих тоненьких, модных пальтишках, а потом жалуются, что находиться на улице дольше десяти минут они не могут. Над Томасом Яннек мог беззлобно подшучивать, но… Когда дело касалось этого выскочки, комиссар действительно бесился. — Отвратительная погода, — как будто в подтверждении мыслей Шипки, ворчит клирик. — Как вы здесь вообще живете? Спрашивает это он у Тома. Так, словно бы и нет никого вокруг. — Мы много двигаемся, — Яннек приветливо улыбается, соскакивая с последней ступени. — Доброго утра, господа. Он поочередно кланяется сначала Харме, потом Беккеру. Томас едва заметно хмурится, распознав в притворно-шутливом тоне альфы напряжение. — Мне говорили, что на севере много пьют, — клирик изображает подобие вежливой улыбки. — Чтобы согреться. — Вы спрашивали не у тех, господин инспектор. Как поездка? Успешно, я надеюсь? Том непроизвольно сильнее сводит брови. Яннек понимает, что будь поездка успешной, они бы не вернулись в таком скверном настроении, и все равно спрашивает. Только для того, чтобы позлить. Для того, чтобы… О, Небо, честно говоря, он уже и сам не понимает, зачем Шипка порой делает то, что делает. — Господин комиссар, — выговаривает Харма самым серьезным тоном из всех, что ему сейчас доступны. — Мы можем поговорить у меня в кабинете? — Разумеется, — альфа пожимает плечами, но смотрит на клирика.       Яннеку не нравится его лицо. Не нравится этот надменный взгляд, эта выправка, этот тон… Всем, буквально каждым своим действием Якоб Беккер показывает, как неприятно ему находиться здесь. Насколько он лучше. Это выглядит смешно, если не сказать жалко. Сам Яннек видит в глазах клирика то, что он так упорно пытается скрывать. Видит, потому что проходил через это сам. Как бы ни была дорога его одежда, сколько бы ни был изысканным одеколон, мягки простыни, Яннек видит, что внутри себя Беккер все тот же бедняк из хаорских трущоб. Шипка выдыхает. Так ли это, или он всего лишь перекладывает на альфу собственное отношение? Может, ему просто кажется, ведь Беккер не понравился комиссару задолго до того, как они впервые встретились. — Хорошего дня, инспектор, — Яннек снова кланяется и уходит вслед за Томом. Спиной ощущает тяжелый взгляд промеж лопаток. И против воли усмехается.       Томас едва сдерживается от того, чтобы перейти на бег. Омега одергивает себя каждый раз, когда ноги ускоряют темп. В кабинет он практически заскакивает, втаскивая за собой Шипку. Прежде, чем альфа успевает открыть рот, Том прикладывает палец к губам, проворачивает защелку замка и прижимается ухом к щели между полотном и дверной коробкой. Управление понемногу приходит в себя после утреннего затишья, и в общем гомоне все сложнее расслышать, что именно происходит за дверью. Более того, омега прекрасно осознает, что клирики из Кирляйн Сонхет могут ходить совершенно бесшумно, когда того требует ситуация. Выждав какое-то время, Харма выпрямляется, облегченно выдыхая, но тут же отскакивает, уперевшись спиной в нависшего позади Яннека. — Мы оба скоро станем параноиками, — невесело усмехается альфа. Том хмурится, потрясая поднятым пальцем. — Он может слушать, — шепчет омега, а сам думает, что Яннек прав. Он действительно становится одержим бесконечной манией преследования. — Сделай вид, что отчитываешь меня, — так же шепотом отвечает Шипка, наклонившись к самому уху парня. — Вложи эмоции. Томас наблюдает за тем, как осторожно и тихо комиссар отступает на полшага и встает на колени, и буквально ни одна мысль не идет ему в голову. Яннек смотрит требовательно. Ожидающе. «Давай же», — одними губами произносит альфа. — Отчеты, — вырывается изо рта Тома прежде, чем он успевает продумать фразу до