Забытые

      Томас непроизвольно морщит нос. В длинном, заваленном хламом темном коридоре пахнет прогорклым маслом и рыбьей требухой. Старый линолеум весь в проплешинах и застарелых пятнах. Омега несколько раз спотыкается, пока они поднимаются на третий этаж. В первый раз его успевает подхватить Шипка, и пристальный, немного растерянный взгляд Новака заставляет омегу мысленно выругаться. Новак не знает, и не должен ничего узнать. Ни Новак, ни кто-либо другой.       Филер нашел их у порога квартиры Томаса, чудом не заметив, как близко они стоят, как крепко омега сжимает руку комиссара. Запыхавшийся, замерзший, Новак сбивчиво и сумбурно тараторил что-то о человеке, что ждет коменданта, что-то про шахты, про какое-то наваждение… Шипке даже пришлось прикрикнуть на альфу. Они поняли, что стряслось что-то серьезное, но объяснения филера совершенно не помогали разобраться, что именно. — У меня на квартире, — наконец, говорит альфа. — Он ждет господина коменданта у меня на квартире. — Кто? — Почти рычит Яннек, едва сдерживаясь. — Тот магик, что в шахте был, — осекшись, давит филер. — Который голоса слышал.       Томас заходится нервным кашлем. Каждый раз, стоит треклятым шахтам всплыть в разговоре, все становится еще хуже. И, судя по полубезумному взгляду Новака, сейчас не случится чуда. — Ваше преподобие, — уже тише и чуть спокойнее говорит Новак. — Вам нужно пойти со мной. — Я пойду тоже, — бросает Шипка и разворачивается к лестнице, когда филер неуверенно бормочет: — Он просил только… — А аудиенцию со Святым Престолом случайно не просил? Я — комиссар чертового города, Новак. Новак смотрит на Томаса, пытаясь понять, разделяет ли омега его смятение. — Пойдем вместе, — кивает Томас. — Так будет лучше. Себя в этот момент он практически ненавидит. Ненавидит собственную трусость и малодушие, презирает чувство облегчения из-за того, что и на этот раз не окажется один на один с происходящим. Боится щемящей, благодарной нежности, что охватывает нутро, когда он смотрит в спину Яннека. Осознание бьет обухом по затылку, и омегу начинает тошнить. Они еще поплатятся за то, что было на Выселках. Этот город всегда заставляет платить даже за самые короткие моменты счастья.       Новак несколько раз стучит в дверь, и только после ответного стука решается отпереть ее. Внутри темно и прохладно. В захламленной, бедненько обставленной прихожей с ноги на ногу переминается Мартин Шостак, затравленно вглядываясь в лица пришедших. Завидя Шипку, он отшатывается к стене и несколько раз трясет головой. — Я же не, — бормочет он. — Это же не я, я говорил… Я пришел уже после… Я… — Мямлить заканчивай, — кидает ему Шипка и запинается о сваленную в кучу обувь. — Дьявол, зажгите чертов свет! — Нельзя свет, — качает головой Мартин. — Меня увидят. — А как ты сюда шел? Через дымоход прополз? — Шипка, — Томас толкает его локтем. — Помолчи. И тут же добавляет, мысленно браня себя за невнимательность. — Помолчите.       Вчетвером они проходят в единственную жилую комнату, где филер все же зажигает лампу. Мартин старается держаться подальше от окна и от света, не решается сесть, а только ходит от стены к стене, заламывая руки. — Я дал ему настой травяной, — виновато говорит Новак. — Но он, видать, все никак не подействует. Шипка молчит, внимательно наблюдая за Шостаком. — Расскажите все по порядку, — произносит Томас, понимая, что терпения Шипки надолго не хватит. — Что произошло в шахтах? — У, — давит Шостак и всхлипывает. — У-убийство. Я пришел, а там… Там лежит… Томас даже не прерывает Шипку, который разражается отборной, крепкой руганью. Вот и та самая расплата, которую ожидал омега. И почему-то Томас даже не думает, что смерть эта никак не относится к ритуалу. Третья из пяти необходимых жертв. Одной ногой они стоят на пороге непоправимого кошмара.       Речь Шостака путанная и сбивчивая. Томасу несколько раз приходится прерывать альфу и переспрашивать. Новак, слушающий историю во второй раз, молчит. Молчит и Шипка, но как-то по-другому, напряженно. Враждебно. — То есть, — наконец, произносит комиссар, исподлобья глядя на Мартина. — Ты услышал голос в голове и один, в ночи, поперся в шахты? А потом вышел ровно туда, где лежит труп? — Ну да, — нервно кивает Шостак, явно понимая, к чему клонит Яннек. — И ты хочешь, чтобы мы верили, что ты не имеешь к убийству никакого отношения? — Я знал, что вы не поверите. Мартин припадает к стене. Заметно, как от усталости и страха дрожат его ноги. — Поэтому и просил привести одного только коменданта. Яннек ядовито усмехается, хлопает в ладоши. В тишине квартиры звук кажется громче и сильнее, он отскакивает от стен и с грохотом обрушивается на барабанные перепонки, заставляя Томаса вздрогнуть. — Может тебе еще билет до Нармы и конвой охраны? Ты понимаешь, в каком положении оказался? — В плохом, — измученно давит альфа, и Шипка хмыкает. — В херовом. Откуда нам знать, что это не… — Шипка, — громче