Забытые

            Солнце еще не встало.       Только улеглась утренняя метель, запорошив мостовые свежим, нетоптаным снегом, укутав покатые крыши и башенки домов старого города. Тоскливо завывал ветер, со свистом проносился среди плотной застройки, поднимая поземку, тревожа закопченные пиритовые фонари на скрипучих цепях. Лимхард досыпал последние предрассветные минуты, самые холодные и самые сладкие. Небо на востоке еле заметно светлело, лиловая краска медленно расползалась, подсвечивая тяжелые и влажные облака. Днем, может быть, и распогодится, но к вечеру уж точно стоит ждать нового снегопада. Томасу остается лишь надеяться, что мести будет несильно, и ему все-таки удастся уехать от Мицкевичей. Омега усмехается: когда-то давно, в совершенно другой жизни, он бы и подумать не смог, что в такой снегопад вообще можно выходить на улицу. Зима в Келлисторе всегда мягкая, щадящая, словно бы сошедшая со сказочных гравюр. Конечно, он знал, что такое холод, но не представлял, что от него может буквально ломить кости. Яннек позади него сонно ворочается, путаясь в складках одеяла. Уже не спит — Томас понимает это по изменившемуся дыханию, — но ничего не говорит, будто бы боится разрушить хрупкое спокойствие. Иллюзию мирного, ничего не предвещающего утра, почти безвременья, где не может произойти ничего, ни хорошего, ни плохого. Где они оба все еще остаются просто людьми, а город за окном — просто городом. Запах гари и цианида обволакивает комнату, и Тому кажется, что он сам успел насквозь им пропитаться. Омега пытается убедить себя, что ванна поможет избавиться от столь очевидных улик, и все же нервная, чуть ли не истерическая мысль блуждает в голове, не давая продохнуть: они заметят. Чей-нибудь острый нос уж обязательно различит этот едкий, прогорклый аромат, и тогда… Тогда… Харма смаргивает несколько раз, словно бы это поможет отогнать навязчивые думы. Уж когда-нибудь они догадаются: невозможно держать кота в мешке вечно. Плевать. Сейчас достаточно других, куда как более серьезных проблем. Шипка придвигается ближе и перехватывает Томаса за талию, прижимая к себе практически вплотную. Между ними толстое ватное одеяло, но сейчас даже оно кажется Харме не толще легкой льняной простыни. Тело бросает в жар, а россыпь мелких мурашек пробегается по коже, стремясь куда-то к низу живота. Вчера ночью, в полусне, это казалось нереальным, и от того настолько естественным, но утром… Близость рассвета заставляет снова и снова переспрашивать у самого себя: готов ли ты? Уверен? У каждого твоего поступка будут последствия, подумай. В конце концов… Словно бы издеваясь над комендантом, Яннек шумно и горячо выдыхает ему в шею. Такой дерзости спутанное сознание омеги выдержать не может, он дергается всем телом и отскакивает к стене, приподнимаясь на локтях. — Перебор? — Беззлобно усмехается альфа. Томас хмурится. — Сам как думаешь? — Думаю, что когда-нибудь тебя перестанет шатать из стороны в сторону. И, вовремя заметив, как тень растерянности и недовольства расползается по лицу Томаса, Яннек примирительно улыбается. — Извини. Не злись. Тот молчит, переведя взгляд куда-то за окно. Молочная пелена мороза затянула стекло, разрисовав его причудливыми геометричными узорами. — Едешь сегодня к Мицкевичам? — Да, — коротко кивает Томас, все еще ощущая кожей близость Шипки. — Там будут все омеги совета, и Витольд хочет… — Чтобы там был кто-то, кого он переваривает? Харма пожимает плечами, усмехаясь. Мысли о предстоящем празднике его отнюдь не радуют. — Никогда не любил Зеленый вечер, — говорит он то ли Яннеку, то ли себе самому. — Не понимал, почему отмечать нужно раздельно. Мой отец каждый год праздновал в императорском клубе вместе с другими альфами, в то время как мы с папой должны были развлекать омег высшего общества. Папа, конечно, не воспринимал это, как обязанность: ему нравилось быть «гостеприимным хозяином праздника», нравилось угождать и убеждаться, что все гости абсолютно довольны. Мы украшали дом множеством пушистых елей так, что пахло внутри едва ли не как в настоящем лесу. Повсюду расставляли начищенные подсвечники, развешивали гирлянды с карамельными яблоками и пастилой. — О нет, — театрально выдыхает Шипка, заложив руки за голову. — Только не пастила!.. Тяжело, наверное, тебе приходилось. Томас закатывает глаза, удерживаясь от того, чтобы ткнуть альфу под ребра. — Нет, пастила была хорошей. Обычно я прятался у стены, поближе к съедобным венкам, и весь вечер отщипывал по небольшим кусочкам, чтобы хоть как-то скрасить свою скуку. Не знаю, чем занимались альфы в императорском клубе, но это точно было веселее рукоделия, чтения стихов и