конца. — Где отчеты? Яннек приподнимает бровь. Какие отчеты? — Отчеты за прошлый месяц, — поясняет сам себе омега. — Вы должны были предоставить их неделю назад! Шипка ухмыляется и опускается ниже. Припадает к полу, пытаясь разглядеть что-то в щели под дверью. — Не надо оправдываться! — Продолжает Том, понимая, что ответить Шипка не сможет. — Я достаточно четко поставил вам сроки, господин комиссар! Или вы думаете, что во всей этой суматохе я о них позабыл? Щеки омеги едва заметно краснеют от напряжения. Он чувствует себя по-настоящему глупо, а находить слова все сложнее. Шипка возится внизу, и Харма возмущенно выдыхает, наблюдая как щекой комиссар шкрябает по грязному полу. — Если их не будет на моем столе к концу недели, я клянусь, вы будете писать рапорт! Вы меня услышали? — Все чисто, — усмехается Шипка, поднимаясь на ноги. Он делает шаг навстречу омеге, но тот выставляет вперед руки. — Не все, — говорит он все еще шепотом. — Щеку вытри сначала. — Буду считать, что это вместо благодарности, — пожимает плечами альфа и по-хозяйски запрыгивает на стол. Том закатывает глаза. Это одна из тех привычек комиссара, что одновременно и раздражает, и нравится омеге. Усталость и тяжесть в ногах наконец догоняют Томаса, и он опускается на стул рядом, продолжая прислушиваться к звукам из коридора. — Сколько он будет здесь? Том пожимает плечами. — Пока мы не поймаем убийцу… наверное. Или дольше. — Если это затянется, — Яннек откидывается назад, опираясь руками о столешницу, — сделаю в твоей двери глазок. Том устало усмехается. — Ты завтракал? Яннек смотрит на омегу удивленно, с недоверием. Слишком уж редко можно услышать от него подобные вопросы. — Волнуешься? Том отводит глаза, сцепляя кисти рук в замок. — Разумеется, я волнуюсь. Ты видел себя со стороны? — Негромко спрашивает он. Яннек улыбается. Наклоняется вперед и осторожно убирает растрепавшиеся локоны от лица омеги. — А ты себя? Поддавшись секундному порыву, Томас перехватывает его руку. Медлит недолго, привыкая к ощущению теплой кожи под пальцами. И прижимается к ней щекой. Глубоко втягивает воздух, чувствуя, как запахи гари и цианида захлестывают с головой. — Я так, — он запинается. — Я устал. Мне сложно говорить об этом, потому что… — Тебе кажется, что ты не имеешь на это права? Томас кивает. — Я ведь действительно не имею. На усталость, на страх, на жалость к себе. И все равно не могу не чувствовать. И мне… Стыдно. Иногда я закрываю глаза и пытаюсь представить, что я другой человек. Аус был прав, говоря, что Святой Престол совершил ошибку. Я не гожусь для этой роли. Я как будто обманываю всех. Понимаешь? Шипка спускается со стола и присаживается на корточки возле омеги. Свободной рукой он обхватывает ладонь Тома и некрепко сжимает ее. — Не так уж важно, кем ты являешься. Ты всегда имеешь право сомневаться в себе. Имеешь право бояться. Потому что ты человек, Томас. Как только ты теряешь способность бояться, ты перестаешь быть им. После возвращения… Альфа запинается. Ему не хочется поднимать эту тему — Том знает это по затравленному, горькому блеску, отпечатавшемуся на радужке янтарных глаз Шипки. И все равно продолжает. — Сразу после возвращения. Ты знаешь, что я делал, ведь так? Почему люди меня не любят. Во мне как будто все время кипела ярость, и не было ничего, кроме. Абсолютная пустота и злоба. Я помнил о том, что мог ощущать раньше, помнил, что умел, но заново почувствовать ничего не выходило. Я казнил людей без сожаления, и был уверен в собственных действиях, потому что не ощущал к ним ни жалости, ни ненависти. Я твердо знал, что должен был делать, а чего делать было нельзя. Что было верно, а что нет. Меня