необходимо, но все еще стараясь сохранять спокойный тон, вступает Томас. — Успокойтесь. Или выйдите. Вы его пугаете. — Да он сейчас наврет с три короба, а потом. — Господин комиссар, — сквозь зубы рычит Томас. — Сначала мы выслушаем его до конца, потом будем решать. Вам ясен порядок? Яннек кивает, хоть Томасу и кажется, что делает он это через силу. Поднимается на ноги и отходит к окну. Руки нервно теребят пачку папирос, спрятанных в кармане куртки. Томас выдыхает, пытаясь понять, что он вообще собирается узнавать. Яннек, в общем-то, прав: рассказ Шостака звучит по меньшей мере неубедительно. Никаких свидетелей, никого, кто может подтвердить его слова. Зато есть с десяток шахтеров, слышавших, как после обрушения альфа болтал о каких-то голосах из недр земли. — Мартин, — наконец, мысли Томаса встают на место. Только теперь до него доходит, что главного альфа им не рассказал. — Кто сейчас лежит в шахте? — Я не, — мужчина прикрывает руками глаза, словно бы пытаясь защититься от чего-то. — Я не знаю… Там было темно, а я не до конца пришел в себя, и… — Да черт тебя подери! — Ревет Яннек и со злостью впечатывает кулак в стену, так, что даже оконное стекло начинает дрожать. — Том, я не могу так больше! Он бесполезен! Да может и нет там никакого трупа, а этот просто окончательно свихнулся! — Оставьте меня с господином Шостаком наедине. — Но… — Я хочу поговорить с ним один на один, господин комиссар, — повторяет Томас настойчиво и немного резко. В его голосе сквозит раздражение.       Шипка подчиняется. Закатывает глаза и выхватывает из кармана папиросы, покидает комнату абсолютно солдафонским шагом, но, тем не менее, подчиняется. Новак следует за ним, хотя едва ли филера радует перспектива оказаться один на один с Яннеком, который уже успел выйти из себя. Мартин провожает их взглядом и выдыхает. Не расслабленно, без облегчения, а скорее натужно. Как будто его лёгкие вот-вот разорвутся от переполняющего их кислорода. — Он хочет обвинить во всем меня. Шостак произносит это без злости или раздражения. Просто как очевидный факт, понятный даже ребенку. Факт, не требующий эмоциональной оценки, как то, что ночью восходит луна, а утром ее сменит солнце. Том тревожно пожимает плечами. — А что бы вы думали на месте комиссара? Естественно, он не может принять ваши слова на веру. — Но вы же тоже слышите его, — почти шепчет Шостак. — Вы слышите го… — Но я не брожу ночью в беспамятстве, — поправляет его омега, а про себя добавляет — пока. Пока еще он не разгуливает по округе, словно в бреду, не замечая ничего вокруг. Но сколько еще это сможет продлиться? Как много времени понадобится скверне, чтобы подчинить себе разум? — Нам нужно отправиться в шахты. — Я не, — альфа качает головой. — Я не поеду. Я не могу. Там… — Поедете, — отрезает Харма. — И покажете нам, где видели тело. А потом мы подумаем, что делать дальше. Если вы невиновны, то я клянусь — вам ничего не угрожает. — Но комиссар… — Вам мало моего слова? Шостак смолкает, осознав, что крыть ему нечем. Его все равно заставят спускаться в эти клятые катакомбы, что бы сейчас он ни сказал. Под пристальным взглядом коменданта он выходит в коридор, практически не ощущая негнущиеся ноги.       Арендовать сани без извозчика оказывается легко. Куда как сложнее проехать через заснеженные дороги — с самого окончания выработки сюда никто не ездил. Шипка на козлах подгоняет упрямого коня, который, не будь дураком, совершенно не желает тянуть на себе через сугробы крытый возок. Новак вызвался ехать снаружи, с комиссаром — разбитый, почти что сумасшедший Шостак нервировал филера. Томас, пожалуй, тоже предпочел бы сидеть там, с ними, но одному Единому Богу известно, что сделал бы с собой Мартин, оставь они его совсем одного. Всю дорогу альфа грыз ноготь на большом пальце и, не отрываясь, глядел в окно. Молчал, изредка рвано выдыхая. Когда повозка вздрогнула, останавливаясь, до Тома донеслось негромкое скуление. — Гляди, — Яннек кивает на снег, помогая омеге сойти с саней. — Следы полозьев. Харма замечает их не сразу — кое-где колею уже успело присыпать. Свидетельств разворота не было: кто бы ни приезжал сюда, прибыл он со стороны города, а после направился дальше к лесу. На засыпанных деревянных настах проглядывались отпечатки ботинок. — Не меньше троих, — присвистывает Шипка. — Одни мои, — чуть заикаясь, говорит Шостак. — Одни, наверное, мертвеца того. И убийцы. — Очень удобно, — Яннек кивает. — А вон в той куче снега глянь, там, должно быть, алиби твое валяется.       