Забытые

      Пронзительно скрипят несмазанные петли, заставляя альфу внутри едва заметно вздрогнуть. Осевшая дверь скребет по каменному полу, не желая отворяться, и Яннеку приходится приложить усилие, как следует уперевшись плечом. Свежая рана в боку тут же отзывается резкой, колющей болью, комиссар даже закусывает внутреннюю сторону щеки. Камера крошечная, с закопченным квадратным окошком под самым потолком. Из скудной мебели только деревянные, грубо сколоченные нары, обшарпанный стол с приставленным табуретом и ржавое ведро в углу, используемое в качестве нужника. Свет тусклый, дребезжащий, от одинокого светильника под потолком. Все вокруг оставляет ощущение болезненной, бесконечной тоски. Альфа сидит на нарах, сгорбленный, сложившийся пополам, уронив голову на колени. Сейчас он выглядит совсем высохшим, изможденным, заметно, с каким трудом дались ему две ночи в холодной, почти неотапливаемой камере. Левый глаз заплыл, разбитые губы распухли и все еще кровоточили. Пленник не встает, не выпрямляется, а только приподнимает голову и смотрит на Шипку — пристально, но совершенно невыразительно. — Здорово, — говорит комиссар, присаживаясь напротив. — Знаешь, какой сегодня день? В коридоре слышатся шаги — управление просыпается, гудит, словно разбуженный улей. Яннек думает о чашке кофе, оставшейся в кабинете: еще горячей, дымящейся, ароматной… — Отличный день, чтобы заговорить, — отвечает он сам себе, поняв, что собеседник совершенно не заинтересован в его играх. Мужчина снова опускает голову. Прикрывает ее руками, словно пытается защититься от ударов. Все еще стараясь выбросить из головы свой кофе, Шипка внимательно рассматривает пленника — слишком уж многое в нем не дает покоя. На вид — если приглядеться — не больше тридцати, но глаза глубокого старика, печальные и уставшие, с паутинкой неглубоких морщин в уголках. Прошло два дня, но он ничего не ест, почти не пьет, и, что страшнее прочего, не спит. По ночам альфа расхаживает по камере, беззвучно бормочет что-то, едва шевеля губами, вглядывается в окно, будто бы ждет кого-то. Иногда он просто замирает посреди помещения, пустым взглядом уперевшись в потолок. Штатный врач осматривал альфу каждое утро, отмечая неестественно быстрые моторные реакции, совершенно нехарактерные для человека в его состоянии. Если так пойдет и дальше, им придется кормить пленника насильно и накачивать снотворным, лишь бы только тот не помер, унеся с собой в могилу их последние зацепки. — Мы еще раз обыскали твою каморку, — медленно проговаривает Яннек, наблюдая за собеседником. Тот поднимает глаза, и выжидающе смотрит на комиссара, не моргая. — Ни за что не догадаешься, что нашли. Из кармана кителя Шипка достает потемневший клочок бумаги — обугленный, скомканный, и, тем не менее, читаемый. — Сжечь пытался, да? Ты, наверное, спешил, раз не проследил, чтобы вся бумажка догорела. Разрешение на отлучку из господского дома, выписанное на имя Петера Кадлеца. Предполагаю, что это ты. Лицо собеседника едва заметно дрогнуло, брови чуть съехали к переносице. — А знаешь, из чьего дома? — Снова спрашивает Шипка, пытаясь скрыть так неуместно проступающую на губах ухмылку. — Отто Ауса. Интересно тебе? — Нет, — хрипит альфа. — А вот это зачем тебе? Расскажешь? На этот раз комиссар достает из кармана свистульку — ту самую, что нашел в кармане мундира. Золочёные рога на резьбе поблескивают в тусклом свете камеры, и пленник жадно вцепляется в нее взглядом. — Не смей ее трогать, — выплевывает он в лицо Шипке. — Никто не должен… — Не сметь? — Яннек подкидывает игрушку к потолку и небрежно ловит одной рукой. — Почему? Обыкновенная детская