обсуждения светских сплетен. — Боишься, тебя снова заставят вышивать? — Боюсь сказать что-то… Что-то такое, способное все испортить или усложнить. — Эй, — альфа приподнимается с подушек и осторожно касается руки Хармы. — Все будет в порядке. Просто помни, кто они и кто ты. Омега скептически приподнимает брови. Он благодарен Яннеку за попытку поддержать, вот только совет этот, не раз и не два, наверное, применяемый самим комиссаром, способен помочь Шипке, но никак не Томасу. — Знаешь, в чем твоя проблема? — Спрашивает альфа, и Харма недовольно поджимает губы. — Ты слишком не уверен в себе там, где это не нужно, и никогда не просишь помощи в том, что правда важно. — Спасибо, — обиженно произносит Том. — Мне как раз не хватало таких ценных советов. Словно не замечая холодного тона омеги, Шипка смеется, а комендант с удивлением отмечает, что нисколько на него не злится. — А у вас, — зачем-то спрашивает он, хотя знает ответ заранее. — Было у вас нечто… похожее на Зеленый вечер? Яннек снова откидывается на подушки. В тишине квартиры звучно и противно скрипят пружины матраса. Альфа молчит какое-то время, то ли вспоминает, то ли взвешивает, стоит ли вообще рассказывать об этом Тому. — Нет, — наконец произносит комиссар. — Ни его, ни Святец. Оно и понятно — там, на Ничьей Земле, не было никаких богов кроме тех, что обитают в лесах. Им нужны были настоящие жертвы, а не ряженые деревья и сладости. Мы что-то слышали от солдат из гарнизона, стоявшего неподалеку, но никогда не придавали этому никакого значения. Иногда мне кажется, что, несмотря на проповеди, мы никогда до конца и не понимали, кто такой этот Единый Бог. Наверное, считали его чем-то вроде местного демона, обитавшего на землях Хаора. Так же, как в соседних деревнях могли почитать своих богов, хаорские солдаты верили в Единого, и для нас — язычников — это было естественно. Впрочем, может именно за свое невежество мы и поплатились. Яннек замолкает — так же внезапно и резко, как и начал, а Томасу остается лишь догадываться, что имел в виду парень, говоря о расплате. В конце концов, они никогда не говорили о том, что случилось с деревней Шипки, с его родителями. Как именно он попал к Гансу. И теперь Томас не уверен, что момент по-настоящему подходящий. Взор альфы устремлен в полоток, рассредоточенный, он блуждает среди мелких трещин и побелки, пока его мысли все еще находятся где-то в глубоком прошлом. — Шипка, — осторожно зовет Томас. — Мы… Мы можем отметить Святцы вместе? Яннек удивленно вскидывает брови. — А у тебя были другие варианты? Вопрос ставит коменданта в тупик: то ли это своеобразный шипковский юмор, то ли парень действительно настолько бесцеремонный. Как бы то ни было, Том позволяет себе расслабленно улыбнуться. Витольд ждет его к шести, но, как часто это бывает, нельзя позволить запасу времени вводить себя в заблуждение. Дел действительно много, а если учесть, что слугу Томас отпустил… Омега бросает последний взгляд на улицу, пытаясь рассмотреть что-то за ледяными спиралями.       Совсем скоро взойдет солнце.       Мицкевичи другие.       Эту странную, брошенную Новаком невзначай фразу Томас вспомнил не раз, когда его экипаж подъезжал к помпезно украшенному особняку. Одноэтажный и светлый, он протянулся вдоль канала, больше похожий на дорогую торговую галерею. На южный манер здесь не занавешивали высоких окон, что смотрели на улицу, не старались спрятать фасад за плотной стеной густых хвойных деревьев. За особняком был разбит небольшой парк с фонтанами и беседками, венчала который особенная гордость семьи: настоящая теплая оранжерея, где, не взирая на лимхардскую премерзкую погоду, круглый год росли цветы, привезенные с юга. Но главное, что отличало дом Мицкевичей — его построили в черте города. Аусы, Руженские, Кетлеры, Денгорфы и Друцие — словом, вся родовая аристократия — выстроили свои поместья за пределами Лимхарда, достаточно близко, чтобы все еще считаться горожанами, но на отдалении, посреди темного и мрачного северного леса. Их дома больше походили на древние крепости, готовые к обороне, угрюмые, недружелюбные, и совершенно не подходящие для жизни. В сравнении с ними, легкий, воздушный, украшенный множеством ажурных башенок и изящных колон с капителями, дом Мицкевичей казался едва ли не игрушечным. Он не просто стоял, а выпячивал напоказ все свои отличия, словно бы хотел спровоцировать каждого, проходящего мимо. Мицкевичи другие. Томас понимал смысл этих слов как нельзя лучше, наблюдая, как же нелепо смотрятся обледенелые мраморные балюстрады.       