Томас оставляет комментарий комиссара без внимания. Пока они пробираются ко входу в шахты, Харма думает, правильно ли он сделал, поехав сюда вот так вот, не дожидаясь официального ордера или хотя бы не уведомив управление. Он хотел сделать все в кратчайшие сроки, так, чтобы в случае ошибки Мартина не нужно было отчитываться о том, откуда вообще поступила информация. Сам Харма, конечно, не поверил в виновность Шостака, но общественность с большей охотой примет точку зрения Шипки. Полусумасшедший магик, обманом работавший в шахте, не совладал со скверной пирита. Более того, ведь его можно привязать и к прочим смертям в городе. Если он слышит голоса, так почему они не могли нашептать ему Призыв? С другой стороны, если Мартин говорит правду, и тело в шахте действительно есть, ему — Томасу — придется как-то объяснять, почему поехал сам и откуда узнал о… Харма вздрагивает от лязга примерзшего железа. Яннек дергает откинутую крышку люка, но та уже успела примерзнуть намертво. Проем в земле зловеще чернеет, запах серы смешивается с гарью и цианидом. — Я пойду первым, — говорит Яннек, зажигая лампу. — За мной Шостак, следом Преподобный. Новак, ты караулишь. — Понял, — охотно кивает филер. Он кажется обрадованным тем, что не придется лезть вниз по узкой промерзшей лестнице.       Спускаются осторожно, не спеша, в абсолютном молчании. Слышно, как поскрипывают металлические ступени, как тяжело дышит Шостак. Как нервно и бешено стучат его зубы. Когда пиритовая крупа в стенах начинает мерцать, подрагивая, Томас почти что против воли вспоминает, как и где умер комиссар. Едва ли после того, что случилось, альфа может спокойно находиться в местах, подобных этому. По крайней мере, сам бы Томас не смог.       Он всматривается в спину впередиидущего Яннека, желая понять, что тот сейчас ощущает. Но шаг комиссара неизменно невыразительный, прямой и резкий. Его поступь упрямо чеканит по ступеням, вторя ритму сердца коменданта. Харма ощущает ужасную усталость. От города, от постоянного ужаса, от бесконечных смертей. Но более прочего — от того, что они всегда оказываются где-то позади. Все это происходит по его — Томаса — вине. Потому лишь, что он до сих пор не сумел остановить убийцу. Потому, что до сих пор не знает, кем этот убийца является. Хочется выругаться, но омега прикусывает губу. Нет сил тащиться вот так вот, медленно, внимательно вглядываясь под ноги. Путь кажется коменданту бесконечным, и он уверен, что спутники его ощущают то же самое.       В шахте Шостака пускают вперед, и он, словно на собственную казнь, ведет остальных вглубь недр. — Сера, — втягивая влажный воздух, говорит Яннек. — Сильнее запахло. Томас кивает, понимая, что означают эти слова. Пирит впереди сияет все сильнее, указывая путь туда, где все так же недвижимо лежит остывшее тело альфы. — Не подходи близко, — предупреждает Шостака комиссар. — Там… — Дерьмо, — неожиданно живо произносит Мартин, отшатываясь к стене. — Это же… Это… — Павел Мицкевич, — заканчивает за него Томас, ощущая, как сердце падает в ноги.       Словно бы не доверяя собственным словам он несколько раз смаргивает, продолжая рассматривать лежащего в полумраке мужчину. Хочется ухватиться за призрачную надежду, хочется думать, что зрение подводит его. В шахте сумрачно, света от лампы и крупы в стенах совсем мало, но этого, к сожалению, хватает. Здесь не может быть ошибок, не может быть других вариантов, кроме единственно верного. Лицо Мицкевича измождённое, печальное. И — это пугает сильнее прочего — полно смирения. Внезапно Томас ощущает подступающую ярость. Почему он не сопротивлялся? Почему не боролся за свою жизнь? Его супруг, будущий ребенок… Неужели этого оказалось недостаточным для того, чтобы оставаться в живых? — Витольд, — шепчет под нос Томас, пытаясь совладать со сковавшим живот страхом. — Ему нужно сказать… Нужно сообщить… Это убьет его. Убьет его ребенка. Погубит все, что было некогда их жизнью. Витольд. Весь такой мягкий, деликатный, нежный Витольд… Как рассказать об этом? От одной мысли руки деревенеют, а язык словно разбухает во рту. Из-за него. Из-за одного только Томаса все продолжает происходить. Это он разрушил жизнь человека, которого хотел бы называть другом. Не Том убил Павла, но кровь эта и на его руках тоже. Перед глазами встает образ Вита: бледный, словно привидение, в лице ни кровинки. Он держится руками за плоский еще живот, а невидящие глаза смотрят куда-то за спину Томаса. «Как же так», — повторяет омега. Как же так. — Нужно поднять тело, — так же шепотом произносит Яннек, и это отрезвляет Харму, заставляет прийти в чувства. Торопливо, пока злоба и ярость не успели накрыть его с головой, омега раскладывает на земле чемодан с препаратами. — Приведите Новака, — командует комендант. — Слишком много пирита. Нужно, чтобы кто-то помогал сдерживать скверну. Яннек кивает, с тревогой наблюдая, как Томас смешивает в ступке реагенты. — Вы тоже, Шостак. — Но я же не… — Вы тоже, — почти что шипит Том. — Будьте любезны, окажитесь, черт побери, полезным сегодня! Больше никто не спорит. Шипка спешно удаляется, оставляя после себя лишь отзвуки шагов где-то в тоннеле. Мысли Томаса снова и снова возвращаются к Виту, но он гонит их прочь. Лучшее, что он сейчас сможет для него сделать — позволить поднять тело мужа на поверхность в сохранности. И уже после продолжить ненавидеть себя.       