ерунда, да? Разве что, красивая. — Не смей! — Едва не кричит Кадлец, но сил хватает только на рычание. — Вы не должны… Он не успевает договорить. Горло сковывает грудной, булькающий кашель, и Петер валится на колени, изо всех сил пытаясь прочистить горло. Кровавые сгустки вперемешку с мокротой пачкают и без того грязный пол и мыски ботинок Шипки. Альфа командует жандармам за дверью принести воды, но сам не помогает, когда пленник пытается подняться. — Что ты делал в Болотице? Альфа молчит, и это почти выводит Шипку из себя. Он чувствует, как постепенно теряет контроль, когда вопросы начинают сыпаться из него, словно из рога изобилия. — Откуда у тебя мундир? Ты убил детей? Или ты всего лишь заманивал? Помоги мне помочь тебе, парень. Петер поднимает глаза на Яннека и улыбается, обнажая окровавленные десны. — Себе помоги. Вы все равно не успеете. Вы…       Жуткий, почти что звериный смех раздирает грудную клетку альфы. Он запрокидывает назад голову и хохочет так громко, что жандармы заглядывают внутрь камеры, желая удостоверится, что все в порядке. На глазах выступают слезы, уже скоро воздуха в легких начинает не хватать, а альфа продолжает смеяться, растревоженный одному ему понятной шуткой. Осознавая, что едва ли сможет теперь чего-то добиться, Яннек поднимается с табурета и выходит в коридор, спрятав свистульку в карман. Тягостное, тревожное чувство окутывает альфу, заставляя то и дело оглядываться на дверь камеры. Когда он доходит до северной лестницы, смех заключенного все еще раздается в управлении, эхом отдаваясь от стен. — Господин комиссар? Шипка оборачивается. Позади топчется жандарм охранки — один из тех, кто караулит камеру Кадлеца последние дни. Он сконфуженно теребит пряжку ремня. — Узнать хотел… Помните, я спрашивал у вас по поводу сегодняшнего дня. Яннек не помнил. Честно говоря, сейчас он не смог бы с уверенностью ответить, разговаривал ли он вообще когда-нибудь с этим альфой. — Зеленый вечер, — подсказывает жандарм. — Завтра. Я хотел… — Уйти раньше? — Заканчивает за него комиссар. Голос его звучит слишком строго и жестко, так, что юный жандарм даже отшатывается назад, испугавшись гнева альфы. Шипка потирает гудящие виски. Рана в боку опять начинает ныть. — Да, разумеется, — произносит он почти примирительно. — Можешь идти. Я возьму дежурство. — Вы? — Собеседник качает головой. — Но как же праздник? — Не праздную, — коротко пожимает плечами Яннек и спешит удалиться в кабинет, надеясь, что его кофе еще не превратился в едва теплую горькую жижу.       Мицкевич может не верить.       Он — бизнесмен, делец, человек, что всю жизнь ощущал свою власть над землей, которая десятилетиями принадлежала семье. Когда Томас попросил выслать ему адрес Шостака, альфа долго отговаривал коменданта, уверяя, что нет смысла тратить время на глупые россказни малограмотного шахтера. И, наверное, еще полгода назад Харма был бы с ним согласен. Слишком много всего произошло с тех пор, как Томас верил в непогрешимость и абсолютную, единственную правду, провозглашенную церковью. Только не здесь, не в этом проклятом городишке. Нехотя, но Дворжак сообщил коменданту адрес Мартина Шостака: альфа снимал небольшую квартирку сразу за Ведьмовыми воротами. Остальные рабочие уверяли, что никто больше не слышал голосов в штреке. Скрежет, хруст, посвист ветра — да, но голоса? Да Шостак, наверное, выпивал накануне и не хочет никому рассказывать! Однако у Томаса имелась своя теория на этот счет. И ему безумно хотелось, чтобы она не нашла своего подтверждения.       