вернул Ганс, но к настоящей жизни я возвращался постепенно, день за днем, неделя к неделе понемногу обретая способность чувствовать. Пока тебе страшно, ты все делаешь правильно. Ты тоже имеешь право быть слабым. Все имеют. Томас смаргивает несколько раз, разозленный на себя. Он не понимает, как выходит у Шипки подбирать подобные слова в такие моменты, но он бесконечно благодарен ему за это. Омега притягивает Яннека за шею к себе и целует. Легко, почти невесомо, лишь слегка касаясь чужих губ, и успевает остановиться прежде, чем комиссар углубит поцелуй. — Извини, — произносит Томас, поднимаясь на ноги. — За все это. Яннек хмурится. — Ты не слушал, что я сейчас говорил, да? В ответ Харма улыбается. Кивает на дверь. — Давай позавтракаем. Вместе. Заодно обсудим дела. А потом повторяет, но уже тише: — Мы редко видимся, и… Ты понимаешь. Я скучаю. Томас отводит глаза, замечая, как бесстыдно просияло лицо комиссара. Больше он ничего не говорит — не может. Горло перехватило от слишком сложного клубка эмоций, распутывать который Томас не может и, если быть совсем уж честным, не хочет. — Хорошего дня, инспектор, — кланяется альфа.       Его насквозь фальшивая улыбка заставляет Беккера сжать зубы. Голос веселый, но глаза… Это не глаза человека. Тошнотворный, удушающий запах гари и цианида, который клирик чует за версту, врезается глубоко ему в голову, пронзает легкие. От него сводит скулы и учащается пульс. Любому из Кирляйн Сонхет слишком хорошо это известно: так пахнут демоны. Так пахнет мир, запретный для любого существа, сотворенного Единым Богом. Противоестественный выродок. Он не просто ходит по земле, он служит в охранке. Он ей управляет. Люди обязаны кланяться ему, уважать его. А Якобу Беккеру приходится разговаривать с ним, как с равным. Мерзость. Клирик поджимает губы, наблюдая за тем, как комиссар удаляется вслед за омегой. Беккер знает, что тот ухмыляется. Чувствует это.       Узкие, вымощенные камнем улочки испещряют старый город. Ветер хлещет по щекам, влажный, колкий, воющий, подобно раненному зверю, загнанному охотниками. Солнце здесь словно бы и не встает по-настоящему. Все время эта снежная, пыльная мгла, обволакивающая небо. Как будто перед глазами стоит бесконечная холодная, липкая пелена. Харма говорил, что Беккер привыкнет, хотя клирик не верит, что сам омега смог свыкнуться с этим. В столице, безусловно, тоже бывают морозы, да и жить Якобу приходилось в разных местах, но здесь… Все вокруг здесь отравлено. И гарью и цианидом пропах не один только Яннек Шипка. — Осторожнее!       Беккер отшатывается в сторону. Мужчина впереди поскальзывается на маслянистой ледяной корке и валится под ноги клирика, громко чертыхаясь на всю улицу. Этот северный говор… Порой клирик понимает чуть ли не через слово. Сколько из этих людей прибыло сюда с Ничьей Земли? И сколь наивным нужно быть, чтобы думать, что все они отреклись от своих диких северных божков? Ужас познания заключен в том, что клирики Кирляйн Сонхет понимают, что Старые Боги существуют. Каждая сказка, каждое предание, известные людям, основаны не на вере в эфемерное страшное нечто, а являются отголосками культов, восхваляющих реальных, как и само человечество, демонов. По мнению Якоба, Харма сумел предоставить убедительные обоснования, чтобы утверждать, что убийства в Лимхарде совершают именно культисты. Про себя Беккер даже похвалил омегу за проделанную работу, хотя некоторые его методы вызывали вопросы. Он утверждал, что уничтожил записи этого чернокнижника, Ганса, но можно ли верить человеку, уже прибегавшему к использованию запретных знаний? Клирик отослал письмо в библиотеку Обители, но как скоро