Утро наступает неспешно, лениво. Почти что против воли. Милостивая память сохраняет лишь разрозненные обрывки воспоминаний. Тело Павла, поднятое на поверхность. Шипка, подгоняющий лошадь, торопится в управление, чтобы официально оформить выезд. Отряд охранки спускается в шахты, пока Том рассказывает писарю про анонимное донесение, благодаря которому они вообще оказались здесь.       Мицкевича разместили в подвальной лаборатории управления, и комендант с ужасом ожидал того момента, когда придется делать вскрытие. Он заранее знал, что не найдет ничего нового, и, тем не менее, боялся снова упустить что-то важное. Шостака было решено спрятать на первое время, слишком уж удачным подозреваемым оказывался альфа. Задолго до рассвета он покинул шахты вместе с Шипкой, и куда комиссар дел незадачливого свидетеля теперь не знал даже Том. Омеге хотелось верить, что хотя бы сейчас они делают все правильно, но опыт не позволял верить в лучшее. Как бы сильно они ни пытались, как бы не старались, всегда получается только хуже.       Томас добирается до особняка Мицкевичей, когда пыльное зимнее небо начинает светлеть. Знакомое ощущение гадливой безнадежности заполняет все внутри, возвращая Тома обратно в тот день, когда стало известно о смерти Льва. Именно ему пришлось рассказывать обо всем родителям. Именно ему тогда пришлось… Омега щиплет кожу на запястье, пока столп белесых искр не рассыпается перед глазами. Не сейчас. Не здесь. Это совершенно неподходящее место и время. Комендант заставляет себя выйти из экипажа. Негнущиеся ноги разъезжаются на обледенелой мостовой, пока он ковыляет к парадному входу. Поместье досыпает последние спокойные минуты. Слуги, конечно, уже встали — виден дым из печных труб в кухонном флигеле, в больших окнах то и дело появляются спешащие куда-то силуэты — но сам дом совсем притихший, убаюканный снегопадом. Харма думает о Витольде, мир которого пока еще не рухнул, и ему нестерпимо хочется повернуть назад. Хочется, чтобы кто-нибудь другой рассказал ему о гибели мужа. Кто угодно, но не сам Томас. Омега приходит в себя, когда пальцы обхватывают холодное металлическое кольцо в двери. Том стучит громко и с усилием, не позволяя себе остаться незамеченным. Покой дома слетает, точно невесомая пелена, точно снежная мука, сорванная с крыши порывом ветра. — Преподобный Томас Эллиот Харма, — так и не переступив порога, говорит омега в лицо испуганного слуги. — Разбудите хозяина. — Господина Павла нет дома. Он… Том вздрагивает, словно от удара. — Я… знаю, — чуть запнувшись, отвечает омега. — Мне нужен его супруг.       Репортеры толпятся у изножья широкой лестницы управления. Неделя. Их не так много, как они боялись: не каждая газета решится отправить своего человека в крошечный городок у границы в разгар зимы, куда даже поезда ходят через раз. И тем не менее, каждый из этих людей сейчас — потенциальная угроза. Целая неделя. Серые лица прикрыты толстыми шерстяными шарфами. Люди недовольно перешептываются, надеясь, что все побыстрее начнется и побыстрее закончится. Кто-то уточняет, как правильно пишется название города, кто-то спорит, откуда здесь вообще появилась семья Мицкевичей. Кто-то откровенно зевает и топчется на месте, пытаясь хоть немного согреться.       Прошла целая неделя с тех пор, как они нашли Павла. Страшная, мучительная неделя с того момента, как Томас рассказал Витольду о кончине его мужа. Харма поправляет воротник пальто и косится на Мицкевича. Прямой, как жердь, посеревший, кажется, будто бы за последние дни Вит утратил все, что делало его собой раз и навсегда. Он держался (и даже лучше, чем мог рассчитывать Томас), но одного взгляда хватило бы, чтобы понять, что ресурсы его конечны. Витольд был на пределе, и одному Единому Богу известно, сколько еще он сумеет вынести, не навредив себе и ребенку. Двери управления, наконец, распахиваются. Шипка коротко кивает Томасу и с тревогой смотрит в спину Витольду. Времени совсем не остается. — Пора начинать, — негромко произносит Том, но этого хватает, чтобы обратить на себя внимание. Расправив плечи и выдохнув, омега подходит к трибуне. По левую от него руку войт нервно топчется на месте. Таким разбитым и затравленным Томас не видел его никогда. Будучи человеком мягким и семейным, Беднаж тяжелее прочих переживает происходящее слишком уж сложно ему сохранять хорошую мину при плохой игре. Он старается не смотреть в толпу, не встречаться глазами с журналистами, опасаясь, как бы кто не обратил на него внимания, как бы не задал вопроса, ответа на который у альфы, разумеется, нет. Потом в прессе его обязательно окрестят «дурачком, получившим место только потому, что не было кандидатуры получше», но едва ли это пугает Беднажа сильнее, чем необходимость выступать. Отец Иоан отсутствует, сославшись на состояние здоровья, и это совершенно не нравится Томасу. В переложении газетчиков этот факт может прозвучать более чем скверно. Духовная опора города — представитель Святого Престола! — избегает встречи с прессой, и не столь важно, по какому поводу. В городе один за другим происходят ритуальные убийства, вера людей подорвана, а он… Том качает головой. Зачем думать об этом сейчас, если уже завтра он прочтет все в свежем выпуске? Неужели не будет лучше позволить себе хоть какую-нибудь интригу?       