Новак барабанит в наглухо закрытую дверь — сначала кулаком, а после, теряя терпение, мыском тяжелого ботинка. Внутри точно кто-то есть: еще на улице они увидели, как плотнее задвигаются шторы. — Господин Шостак! — Томас почти прижимается губами к расщелине между дверью и косяком. — Либо вы нас впустите, либо вас доставят в участок! По правде говоря, Харма вообще не понимает, почему должен уговаривать шахтера. Он комендант, в конце концов, но с каждым днем лишь сильнее убеждается, что в Лимхарде это практически ничего не значит. — Открывай! — Рявкает филёр, снова и снова дергая ручку. — Хочешь, чтобы сюда Бес приехал? С ним говорить будешь? Омега отворачивается, не желая демонстрировать подчиненному свое разочарованное, полное недовольства лицо. Упоминание Шипки в подобном контексте еще раз заставляет задуматься, кто же в городе настоящая власть, и почему недостаточно визита главы, черт побери, города, чтобы открыть проклятую дверь. — Отойдите, — командует Том, говоря так громко, чтобы шахтер внутри сумел расслышать. — Мне это надоело. Снесем дверь, пусть Беднаж потом за счет города восстанавливает. — Не имеете права, — слышится наконец неуверенный голос альфы по ту сторону. — Без ордера. — А ты имеешь право не открывать? — Огрызается Харма, отмечая про себя, как напоминают его интонации сейчас господина комиссара. — У тебя последний шанс. Раз. Два!.. Не дожидаясь, пока омега досчитает до трех, хозяин квартиры бежит к двери. Слышаться щелчки и звон цепочки — он отпирает множество замков, на которые запер свое скромное жилище, и это несколько напрягает Томаса. От кого нужно прятаться обыкновенному работяге?       Мартин Шостак оказывается совсем не таким, как представлял себе Харма: невысокий и стройный, с отросшим ежиком светлых волос. Длинное уставшее лицо покрывает двухдневная щетина, припухшие, покрасневшие глаза с сеткой лопнувших капилляров выглядят больными. Альфа высовывается из-за приоткрытой двери и воровато озирается, пугливо вжимает голову в плечи. Мартин не задерживает взгляд ни на Томе, ни на Новаке, а смотрит куда-то им за спины, словно бы ожидая кого-то. Он, наверное, ровесник Тома, хотя сказать сейчас сложно: бессонные ночи как будто добавляют пару лет. — Три, — заканчивает вслух Томас и складывает руки на груди. — Теперь войти позволите? — Послушайте, — все еще неуверенно озираясь, произносит шахтер. -Я не знаю, что вам сказали, но это все неправда. Я ничего не… — Господин Шостак, — обрывает его омега, и тот устало вздыхает, пропуская обоих внутрь. Квартирка крошечная, темная, обставлена скудно — на первый взгляд и не догадаешься, что кто-то живет здесь на постоянной основе. Шостак проводит визитеров на кухню, по своим размерам больше напоминающую кладовую. Здесь пахнет перебродившим алкоголем и… серой? Томас пытается принюхаться, но запах браги такой крепкий, что в носу начинает щипать. У стола оказываются всего два табурета, и Новак неуверенно переминается с ноги на ногу, не решаясь сесть. Шостак демонстративно остается стоять, опершись спиной на грязную деревянную тумбу. Старается выглядеть уверенно, но нервное постукивание и искусанные губы выдают его с потрохами. — Вы знаете, кто я? — Томас расправляет складки пальто, опускаясь на табурет. Альфа кивает. — Комендант новый. Из столицы. Харма хмыкает. Он по-прежнему «новый комендант». — И знаете, наверное, зачем мы пришли? Мартин тяжело выдыхает, жмурится. Вероятно, его все еще мучают головные боли: начальник смены предупреждал Томаса, что шахтеру хорошенько прилетело. — Уверяю вас, — начинает альфа, и теперь голос звучит едва ли не умоляюще. — Это действительно лишнее. Вам наговорили… — Вы магик? Вопрос застает врасплох как Шостака, так и Новака. Последний удивленно пялится