в эту дыру сумеет прийти ответ, он не знал. В любом случае, если однажды кто-то уже проводил обряд Изгнания Йортехаре, информация о нем обязана храниться в библиотеке. Они знают, кто умрет следующим… Якоб останавливает себя. Нет, они знают, кто может умереть, и список этот весьма обширный. Под служителем ложной веры можно понимать буквально каждого церковника. Но когда? Он сравнивал даты предыдущих убийств, соотносил их со старыми календарями, с положением звезд, с языческими северными праздниками… И ничего не совпадало. Кажется, будто бы и нет здесь никакой закономерности. Вот только такого не бывает. Только не в тех случаях, когда замешаны ритуалы. Беккер готов поклясться, что ответ лежит где-то рядом, в самом городе. Быть может, он буквально у него под ногами. Только нужно суметь его разглядеть. — Берегись!       Крик раздается буквально за мгновение до того, как корпус крытых саней начинает нести на тротуар. Комья снега валят из-под полозьев. Измученно и дико ржут кони. Извозчика выбивает с козлов, и он, глухо хрипя, падает прямо под ноги испуганным животным. Сани по инерции продолжает сносить на мечущихся прохожих. Взгляд Беккера выхватывает бледное, полное растерянного, беспомощного ужаса лицо омеги. Тот отшатнулся к стене, прикрыл голову руками и встал, как вкопанный, не в силах уже двинуться. Якоб успевает ухватить его за локоть и вытащить прежде, чем корпус с треском впечатывает в здание. Омега дрожит всем телом. Даже в своей белой шубке он кажется Беккеру таким крошечным, таким… Он прячет его лицо у себя на груди, приобнимает покрепче и спешит увести подальше в сторону. — Вы в порядке? — Вежливо, но участливо спрашивает клирик. — Как ваше имя? Не пострадали? Омега поднимает голову. Он совсем еще юный, с огромными, но испуганными глазами. Из-под пухового платка выбиваются белые пряди. — Благодарю вас, господин, — тихонько и смущенно произносит он и спешит высвободится из объятий. — Я… я в… — Вы в безопасности, — кивает Якоб, не в силах отвести взгляда от лица незнакомца. Такое же чистое и ясное, как у… Беккер борется с этой мыслью, но она все равно оказывается сильнее. Совсем как у Юрека когда-то. — Что-то болит? — Нет, — омега качает головой. — Но если бы не вы… О, слава Единому Богу. Мой папа всегда говорит, что я слишком рассеян, но это… Лошади так понесли, я даже понять не успел, что случилось… Он резко замолкает. Прикрывает рот рукой («Ручкой», — думает про себя Якоб), и опускает глаза. — Прошу меня простить. Обычно я не говорю так много. Меня зовут Симон. — Якоб Беккер, — произносит альфа и кланяется. — Вам следует быть осторожнее. А сам пытается понять, каким же образом этот ужасный, этот чудовищный город мог произвести на свет существо настолько очаровательное. — Вы все еще дрожите, — замечает клирик. Симон пытается изобразить улыбку, изучая носки ботинок нового знакомого. — Я направлялся на обед до того, как, — альфа неуклюже поводит плечом. — До этого. Если вы сможете заверить меня, что не пострадали, то я, в свою очередь, попрошу составить компанию. Будем считать это… знаком благодарности. При условии, что у вас есть время, разумеется. Омега теряется. Приоткрывает рот, снова закрывает его и пытается обернуться. Якоб предупреждающе качает головой. — Поверьте, Симон, вам не нужно на это смотреть. Клирик подает ему согнутую руку, и тот с осторожностью и смущением берется за его локоть. Когда они спешно проходят мимо, омега поджимает губы, пытаясь не думать о том, что случилось с извозчиком. Аппетита нет, но разве это важно сейчас? Практически не отдавая отчета своим действиям, он чуть крепче сжимает руку альфы и выдыхает, пытаясь успокоиться.