Шипка газетчикам нравится и не нравится одновременно. Молодой комиссар из народа, не боящийся власть имущих, совершенно точно не купленный еще богатой верхушкой — дело необычное, такое приходится по вкусу людям, когда они, разумеется, не живут под управлением этого самого комиссара. С другой стороны, Яннек — возвращенный, и не человек в полном понимании нормального общества. Без роду, с весьма туманным прошлым и неоднозначной репутацией среди горожан. Его выступление Томас прибережет напоследок, надеясь тем самым — и пускай это малодушие — сместить акцент с себя на альфу. — Добрый день, господа. Речь Хармы звучит достаточно уверенно, ровно, и Том мысленно хвалит себя. Ни в коем случае нельзя запинаться — они почувствуют слабость, кинутся, словно коршуны, и тогда уже будет не важно, что именно он пытается донести. — Меня зовут Томас Эллиот Харма, я викарий Святого Престола и комендант города. Среди газетчиков заметно смятение. Вероятно, не все из них были осведомлены, кто именно занимает должность, и личность достаточно молодого омеги застала врасплох. Что ж, тем лучше для Тома. Пускай думают, как именно он занял пост, а не о том, как бездарно осуществляет руководство. — Для начала, позвольте поблагодарить вас за то, что даже в разгар такого тяжелого сезона, как северная зима, вы сумели добраться до нашего города. К сожалению, повод, собравший нас сегодня, назвать иначе, как трагичным, не получится. Погиб один из достойнейших членов сообщества, тот, чьей семье Лимхард во многом обязан своим нынешним состоянием. Павел Мицкевич был честным человеком, надёжным партнером и любящим мужем. Его кончина, без сомнения, оставила след в душе каждого, кто любит город. Смерть Павла Мицкевича, к сожалению, стала одной из нескольких в череде убийств, что уже успели разрушить привычный покой этого места.       Притихшие газетчики внимательно рассматривают Томаса. Омега пытается сконцентрироваться на выступлении, но то и дело мысли его спотыкаются о цепкие взгляды из толпы. Раздражение сковывает гортань: слушают ли они вообще? Отдают ли отчёт тому, что происходит? Является ли смерть человека достаточной причиной, чтобы проявить эмоции? Разумеется, он говорит глупости. Они — журналисты, это их работа. Они, конечно же, не бессердечные, бездушные чудовища. Просто для Томаса смерть Павла — личная трагедия, а для них — часть ежедневной рутины. И ты не станешь воспринимать ее столь близко к сердцу, не сможешь, иначе очень скоро не останется никакого тебя. Будет одна лишь чернеющая, гнилая дыра в том месте, где помещают душу.       Яркая вспышка фотокамеры ослепляет глаза, и те начинают слезиться. Том представляет, как будут они выглядеть потом, на первых полосах газет: кучка испуганных, некомпетентных идиотов, позволивших безымянному убийце погрузить город в хаос. Желчь проступает под языком. Тома тошнит. Стоит лишь ненадолго замолкнуть, как вопросы градом начинают сыпаться на его голову. Носят ли убийства ритуальный характер? Правда ли, что количество смертей замалчивается? Сколько Тому лет? Говорят, что убийца — церковник. Говорят, что убийца мстит городу за гибель своей семьи. Как Томас получил это место? Считает ли Святой престол Харму достаточно квалифицированным, чтобы оставаться на посту? Есть ли закономерность во временных промежутках, в которых совершаются убийства? Кто входит в список подозреваемых? Почему все это происходит? Почему происходит. Том закусывает внутреннюю сторону щеки. Происходит, потому что когда-то люди поселились на землях, принадлежавших демону. Происходит потому, что старые сказки, что рассказывали вам в детстве воспитатели, всегда имеют свое начало. Потому что не все, о чем говорит Святой Престол, является правдой. Потому, что этот треклятый городишко проклят. Но этого нельзя произносить вслух.       