в блокнот с записями, приготовленный для ведения протокола. Ни о чем подобном они с Томасом не разговаривали, более того, никто даже не высказывал предположения. Лицо шахтера теперь делается еще более испуганным, затравленным, он бешено стреляет глазами, стараясь понять, за что вообще сейчас может зацепиться. — Никак нет, — неуверенно и помешкав, чеканит альфа. — Магикам запрещено работать на шахтах. Да и нет меня ни в одном списке, так что… — Я знаю, что вас нет, — холодно отвечает Том. — Вы не регистрировались. Чтобы попасть на шахту. — Я, — Мартин все еще мямлит и растерянно глотает ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. — Из всех, кто спускался в шахту, голос слышали только вы. Потому что только на вас реагировали пирит и скверна. Поэтому-то сейчас здесь так пахнет: вы пытались скрыть запах алкоголем, но не рассчитали, что после взрыва сера пристанет к вам так накрепко, верно? Осознавая, что нет смысла отпираться, Шостак кивает: он и вправду незарегистрированный магик. Вместе с братом-омегой приехал в Лимхард из Маас-Мокке, что на том берегу Борозера. Брата здесь ждал жених, которого нашли по объявлению в газете, а Мартин подался на шахты в надежде, что сумеет скопить денег — у них в городе работы не было, нечем было кормить семью. Магией он почти не пользовался, а папа научил его варить снадобья, что уменьшают связь с энергией, вот пирит и не реагировал. Раньше. Новак хмурится и старательно водит карандашом по бумаге, пытаясь успеть за сбивчивой, торопливой речью Шостака. Слава Единому Богу, он молчит, не давая никаких неуместных комментариев, что могут спугнуть робкую откровенность Мартина. — Только вот обвалилось там не из-за меня, — спешит заверить коменданта альфа. — Я понимаю, как это звучит, но… — Я знаю, — неожиданно для шахтера, Харма кивает. — Я был там. Скверны там больше, чем смогли бы вы вынести, накладывая заклятье. Только не ждите, что остальные поверят вам так же охотно. — Меня уволят, — то ли спрашивает, то ли констатирует шахтер, и Том кивает. — Конечно, уволят. Одно ваше присутствие там было опасно для остальных, вы этого не понимаете? Альфа пристыженно прячет глаза. — Как это произошло? — Омега решает сменить тему. — Как вы услышали голос? Мартин поджимает губы и нервно чешет подбородок. — Мы только спустились в забой, даже работать еще не начали. Сразу и услышал. Жуткий такой, нечеловеческий. Неживой. И слова непонятные, как будто… — На первоязыке, — заканчивает за него Томас. Их взгляды встречаются — одинаково тревожные, почти испуганные. Помнящие. Слишком уж ярко в них отражается могильный холод, охватывающий тело, когда что-то скребется внутри твоей головы, заполняя, путая собственные мысли. «Он знает, — думает Томас то ли с ужасом, то ли с облегчением. — Знает, что я тоже его слышу». — Кровь старых богов, — бормочет Шостак, ковыряя носком отошедшую половицу. — Я никогда не верил в папины сказки, но… Теперь уже ничего не понимаю. Том сглатывает кислый ком, подошедший к горлу. Ему слишком хорошо знакомо это чувство — абсолютная, исступленная растерянность. Ничто больше не кажется незыблемым и реальным, а ведь для человека так важно иметь в жизни хоть что-то целостно правильное. Новак выписывает альфе предписание — тому запрещено покидать город до конца расследования. В ближайшее время его вызовут в управление для дальнейших расспросов, но сейчас они узнали все, что хотели. Мрачная догадка Томаса подтверждалась, и лучше от этого не становилось.       