Вечер проходит в просторном парадном зале. Томас приезжает последним, когда слуги уже подали горячий шоколад в чашках из тонкого, расписанного вручную фарфора. Посередине комнаты стоит пышная невысокая ель — даже с мягким, приглушенным светом от свечей заметен красноватый отлив ее хвои. Новак рассказывал Тому, что такие растут в лесах вокруг Пустоши. Некогда верили, что кровь старых богов, что не ушла в землю так глубоко, чтобы превратиться в пирит, впитали в себя деревья. Их старались обходить стороной, считали порченными и проклятыми, отравленными. Но Виту Мицкевичу, южанину, далекому от местных предрассудков, красные ели казались просто красивыми. Дерево еще не украшено, но перед ним уже поставлен сундук с фамильными вензелями семьи, крышка откинута, а двое маленьких альф — детей Кетлеров — с осторожностью заглядывают внутрь, ожидая, когда взрослые позволят им залезть туда с головой.       Про себя, с легкой долей облегчения, Томас отмечает, что в сравнении с приемами папы на несколько десятков человек, сегодняшний праздник больше походит на скромные домашние посиделки, с той лишь разницей, что гости не испытывают друг к другу теплых семейных чувств. Витольд сидит в центре, на одном диване с Бруно Аусом и Василем Руженским. Они беседуют, и по измученному лицу Вита Томас понимает, что разговор этот отнюдь не из приятных. Справа от них — Исаак Друцкий и Тобиас Денгорф, оба одинаково старые и пассивные, за долгую свою жизнь успевшие пресытиться условностями Зеленого вечера сполна. Друцкий — скорее из вежливости, чем из искреннего интереса — время от времени пытается включиться в разговор, воодушевленно кивает или тяжело охает, едва ли понимая, о чем вообще говорят. Денгорф, по натуре своей более прямолинейный и твердый, зевает, прикрывшись чашкой шоколада. Слева, чуть съежившись, словно бы пытаясь оставаться незамеченным, сидит молодой супруг Кетлера, Мариус. Бледный и болезненный, он неотрывно наблюдает за детьми, готовый пресечь любой их чрезмерный порыв. Это кажется Тому занятием совершенно пустым и бессмысленным: его сыновья — самые тихие, безвольные и инертные пятилетки, коих только Харме доводилось видеть. Они практически не говорят, лишь изредка издают неопределенные звуки, слабо похожие на слова и понятные только им двоим. Смотреть на них почти противоестественно. Дети, в понимании Томаса, не могут быть такими… такими вялыми. С большим усилием омега прогоняет воспоминания о брате. В пять лет тот мог в одиночку разгромить отцовский кабинет, когда родители забывали закрыть на замок двери. — Дэни, — устало давит из себя Мариус. — Ради Единого Бога, не надоедай брату. Харма прикусывает губу, удерживаясь от комментариев. Это не его дело. Маленькие альфы только растерянно хлопают глазами. Никто, пожалуй, не понял, в чём именно заключалась вина несчастного Дэни, хотя и его самого, судя по всему, это мало волновало. Ближе всех к двери, прямой и идеальный, похожий на маленькую копию своего папы, сидит Симон Аус. Бледные тонкие ладони смиренно покоятся на коленях, светлые локоны аккуратно уложены. Атласная шляпка-ток, украшенная большими перьями и жемчугом, накидывает омеге пару лет, но в целом он всё ещё кажется неуверенным, потерянным подростком, которого зачем-то притащили с собой родители. Опущенные в пол глаза с потрохами выдают то, насколько самому Симону не по себе. Он первым замечает Томаса в распахнутых дверях комнаты, поднимает голову и смущённо улыбается. Харма кивает в ответ. — Томас! — Радостно восклицает Витольд и подскакивает с дивана, благодарный, что кто-то пришел и спас его от надоевшей беседы. — Добрый вечер, — Харма кивает остальным. — Я… принёс. Омега передает Виту белую коробку, перевязанную яркой зелёной лентой, и, к собственному ужасу, понимает, что это была единственная зеленая деталь его гардероба. В Келлисторе люди с меньшим трепетом относятся к соблюдению традиций, но Тому следовало бы догадаться, что в таких городках, как Лимхард, этому придают куда как большее значение. Среди омег в зеленых блузах, шляпах и шалях он сейчас кажется самому себе глупой белой вороной. — Какая прелесть! — Не открывая коробки, восклицает Витольд, — А… что это? — Пирожные. С лимоном и крыжовником, — сконфуженно отвечает Харма, все еще думая о своем промахе. Мог бы надеть хотя бы те изумрудные перчатки, что дарил ему когда-то папа. По крайней мере, скрыл бы ладони, на которых (кое-где, если присмотреться) все еще видны следы магических ожогов. — О, Единый Бог, — не веря услышанному, произносит хозяин. — Как дома! Сколько лет я не видел этих пирожных. Знаете, здесь, на Севере, никто и не слышал о такой традиции! Странно, правда? — Странно, — усмехается Денгорф, с громким стуком опуская чашку шоколада. — Если не брать