Личное Томас пропускает мимо ушей, но с вопросами по делу получается сложнее. Нельзя говорить слишком мало — напишут, что расследование двигается медленно. Нельзя говорить слишком много — никто из причастных к убийству не должен знать, как далеко зашел Том. Омега старательно маневрирует, пытаясь держаться где-то посередине, хоть и понимает, что ни к чему хорошему подобное никогда не приводит. В итоге все останутся недовольны, но, пожалуй, лучше так. — Томас? Легкая, практически невесомая ладонь Витольда осторожно опускается на плечо Хармы. Том едва заметно вздрагивает. Лицо Мицкевича бледное, подобно снежному насту, покрывшему узенькие улочки, но спокойное и собранное. Губы плотно сжаты, в глазах — совершенно непривычный ему колючий блеск. — Вы позволите? Том кивает и отступает на два шага. Через плечо он успевает перехватить обеспокоенный взгляд Шипки. Суетливая нервозность в воздухе сменяется тяжелым, душным напряжением, затихают даже репортеры, с нескрываемым интересом наблюдая за вдовцом. Вит прочищает горло и выдыхает, собираясь с мыслями. — Мой Павел, — его голос дрожит, но омеге удается взять себя в руки. — Мой муж родился в этом городе и любил его так же, как любил свое дело. Разработка и добыча пирита, как он думал, навсегда и неразрывно связали нашу семью и Лимхард. К сожалению, так думал один лишь Павел, и этот жестокий обман стоил ему жизни. Человек, убивший моего мужа, человек, ответственный за весь тот кошмар, что происходит в городе, сейчас среди нас. Мне известно, как сильно мешал Павел некоторым согражданам, как не нравилась им даже мысль о том, что таким сокровищем, как пирит, владеет семья приезжего некогда южанина. Я знаю имена каждого, кто вынуждал Павла продать шахты, каждого, кто угрожал ему. И я виню их, но это всего лишь голословный оговор, покуда нет доказательств. Однако, если вы спросите, кому я всецело и полностью доверяю, я не задумываясь назову имя коменданта. Любой упрек в его сторону будет расценен как личное оскорбление нашей семьи. Что касается месторождений… Смерть, — Вит запинается, и Том чувствует, как слезы вот-вот задушат его. — Смерть Павла не поменяла ничего. У нас уже есть покупатель, сделка состоится. Я прошу проявить уважение к моей семье, к покойному мужу и к господину коменданту. Не мешайте расследованию, довольствуйтесь тем, что уже было сказано. Доброго дня, господа.       Едва заметно склонив голову, Витольд поправляет шарф и скрывается за дверями управления. Репортеры все так же молчат. Том кивает Шипке, приглашая к трибуне, и альфа тут же проскальзывает вперед. Его звучный, громкий голос заполняет собой площадь, а Харма едва удерживает себя на месте, чтобы не броситься вслед за Витом. — Господин комиссар, — выкрикивают в толпе. — Говорят, что для содействия расследованию в город послан специальный инспектор. Это достоверная информация? Томас сжимает челюсти, ощущая, как скрипит эмаль на зубах. Значит, об этом они тоже сумели разузнать. — Да, — нехотя протягивает Шипка. — Это правда. Мы ожидаем его приезд со дня на день. Эти слова оседают на языке, застревают у Тома в ушах. Специальный инспектор… На деле все куда как хуже, но разве бывало у них иначе в последнее время? Начинает сыпать снег, предвещая скорый конец конференции. — Кофе?       Новак опускает поднос на край заваленного бумагами стола. В тусклом свете лампы маслянистая поверхность напитка жирно поблескивает. Кабинет Томаса заполняет горьковатый, пряный запах переваренных зерен и специй — филер всегда добавляет их с излишком, надеясь, что это поможет спрятать настоящий вкус неправильно сделанного напитка. Еще полгода назад Том бы отказался, не задумываясь, но теперь он благодарно кивает альфе и жадно отпивает, ощущая, как густое терпкое варево жжет гортань.       Шипка запирает за филером дверь, не забыв проверить, не шляется ли по коридорам кто-то чужой. В кабинете их пятеро: сам Томас, комиссар, Новак, Горский и Майер — после недолгих раздумий Харма решил, что в сложившейся ситуации способен доверять только этим людям, пускай друзьям Шипки он сам по-прежнему не нравится. Майер с недоверием косится на растопленный свечной воск в блюдце. Эта затея — как и все, что связано с магией — не внушает ему доверия. — Это зачем? — Это печать, — бормочет Томас, размешивая в воске сухую крапиву и полынь. — Зачем, — не успокаивается альфа, за что получает увесистый подзатыльник от Яннека. — Чтобы рот твой запечатать, — ворчит комиссар. — Болтаешь много. Воск постепенно твердеет. Том скатывает из него пять небольших шариков и раздает присутствующим. — Это печать-молчанка. Она не позволит никому из нас проговориться о том, что мы будем обсуждать сейчас. Я доверяю вам, но… существует множество разных ситуаций, при которых вы будете вынуждены рассказать. Печать поможет сдержать все в секрете. Проглотите целиком. Новак крутит шарик в пальцах, сплющивает и подносит к носу. — Не припомню я такого заклятья… — Да, оно, — Харма медлит. — Оно не из семинаристских учебников. По правде говоря, я вычитал его в записях Ганса. — Запрещенная магия, — деловито присвистывает Горский, откидываясь на спинку стула. — Звучит интересно. — Звучит опасно, — Майер морщит нос. — Ты все равно это съешь, — подытоживает Шипка, и жандарм пожимает плечами.       