Сумерки опускаются на город стремительно: квартиру Шостака они покидают, когда оранжевый закат еще мажет по занесенным снегом металлическим кровлям, а из экипажа выходят практически в темени. Подрагивают бледные робкие огоньки фонарей, освещающих крыльцо управления. Томас бросает на здание тоскливый, полный обреченности взгляд, но тут же стыдится сам себя: нельзя, чтобы Новак заметил. Хотя бы для подчиненных Томас должен оставаться уверенным в себе, надежным комендантом, который уж точно не боится пойти туда и выслушать все, что собирается высказать ему Совет. Омега усмехается про себя, думая, насколько эта фраза расходится с реальностью: ему чертовски страшно. Это последнее заседание Совета правления в этом году, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что будет на повестке в первую очередь. Будь уходящий год обычным — размеренным и скучным, как, наверное, все предыдущие в этом жалком городишке — они бы стали обсуждать что-то вроде самоуправства охранки, или, возможно, распределения бюджетов, словом, обыкновенные, до скуки нормальные вещи. И сошлись бы, наверное, на том, чтобы провести новую встречу уже после Святцев, потому что никто не захотел бы портить себе праздники. Том выдыхает. Это всего лишь его слабость — малодушие, трусость — и нельзя позволить ей взять над собой верх. И одна смерть — это уже слишком много, а на долю Лимхарда их выпадет куда как больше, если Харма сейчас опустит руки. Да и в конце концов, он не будет там один, ведь есть Шипка… Шипка. Эта мысль бьет омегу по голове, словно обух. Одно дело — их встречи наедине, когда, не взирая на условности и запреты Томас еще может дать волю эмоциям, и совсем другое — стоять там, перед всеми, стараясь лишний раз не посмотреть в сторону комиссара, чтобы — не дай Единый Бог! — никто ничего не заподозрил. Они играют с огнем, и день ото дня будет только хуже. Томасу кажется, что он по колено стоит в болоте, пока зеленая, вязкая трясина засасывает его с нечеловеческой скоростью. А он лишь смиренно наблюдает, надеясь, что сумеет выбраться в самый последний момент. Как же это глупо… — Ну-с, — неопределенно тянет Новак, заглядывая в горящие еще окна управления. — Вот и праздники наступили. Уже знаете, где станете отмечать? — Зеленый вечер у Мицкевичей. В этом году все омеги Совета попечителей собираются у них, и Вит очень просил меня присоединиться. А Святцы… Не знаю. Я всегда праздновал с семьей. Боясь, что подобная откровенность смутит беднягу-филёра, Томас пытается улыбнуться, но выходит вяло и натянуто. — Это не страшно. В этом году праздновать не хочется. Глядя на растерянное лицо Новака, омега понимает, что сделал только хуже. Альфа виновато прячет взгляд, думая, наверно, о том, как неуместно вообще говорить о праздниках после всех этих убийств. — Городу необходима передышка, — спешит заверить его Харма и снова слабо улыбается. — Нельзя все время жить в страхе. Новак кивает, но Тому почему-то кажется, что он не сумел как следует донести до филёра свою мысль. В конце концов, все здесь пошло наперекосяк с самого первого дня, Томас не может знать, что вообще можно считать здесь нормальным. Все, что происходило в городе до него… продажный, трусливый комендант, убийство Шипки, чистки… Нутро Хармы холодеет при мысли о Яннеке, возводящем дуло пистолета над чьим-то затылком. Как странно, раньше он как будто бы старался игнорировать эти мысли. Не думать о том, что делал альфа до того, как они познакомились. Не просто так его зовут Бесом, и дело здесь не только в возвращении из мертвых.       