в расчет, что у нас и не росли никогда ни лимоны, ни крыжовник. Витольд, конечно, не мог не услышать комментария, но благоразумно сумел пропустить его мимо ушей. — В Доссардене мы выпекали сразу несколько противней! Никогда не мог ограничить себя одним кусочком. Где же вы нашли их? — Заказал у Рауда, — простецки отвечает Харма и снова прикусывает язык, замечая растерянные взгляды окружающих. — Рауд это… тот омега, что держит ночной буфет? — Переспрашивает Кетлер. Денгорф отмахивается. — Никакой это не буфет, а обычная пивнушка. Приличным людям там и появляться страшно. Хотя раньше можно было выпить отличный кофе, не опасаясь подцепить половину медицинского справочника. — Эмиль замечательно готовит, — обрывает его Томас, неожиданно для себя заметив, что принимает все оскорбления едва ли не на свой счет. — И я, как видите, все еще здоров. Тобиас поджимает тонкие губы, словно бы оставляя дальнейшее на совести Хармы. Мол, хочешь травиться — травись, но меня в это не впутывай. Омега равнодушно пожимает плечами. Он с удовольствием сам съест кусок, предназначенный этому старому ханже. — Если вы закончили с пирожными, — холодно, почти что враждебно встревает Аус. — Можем ли мы продолжить разговор о шахтах? Лицо Витольда снова меняется — моментально делается таким же измученным, как и несколько минут назад. — Прошу вас, Бруно, — умоляюще тянет омега. — Позвольте оставить этот разговор на потом. Сегодня праздник, это совсем не… — На потом? — Усмехается Аус. — Чтобы вы и ваш муж успели продать нашу землю очередному южанину? Несмотря на то, что начало их беседы Томас не застал, уже по одной этой фразе получалось угадать ее основное содержание. — Прошу прощения, — комендант хмурится, в упор глядя на Бруно Ауса. — Но, насколько я понимаю право частной собственности, земля не ваша, а Мицкевичей. Пока что. Бруно едва заметно кривит губы и, нехотя, кивает. — Пока что, — повторяет он ледяным тоном. В зале воцаряется неловкое и недолгое, но неприятное молчание. За неимением другого, Харма опускается на диван подле Симона. Тот ерзает на сиденье, нервно теребя манжеты на бархатной зеленой блузе. Витольд осторожно подталкивает ящики с игрушками ближе к близнецам-Кетлерам, как бы приглашая их наряжать елку. Те в нерешительности смотрят на папу. — Может быть, вы сыграете нам? — Стараясь сохранить остатки дружелюбия, предлагает Вит Симону. — Вы так замечательно играете! Эта мысль, кажется, больше приходится по вкусу Бруно, нежели самому Аусу-младшему. За пианино он садится против воли, а затем снова оборачивается, растерянно глядя на папу. — Что играть? — Симон, в самом деле, — выдыхает Бруно. — Неужели нельзя… Сыграй увертюру из Трех чудес зимы. Омега не спорит, но и воодушевленным не выглядит. Отворачивается к инструменту и прикрывает глаза, позволяя пальцам свободно перебегать по клавишам. Играет он действительно замечательно, так, что, пожалуй, даже папа Томаса сумел бы одобрительно покачать головой. Харма не сводит с Симона глаз: такой робкий, тихий, никак не способный до конца соответствовать ожиданиям родителя. Жалость — ужасное чувство, оно подразумевает, что ты ставишь ее объект ниже себя, поэтому Том старался никого никогда не жалеть. Но он сочувствовал юноше так искреннее, как мог, и теперь ощущал себя вором. Только слепой не заметит, как Аус-младший смотрит на Шипку. А Шипка… Вопреки собственным мыслям, комендант чувствует острую потребность оказаться сейчас рядом с альфой. Одно из лучших качеств Яннека — по мнению коменданта, конечно — то, как легко рядом с ним оставаться самим собой. Кто знает, быть может, и Симон Аус чувствует то же самое? — Позвольте оставить вопросы бизнеса нашим мужьям, — в очередной раз парирует Витольд, и тем самым аккуратно, но в то же время уверенно подытоживая непрекращающиеся допросы Ауса. — Зеленый вечер создан совсем не для этого. — Разумеется, — хрипловато усмехается Денгорф. — Он создан для очаровательной и бессмысленной болтовни и никому не нужных поделок. Произнося это, Тобиас смотрит на Томаса прямо и бескомпромиссно, так, как умеют смотреть только старики, и Харме кажется, будто он знает его мысли. Мурашки ползут по позвоночному столбу. — Когда-то давно, — вступает притихший Исаак Друцкий, — когда я был еще мальчишкой, мы всегда гадали в Зеленый вечер. Все оборачиваются, удивленные, успевшие, кажется, позабыть, о его присутствии в комнате. Пухлый рот пожилого омеги растягивается в смущенной улыбке. Он допивает шоколад. — В моей семье это считали ересью, — встревоженно бросает Кетлер, пересаживаясь на пол, подле детей. Успокоенные близостью родителя, те немного оживляются, и, наконец, решаются