Харма терпеливо ждет, пока все не проглотят печати. Свою приходится запить — она застревает поперек горла. Украдкой омега смотрит на Шипку. Он сидит на краю столешницы, чуть наклонившись над записями, отросшие соломенные волосы падают на лицо. Это возвращает Томаса в первый день в Лимхарде: комиссар врывается в его кабинет, запрыгивает на стол и глядит на Тома так… совсем не так, как остальные. — Что это за инспектор? — Сплевывая крапивную стружку, спрашивает Горский. — Не инспектор, — давит Шипка. — Это… клирик. — Клирик? — Новак давится кофе. — То бишь… — Из Кирляйн Сонхет, — коротко произносит Томас, все еще ощущая на языке привкус воска. — Мы должны говорить остальным, что он всего лишь столичный инспектор, но… — Я думал, что это сказка. Что они давно расформированы… — Ты думаешь, он будет проблемой? — Шипка хмурится, продолжая разглядывать записи. Том пожимает плечами. — Я не знаю, но… Сейчас, в нашем шатком положении, все может стать проблемой. Нам следует быть осторожнее, когда он приедет. — Дико извиняюсь, — Горский смущенно покашливает. — Но я, честно говоря, вообще не понимаю, о чем идет речь. Что за орден? Кирлян… — Кирляйн Сонхет, — повторяет Харма. — Древний церковный орден, когда-то сформированный Святым Престолом. Во времена, когда люди еще верили в демонов, а еретические учения цвели пышным цветом. Но сейчас они что-то вроде… вроде инквизиторов над инквизиторами. И то, что Престол решился отправить одного из них сюда может говорить лишь о том, что в столице жаждут как можно скорее разрешить наше дело.       Все затихают. Новак нервно грызет ногти. Майер вертит в руках потемневший от времени перстень, Горский внимательно всматривается в полупустую чашку. Шипка наблюдает за Томом. Молчит, но взгляд его говорит лучше любых слов: он готов быть рядом с Томасом, что бы ни случилось, чего бы ему это ни стоило. И это пугает Харму до чертиков. — Когда он приедет, — продолжает Том, — его полномочия здесь в глазах Святого Престола будут куда как выше моих. Что бы он ни потребовал, чего бы не захотел — мы будем вынуждены подчиниться. Но это не значит, что я готов пожертвовать расследованием. Слишком много сейчас поставлено на карту. — Ты не доверяешь ему? — Я никому не доверяю, — качает головой омега. — Только не сейчас. — Ладно.       Шипка спрыгивает со стола и хлопает в ладоши. Выходит неуместно громко, и, тем не менее, именно это необходимо остальным, чтобы прийти в чувство. Кабинет оживляется. — Теперь о расследовании. У нас с господином комендантом есть теория, и едва ли она понравится кому-то из вас. Убийства в городе — дело рук секты, что существует на этой земле с момента основания города. Нам до сих пор известно не все, но если исходить из того, что есть… Когда-то они поклонялись реликтовому демону, которого звали Йортехаре. Он обитал на этих землях на момент пришествия первых переселенцев, и, по нашей версии, именно он помог поселению выжить. Мы не знаем, кем и когда был изгнан демон, но в определенный момент времени он исчез. По крайней мере, его физическая форма. Убийства, что происходят в городе — часть ритуала по его воскрешению. — А члены секты… — Мы не знаем точно, — говорит Том. — Аусы, — одновременно с ним отвечает Яннек. — И прочие семьи совета.       Они переглядываются. Эта часть не была согласована, и теперь уверенность, сквозящая в голосе Яннека, ставит омегу в тупик. — Аусы, — повторяет Шипка снова, на этот раз — абсолютно точно — исключительно для Тома. — Доказательств нет, — Харма качает головой. — Однако есть основания полагать, что члены совета могут быть связаны с сектой. Необходимо еще раз побеседовать с тем слугой, что был задержан в Болотице. Быть может, за столько дней в камере он стал сговорчивее. Горский и Майер бросают на комиссара тревожные взгляды, но Шипка только кивает. — Да, разумеется. А что по Шостаку? — Ничего, — выдыхает Том. — Нельзя, чтобы о нем узнали. Спрячьте его где-нибудь. На всякий случай. И следите за инспектором. И… — И соблюдайте осторожность, — заканчивает за него Яннек. — Думаю, на этом можно заканчивать. Доброй ночи.       Томас глубоко втягивает воздух и допивает остатки кофе. Что-то скрипит на зубах, и омега надеется, что это раскрошенные зерна. Усталость ощущается каждой клеточкой тела — не физическая, приятная, когда ноют натруженные мышцы, а нервная моральная, выматывающая и разрушающая. Он снова думает о Витольде. После конференции омеге сделалось плохо, и Харма распорядился отвезти его в поместье и поместить под наблюдение врача. Завтра обязательно будет нужно навестить его, только вот… Как же тяжело теперь Томасу смотреть Мицкевичу в глаза. Как же мучительно стыдно. Невыносимо. Дождавшись, пока остальные покинут кабинет, Шипка обходит Тома со спины и наклоняется к омеге, опустив подбородок на макушку коменданта. — Я провожу тебя.       