Томас встряхивает головой. Нельзя. Не сейчас. Когда-нибудь он сможет об этом подумать, но только не перед собранием, где Яннек Шипка — единственный его союзник. Как же все так вышло? Вопреки собственным запретам, мысли Тома раз за разом обращаются к комиссару. Почему он никогда не боялся альфу так, как, казалось, должен бояться? Возможно потому, что тот всегда старался быть с ним честным? Новак растерянно смотрит на омегу, не понимая, стоит ли что-то говорить, или лучшим вариантом сейчас будет просто уйти, оставив коменданта в покое. — Доброго вечера, — подсказывает Томас. — Надеюсь увидеть вас не раньше следующего года. — Дай Единый Бог! — Добродушно, с ноткой плохо скрываемого облегчения произносит альфа и спешит удалиться. Том втягивает холодный зимний воздух и заставляет себя обернуться к дверям управления. Как бы там ни было, уже не существует дороги назад.       Аус еще говорит, и слушать его с каждой минутой все сложнее. Альфа приехал с опозданием, уже раздраженный, обозленный, похожий на бомбу с часовым механизмом — посмотри на него косо, и точно взорвется. До последнего момента Том надеется, что Отто решил не появляться на собрании, хоть сам и понимает, насколько ничтожен шанс. Чтобы такой, как Отто Аус пренебрег возможностью в очередной раз указать окружающим их место? Да никогда! Он бы, наверное, и оставшись без ног приполз бы на треклятое собрание. Заседание длится около полутора часов, и Тому кажется, что все это время говорит один только Аус. Шипка за спиной омеги стоит, словно каменная статуя, почти не двигается и лишь изредка меняет положение рук. Демонстрирует, что все еще слушает, не спит, хоть едва бы Томас сумел осудить альфу за это. Беднаж переминается с ноги на ногу, изредка пересекает кабинет от стены к стене. Отец Иоан — единственный из всех — внемлет спокойно и заинтересованно. В силу возраста он предпочел сидеть на стуле, но на спинку его не откидывается. Сидит прямо, словно внутри у него железная жердь вместо позвоночника. Том почти краснеет, думая, как эта мысль похожа на то, что мог бы сказать комиссар. Аус стоит совсем близко к столу, отбивая металлическим основанием трости такт собственным словам. Харму это раздражает неимоверно, поскольку отсюда альфа способен разглядеть любое, даже самое малое изменение на его лице. «Будь вежливым, Томас, — говорит голос папы в голове. — Вежливым и смиренным». Его родитель — комендант знал это слишком хорошо — сполна овладел этим искусством. А у самого Тома, к сожалению, никак не выходит. — …мы имеем два чудовищных по своей сути, зверских убийства — снова восклицает Аус, и Том хмурится.  — Три. — Что?  — Три, — повторяет омега. — Братья Ковальски. Их было двое. Аус едва сдерживается, чтобы не отмахнуться от подобной глупости. Все и так поняли, что он имел в виду. — Три, — цедит он. — Одно из которых, прошу заметить, произошло в момент, когда ни коменданта, ни комиссара не было в городе. И после всего вышесказанного вы все еще отказываетесь предоставить совету попечителей подробности следствия… — Отказываюсь, — кивает Том. — Насколько я помню, я не обязан отчитываться органу, не имеющему никакой юридической силы. Совет правления, с другой стороны, может запросить информацию, но его главой, вроде бы, пока что являюсь я сам. — Пока что, — повторяет Аус и тонкие губы растягиваются, не в силах сдерживать улыбку, — Ты… — Вы, — громче необходимого обрывает Харма. — Кажется, вы забываетесь, господин Аус. Их препирательства выходят из-под контроля, превращаясь в обыкновенную перепалку. Томас ловит встревоженный взгляд войта с противоположного конца своего кабинета, спиной ощущает, как напрягается Шипка. Омега выпрямляется и смотрит на Ауса холодно, почти с презрением. «Закрой рот, — думает он, — пока не стало поздно». — Если кто и забылся, то это Святой Престол, — усмехается Отто и расслабленно поводит плечом. — Когда