заняться елочными игрушками. Томас хмыкает. Едва ли это можно назвать ересью в полном смысле этого слова: никто никогда не относится к гаданиям всерьез. Гадают магики, гадают обычные люди. Вопрос всегда лишь в максимально обтекаемой, обобщенной трактовке, способной подойти под любую вариацию будущего. Остальное доделает человеческое сознание. Самоисполняющееся пророчество, и ничего более. — Как замечательно вы придумали! — Восклицает Витольд. — Давайте погадаем! Я не делал ничего подобного лет с тринадцати, наверное. Тогда мы гадали на воске, на свечном пламени, на кофейной гуще… — Это чушь, — холодно отрезает Тобиас. — Раз уж собрались гадать, то делайте правильно. На картах. Харма заинтересовано приподнимает брови. — А есть разница, господин Денгорф? — Разумеется, — тот качает головой, а после добавляет с ноткой раздражения, — чему вообще учат в этих семинариях? Томасу хватает благоразумия, чтобы пропустить реплику мимо ушей. С молчаливого согласия остальных, Денгорф просит слуг отыскать колоду. Хорошо бы такую, на которой еще не играли, но, за неимением лучшего, сгодится всякая. — Будущее капризно, — произносит омега, наблюдая, как малыши Кетлера старательно нанизывают украшения на колючие хвойные лапы. — Оно очень не любит тех, кто пытается его узнать, и уж тем более, когда стараются в него вмешаться. Поэтому, действовать здесь нужно осторожно, я бы сказал, деликатно… — Я, пожалуй, откажусь, — Мариус упрямо мотает головой, демонстративно отворачиваясь к детям. Остальные возражений не высказывают, и Денгорф принимается размешивать принесенные карты. — Отсядь, Исаак, — командует омега. — Ты, как и я, достаточно стар, чтобы шутить с судьбой. Друцкий, оживившийся ненадолго, снова затихает и послушно пересаживается подальше, обратив все свое внимание на принесенные Томом пирожные. Серьезность, с которой Денгорф отнесся к их затее, кажется Харме удивительной, даже почти зловещей. Старик косится исподлобья, заглядывает в глаза и едва заметно улыбается одними уголками рта. Сухие ладони с поразительной ловкостью управляются с новенькой карточной колодой. Сложно представить, что хоть кто-то здесь всерьез относится к происходящему, но все затихают, садятся кучнее, даже Симону позволительно ненадолго покинуть инструмент. Слуги заново наполняют чашки. Терпкий горьковатый аромат ползет по комнате, заставляя рот Томаса наполниться слюной. Вокруг так много разных запахов, что он, вероятно, зря переживал из-за запаха Шипки. — Что вы имели в виду, говоря о деликатности? — Спрашивает комендант, не отрывая взгляда от Тобиаса Денгорфа. Тот усмехается, но как-то невесело. Заканчивает тасовать карты и протягивает Томасу колоду рубашкой вперед. — Считайте это небольшой уловкой, Ваше Преподобие. Произнеси, как есть, и судьба обязательно все поменяет. Но стоит оставить небольшую недосказанность, рассказать, что, но не говорить, с кем, и будущее не заметит вмешательства. Возьмите карту. Но, ради Единого Бога, не смотрите на нее. Знать ее могу только я. — Как удобно, — фыркает Бруно. Тому кажется, что омега едва заметно ежится, как от холода. — То есть, — продолжает мысли Ауса Руженский, — если за ближайший год с кем-то из нас произойдет хоть что-то похожее на предсказание, то вы будете считать, что оно сбылось? Звучит более чем сомнительно. — Очень жаль, что вы так считаете. — В тоне Тобиаса ни капли жалости. — Хотите отказаться? Никто не отвечает. По очереди омеги вытягивают по карте и показывают их Друцкому. Тот собирает их отдельно и еще раз перемешивает, в хаотичном порядке раскладывая на столе. Тишину, повисшую в комнате, нарушают только тихое бормотание детей. Где-то в доме бродят слуги, иногда до гадающих долетают приглушенные звуки живущего своей жизнью дома: топот ног, стук посуды, шум метлы, расчищающей занесенные дорожки сада. Стонет ветер, свирепствуя за окнами. Колода тает, превращаясь в изломанный и непонятный Томасу пасьянс. По лицу Денгорфа совершенно невозможно определить, что видит он в раскладе. Да и видит ли на самом деле? В какой именно момент Харма начал думать, что воспринимать происходящее стоит всерьез? Будь это обыкновенное омежье развлечение, вроде тех, что предлагал Витольд — воск в воде или тени на стенах — комендант бы, наверное, ждал, что предсказание коснется Яннека. Надеялся, что коснется. Суждено ли им остаться вместе? Или все, что происходит сейчас — не больше, чем попытка отвлечься от ужасов, творящихся в городе? Чем, интересно, занят сегодня комиссар?       