Томас собирается возразить, но слишком быстро понимает, что не может найти для этого силы. Он хочет побыть с альфой еще немного. Хочет слышать его голос и ощущать рядом знакомые запахи. Он не готов отпускать Яннека прямо сейчас. Внезапная, болезненная мысль, словно случайный бумажный порез, проносится в голове: любое их прощание может стать последним. Он не знает — не может знать — что ожидает комиссара на темных зимних улицах. Не знает, как не знал и Витольд. Омега рассказывал, что Павел уехал еще накануне праздника: у него была намечена встреча с покупателем из Лохима, где Святцы и не отмечают толком. Они тогда даже немного повздорили, Вит совсем не хотел отпускать мужа в такой день. Это казалось ему нехорошим предзнаменованием. Но лохимец торопился — хотел провести сделку как можно скорее, чтобы вернуться на юг до празднования смены сезонов. Фигура южанина поначалу заставила Томаса задуматься: а не ошиблись ли они с выводами? Но тот очень скоро объявился сам, заявив, что так и не успел договориться ни о чем с Павлом. Поезд, на котором он ехал до Иллемара, задержали, и больше суток он простоял на крошечном полустанке. Все сопроводительные документы подтверждали слова лохимца, а значит встречу Мицкевичу от его имени назначил кто-то другой. — Ты помнишь, что было сказано в пророчестве? — Выдыхает Яннек Тому в волосы. — Ты снова про порядок? — Омега хмурится. — Я уже говорил… — Я не могу позволить… — Это не я.       Харма пытается звучать как можно увереннее, но правда в том, что он не способен убедить даже самого себя. «Жрец умрёт», — извлёк тогда Денгорф, и его слова эхом отзываются в голове Томаса. Ежедневно. Ежечасно. Ежеминутно. Хорошо, что Яннек не знает. И не должен узнать. Ни за что. — Откуда столько уверенности? — Тон альфы теперь звучит раздражённо. — Если есть хоть малейшая вероятность того, что с тобой что-то… — Что тогда? — Устало выдыхает Том. — Она есть, Шипка. Я инквизитор, эта вероятность есть всегда. Как и у тебя.       Он поднимается со стула и разворачивается к Яннеку. Смотрит прямо в темные глаза, не моргая, и такая щемящая тоска плещется между ребер, что Томасу впервые в жизни хочется выть, как воют зимой звери. — Я поцелую тебя, — то ли спрашивает, то ли утверждает Шипка. — Поцелуешь, — бормочет Томас, уже в губы комиссара, ощущая, как руки Яннека обвиваются вокруг его талии.       Тело омеги расслабляется, и только теперь он ощущает, как же был напряжен все это время. Кажется, будто бы каждая клеточка тела ноет, гудит каждая мышца. Вой в груди не утихает, поднимается к самому горлу, словно ураган, сметающий все на своем пути. Томас вцепляется в отвороты форменной куртки альфы, прижимается ближе, касается его шеи в том месте, где бешено пульсирует яремная вена. Он живой. Он дышит, его сердце перегоняет кровь. Это объективные истины, полагаться на которые омегу учили в семинарии. Но почему же тогда так страшно сейчас опустить руку, так страшно отстраниться? Словно бы Яннек рассыплется, подобно фигурке из сухого песка, рассеется, как сонное наваждение.       Альфа подхватывает Томаса под бедра и усаживает на рабочий стол. Касается губами шеи, мажет языком там, где начинаются ключицы. Том знает, что нужно остановиться, что прекратить необходимо прямо сейчас, но не может заставить себя произнести ни слова. Слишком остро он жаждет чувствовать Шипку так близко, насколько это вообще возможно. — Ваше преподобие! Новак благодушно предупреждает, прежде чем схватиться за ручку двери и с силой дернуть ее вниз. В ужасе Томас вспоминает, что замок они не запирали, и яростно отпихивает Яннека. Сам соскакивает вниз, на пол, но запинается о стул и валится прямо к ногам альфы. Новак залетает в кабинет, испуганный возней и шумом внутри. — Ваше преподобие? — Переспрашивает он, но косится на Шипку. — Вы в порядке? — В полном, — бормочет себе под нос Харма, поднимаясь на ноги. — Что вы хотели? — Конвой, который вы просили приставить к отцу Иоану, — филер чешет затылок. — Они говорят, что разрешение господина комиссара не подписано.       Харма глухо рычит, растирая ушибленную о край столешницы поясницу. Боковым зрением он замечает, как проступает недовольная морщина на лбу Яннека, но пытается не обращать внимания. Разумеется, Шипка не в восторге от этой новости. — К аббату? — Хрипло переспрашивает альфа. — Почему я не знаю про разрешение? — Потому что я собирался подписать его за вас, — безапелляционно заявляет омега. — На каком основании? — Еще немного, и он взорвется. — Так вы подпишете? — Встревает Новак совершенно не вовремя. — Черта лысого я подпишу! Это… — Господин комиссар, — осаживает его Харма. — Я думаю, что мое решение в данной ситуации оптимальное. Отца Иоана будет охранять конвой. А я постараюсь оставаться на виду у вас. Таким образом, каждый из нас будет под защитой.       Эти слова даются Томасу с трудом. Даже сама мысль о том, чтобы кто-то приглядывал за ним, заставляет омегу чувствовать себя жалким. И не вломись бы Новак сейчас… Что ж, глупо было рассчитывать, что Яннек не узнает о делах, которые Том пытается провернуть у него за спиной. — Хорошо, — цедит Шипка и сверлит Томаса взглядом. — Новак, неси свою бумажку. Харма отступает к окну и прикрывает глаза. Голова снова кипит. Сквозь морозные, замысловатые узоры на стекле проглядывается опустевшая улица. Очередное затишье перед очередной грозой. И только.