Том качает головой, пытаясь вернуть себя в реальность. О каких же глупостях он размышляет, и сказать кому-то стыдно. А ведь давным-давно не ребенок. — Что ж, — голос Денгорфа заставляет заскучавших омег вновь затихнуть. — Слушайте внимательно, потому что второй раз говорить я не стану. Тяжелым будет следующий год, и для каждого по-своему. Слепец утратит всякую надежду. Сосуд возвысится. Отступник падет, а пленник предаст. Жрец… Он делает короткую остановку, постукивает кончиком ногтя по столешнице, словно бы размышляет о чем-то. — Жрец умрет. Горло Томаса перехватывает, как при удушье. Ноги леденеют. Пускай это только глупая игра, но есть в Тобиасе Друцком нечто такое, что заставляет воспринимать все за чистую монету. Не нужно смотреть на остальных, чтобы знать: они сейчас ощущают тоже самое. Им всем стало не по себе, но каждый попытается скрыть страх так, как умеет лучше всего. И в случае Томаса этим «чем-то» всегда был анализ. Вопреки желанию, голова принимается выстраивать искореженные, изуродованные логические цепочки, которые никак не могут состыковаться друг с другом. У коменданта никак не хватает данных. И только последние слова Друцкого стучат в ушах, подобно набату. Жрец умрет. — Умрет? Симон первым приходит в себя. Он испуганно отшатывается подальше от столика, едва не споткнувшись о длинные ноги Руженского. — Слишком уж прямые значения для такого гадания, — хмыкает Василь, складывая руки на груди. — Вынужден согласиться, — кивает Бруно. — Не думал, что скажу подобного, но я, пожалуй, лучше займусь этим порченным деревом. — А я налью себе выпить, — мурлычет Василь, разглаживая несуществующие складки на атласном жилете. Друцкий откладывает в сторону пирожное и осторожно, боясь спугнуть, мягко берет Симона за локоть. — Может, это не буквальная смерть, милый. Это… — Смерть есть смерть, — тихонько пищит омега и сам возвращается за пианино. Игра его становится хуже, нервной и натянутой, но он уже не обращает никакого внимания на комментарии папы. Никто не хочет обсуждать услышанное только что, и слуга, объявивший о готовом ужине, пришелся как раз кстати. Залу покидают спешно, словно бы надеясь, что мерзкое, гнетущее ощущение неизбежности исчезнет, как только они пересекут порог.       Гораздо позже, когда близнецы Кетлеров уже задремали на мягких диванах, а скудные сплетни крошечного городка успели обсудить ни один и не два раза, Витольду удается незаметно вывести Томаса в сад. Он много и невпопад говорит, пока они идут по коридорам поместья, и это, скорее всего, его личный способ справляться с нервным напряжением. Улица действует на омегу отрезвляюще, он несколько раз тяжело выдыхает. Речь становится тише, медленнее, а главное, разборчивее. Не в силах избавиться от навязчивого чувства слежки, они оба без конца оглядываются на окна дома, пока неспешно бредут по расчищенным дорожкам. — Здесь красиво поздней весной, — заверяет Витольд, легонько касаясь запорошенной снегом тисовой ветки. Родители Павла любили эти места. Мне кажется, они даже город любили, пусть он никогда и не сумел принять их. Нас. — До приезда сюда я никогда не думал, как много значит то, откуда ты родом. Произнося это, Томас смотрит на бесконечное северное небо. Забавно, но от его неба — южного — оно ничем не отличается. Черное и глубокое, усеянное крошечными жемчужинками звезд. Молчаливое и холодное. Одинокое. — Вы верите в предсказания Денгорфа? Этот вопрос застает Харму врасплох несмотря на то, что он, в общем-то, его ждал. Вит закусывает губу и кутается в меховое манто, красивое, даже роскошное, но плохо спасающее от здешних морозов. Они останавливаются у старого толстоствольного дуба. Узловатый и почерневший, он, словно стена, заслоняет обоих от горящих окон дома. Томас пожимает плечами. — Не больше, чем в любое другое гадание. Нет ни одного обоснования, чтобы… — Мне кажется, — вдруг обрывает его Мицкевич, — что сосуд — это я. Он берет руку Томаса и кладет себе на живот. Коменданту требуется какое-то время, чтобы осознать, что именно пытается сообщить ему омега. — У нас с Павлом… Я не могу быть уверен, но… Я так думаю. — Ох, Небо, — выдыхает Том, пытаясь сосредоточиться на ощущениях под пальцами. Живот совсем плоский, даже впалый, и Харма не представляет, как там вообще может поместиться еще одно живое существо. Так же, как много-много лет назад он трогал живот своего беременного папы и не понимал, о чем говорят взрослые. — Павел знает? — Нет, — Вит качает головой. — На самом деле, вы первый, кому я решился рассказать. Хотел убедиться, что все так, как я думаю. Тревожить Павла без повода сейчас, когда у него столько проблем с продажей шахт… Но теперь… Вы же слышали Денгорфа, правда? Сосуд возвысится! Это же хороший знак, так ведь? Жрец умрет. — Хороший, я думаю, — улыбается Харма и, наконец, убирает руку. — Я не хочу, чтобы он родился здесь, — твердо говорит Мицкевич, бросая встревоженный взгляд назад, туда, где раскинулось родовое поместье его мужа. Внезапное осознание бьет Томаса по затылку. Витольд Мицкевич не просто не любит Лимхард — он боится этого города, боится по-настоящему. А с появлением ребенка страх только возрастет. — Все будет хорошо, — зачем-то врет Том и неуклюже обнимает Вита за плечи. Он совершенно не уверен в своих словах, но так хочется думать, что голос его звучал достаточно убедительно, чтобы хоть на долю минуты развеять чужие страхи. Когда Витольд начинает мелко дрожать, Томас выпускает его из объятий и не находит ничего лучше, чем выпалить, глядя прямо в глаза: — У меня роман с комиссаром. Мицкевич несколько раз растерянно хлопает глазами, а после разражается беззлобным и громким, заразительным смехом. И Харма, осознавая всю абсурдность ситуации, тоже смеется, вопреки всему, что происходило раньше. Ему кажется, что камень, так долго лежавший на его душе, если не упал совсем, то точно ослабил свой гнет. А еще кажется, что Витольд сейчас ощущает тоже самое. И от того так хорошо смеяться над этим вместе. — Бито!       Гогот Майера эхом отдается от стен дежурной комнаты. Тусклая лампочка под потолком покачивается, растревоженная поднявшимся ветром. В комнатке накурено, дым сизыми, рваными клубами мечется из стороны в сторону, чтобы исчезнуть за распахнутой настежь форточкой. Заваленный бумагами стол украшает граненный стакан с зеленой еловой веточкой — подарок Горского, решившего хотя бы номинально напомнить о том, что сегодня праздник. Шипке не пришлось уговаривать друзей взять дежурство в один день с ним, это вышло само собой, как и в прошлом году, и за год до этого. С Зеленым вечером у них троих особенно не заладилось уже с начала: с того самого года, когда они поступили на обучение. Совсем еще юнцы, вместе с другими кадетами, решившими хлебнуть «настоящей взрослой жизни», они пошли тогда в Веселый дом, где бедняга Горский перебрал так, что его тошнило до утра. Шипка затеял драку из-за какого-то омеги — кто теперь разберет, как его звали? А Майер надул на деньги одного из завсегдатаев, а после очень неудачно похвалился этим при его приятелях. Из Веселого дома их тогда, конечно, выгнали, отпинали как следует, да еще и отобрали все деньги. Словом, праздник вышел совсем не праздничным, зато, пожалуй, как они и хотели: по-взрослому. Спустя годы вспоминать об этом было весело, пускай Марек долго не хотел признавать, что пить он никогда не умел и не умеет до сих пор. — Проигрываете, господин комиссар! Антон Майер несильно толкает Шипку в бок и загадочно ухмыляется, пока Горский придвигает к себе скудную кучку медяков. — Весь вечер витаешь хер знает где, — деловито кивает Марек. — Уж точно не об игре думаешь. Покинутое управление молчаливо и спокойно, по пустым коридорам, посвистывая, прохаживается сквозняк. Город спрятался по домам, ресторанчикам и пивнушкам, отдавая почести очередному уходящему году. И без того пустые улицы совершенно обезлюдели, создавая картину больше тревожную, нежели по-настоящему праздничную. — Подозреваю я, о чем он думает, — Майер гаденько скалится. — Карты раздавай, — отмахивается Яннек, в два глотка допивая остывший, успевший подернуться масляной пленкой кофе. — Проигравший на коне несет ужин нашему сидельцу. Антон пожимает плечами, послушно раскидывая колоду, но выражения лица не меняет. Шипке даже тошно становится при виде настолько веселого друга. — Так и хочется тебе по зубам съездить, — честно сообщает он, вызывая новые приступы смеха. — Господин комендант… — Если ты еще хоть раз попытаешься заговорить о господине коменданте, — останавливает его Яннек, — я назначу тебе внеочередное дежурство. Я не шучу. Альфа поджимает губы и недовольно бормочет что-то себе под нос. Горский, следуя примеру товарища, тоже решает воздержаться от комментариев, хотя еще минутой ранее явно собирался сказать какую-то мерзость. Шипка довольно выдыхает и затягивается папироской. Они, разумеется, давно обо всем догадались — и рассказывать ничего не надо. Но едва ли это подходящее место и время для подобных разговоров. — А что на счет Святец? — Марек мельком оглядывает расклад. Он никогда не умел блефовать, отчего сейчас Шипка готов назвать все его карты в порядке возрастания. — Я к семье поеду, — нехотя тянет Антон. — Отец совсем плохой. Брат говорит, что его вряд ли до весны хватит. Хотим последний раз отметить. Ну… как раньше. Он старается улыбнуться, но получается неловко и неестественно. Не желая становиться причиной всеобщей жалости, альфа добавляет: — А вы?       Горский смущенно косится на Шипку. Мнется. Комиссар знает, что Марек хотел отпраздновать с семьей, но, если уедет и он, то Шипка останется один. По мнению самого комиссара, в этом не было ничего страшного, но друзья почему-то считали иначе. После смерти Ганса Марек Горский и Антон Майер были единственными людьми, которых Яннек мог назвать семьей. Эта забота заставляла альфу ощущать бесконечную признательность, но, доведенная до абсурда, обращенная им же во вред, могла неслабо раздражать. Последнее, чего хотел Шипка — оказаться обузой для самых близких людей. — Я домой уеду — говорит он, опережая Горского. — На Выселки. — Как уедешь? — Растерянно переспрашивает альфа. — Один, что ли? Что ты там делать будешь? Шипке не нужно смотреть на Антона, чтобы знать, что гаденькая ухмылочка вновь заиграла на его лице. — Найду, что делать, — отрезает комиссар. — Все в порядке. Поезжай к родным. Горский облегченно улыбается. Стопка с отбитыми картами понемногу растет, покрывая испорченные бланки отчетов. — Правда думаешь, что он виновен? — Неожиданно, наверное, даже для самого себя спрашивает Антон, имея в виду, конечно, закрытого в камере слугу Аусов. Яннек хмурится. — Я не знаю, что думать. Вижу только, что слишком уж подозрительно все это выглядит. — А Аусы? — Что Аусы? Не могу же я заявиться к ним только потому, что их работник арестован. Хватит того, что было после визита к Руженским — я потом два дня формы подделывал, лишь бы не выглядело, как превышение полномочий. А у Отто небось теперь фингал на пол-лица, он и так на меня зуб точит. — А думаешь-то ты что? — Никак не унимается Антон. — Думаю, что мы в дерьме, — честно отвечает Яннек и улыбается, подкидывая Горскому козырную десятку.       Майер снова открывает рот, нисколько не удовлетворенный таким ответом, но протяжный, жуткий стон заставляет всех троих замолкнуть, замерев на месте. Прежде, чем стон успевает повториться, Шипка подскакивает на ноги и выхватывает револьвер из кобуры на поясе. — В камере, — рычит он, и, не дожидаясь остальных, бежит по направлению к источнику шума. Позади слышится торопливый, гулкий топот: жандармы бегут следом.       Дверь в камеру по-прежнему заперта. Не считая сдавленных, булькающих хрипов Петера, вокруг не слышно ничего, что могло бы свидетельствовать о присутствии чужаков. Кадлец сидит на полу, приложившись спиной к грязной стене. Обеими руками он сжимает распоротое горло, но его все еще бьющееся сердце рывками выбрасывает наружу почти черную кровь. Альфа мычит и скулит, а в уголках рта уже выступает бурая пена. Шипка бросается к пленнику, пытаясь пережать рану, а кто-то за его плечом выдыхает в исступлении. — Он что, улыбается? Рот Петера — широкий и щербатый — растягивается, улыбка превращается в оскал. Он разжимает горло, и кровь пачкает комиссарскую форму. Слишком отчетливо осознавая собственную смерть, Кадлец цепляется за отвороты мундира Яннека и смотрит ему в глаза. — Себе помоги, Бес, — его голос похож на глухое собачье тявканье. — Вы все равно не успеете. Глаза его закатываются, хватка ослабевает. Тело альфы заходится в предсмертных конвульсиях, но Шипка зачем-то продолжает зажимать руками рану на горле. — Мы же его обыскивали, — непонимающе бормочет Горский. — У него ничего не было, вообще ничего. — И каждого жандарма обыскивали, — предвосхищая дальнейшие вопросы Шипки, сообщает Майер. — Никто не мог ему ничего передать. В голове Яннека гудят и перебивают друг друга тысячи мыслей одновременно. Их единственный живой свидетель, их единственная зацепка… В камере, во время дежурства комиссара. Так попросту не бывает. Не бывает. — Слушайте меня очень внимательно, — произносит Шипка, не оборачиваясь к жандармам, и те невольно вздрагивают. Этого тона никто не слышал, кажется, со времен чисток. — В камере должен сидеть человек. Мне плевать, кого вы туда засунете, но делайте это сейчас же. Петер Кадлец живой. Склонен к побегу. Еду теперь подавать через окно в двери, никакого контакта с жандармами. Если кто-то им заинтересуется — даже если просто в разговоре упоминать станет — сразу мне сообщать. Телом займусь сам. Никто — понятно выражаюсь? — никто не должен узнать о том, что сейчас произошло. По крайней мере, пока я сам не разберусь в этом. — А… комендант? Шипка медлит, прежде чем ответить. Голос его ломается, делается совершенно чужим. Неприятным. — Особенно комендант. Все ясно? — Так точно, — кивают оба и спешно исчезают за дверью.       Яннек Шипка отходит к стене и оседает на нары. Еще теплое тело Кадлеца продолжает улыбаться, невидящими глазами смотря куда-то перед собой. Возле вытянутой левой ноги поблескивает крошечный складной нож.