послал к нам коменданта-омегу! Думаешь, я не знаю, почему тебя погнали из Келлистора? Тишина длится гораздо меньше, чем кажется Томасу. Замирает Беднаж, схватившись за спинку стула. Замирает Отец Иоан, приподняв в изумлении кустистые седые брови. Замирает Томас, но лишь на секунду, набирая побольше воздуха в легкие. Готовый парировать. — Закрой рот, Аус. Харма с удивлением и злостью понимает, что слова не принадлежат ему. Он все еще молчит, по-идиотски разомкнув челюсти, приоткрыв губы. — Закрой, — повторяет Шипка, оказавшись уже перед столом, отгораживая Тома от Ауса. — Пока я сам тебе его не закрыл.  — О, — усмехается Отто, но все же отшатывается назад. Харма готов поклясться, что заметил в глазах мужчины что-то, так похожее на страх. — Как интересно. Уже нашел себе защитника, не так ли? Он переводит взгляд с омеги на Шипку и ухмылка становится еще гаже. — А тебя, думаю, теперь не Бесом звать нужно, а Псом. Не так… Договорить Аус не успевает. Одним резким, прицельным ударом Яннек бьет альфу в челюсть, а затем припечатывает к стене, приподняв за грудки над полом. — Я размажу тебя, как насекомое, — шипит Аус и смеется, но звук больше похож на противное, вязкое бульканье. Нижняя губа распухает буквально на глазах, надуваясь, словно кожаный мешок. Тонкой алой струйкой по подбородку стекает кровь — кажется, Яннек выбил ему зуб. — Попытайся, — почти по слогам произносит Шипка хриплым, полным ненависти голосом. — Достаточно! Шипка, отпустите его сейчас же! Томас поднимается на ноги, пытаясь не думать о том, какой он все-таки жалкий. Как долго позволял ситуации продолжаться, развиваться и выйти, наконец, из-под контроля, когда стало слишком поздно. Это недопустимо, непозволительно и глупо, но, что хуже, это снова заставляет Тома думать, что в словах Ауса было зерно правды. Кажется, какое-то время Яннек борется с собой, желая плюнуть Отто в лицо, но все же находит силы отпустить альфу. Отшатывается назад, но взгляд с Ауса не сводит. Тот поправляет полы пальто и тыльной стороной ладони утирает продолжающую течь кровь. Молчит, но взгляд его, устремленный одновременно и на Тома, и на Яннека, красноречивее любых слов. — Собрание окончено, — командует комендант тоном, не терпящим возражений. Аус выходит первым, не прощаясь и не кланяясь — металлический наконечник трости чеканит по полу. Удивительно, но даже побитый, альфа может сохранить выражение лица истинного победителя. Войт помогает Отцу Иоану подняться со стула и какое-то время они оба переглядываются, пытаясь понять, стоит ли высказаться прямо сейчас. — Доброго вечера, — говорит им омега и чуть склоняется, опершись руками на стол, ожидая, что остальные поймут намек без дальнейших разъяснений.       Тома начинает потряхивать, и он надеется, что сможет остаться один прежде, чем окончательно потеряет контроль. Он не видит, как они уходят: глаза заволакивает едкая, мыльная пелена. Это не слезы, хотя так было бы, наверное, лучше. Омега помнил это ощущение слишком хорошо несмотря на то, что испытывал его в последний раз около года назад, в день, когда узнал о смерти Льва. Энергия, что неразрывно связывает магика с элементами, всегда находится в движении. Всегда зависит от внутреннего состояния человека, что контролирует ее. Чем ты сильнее, чем больше энергии способно вместить в себя твое тело, тем больше усилий тебе необходимо прикладывать — это азы, этому обучают на первых курсах. И то, как легко Аусу удалось вывести Томаса из равновесия, не только пугает омегу, но и бесконечно угнетает. Нельзя позволить чувствам взять верх. В прошлый раз это кончилось плачевно.       Шипка еще здесь — Харма слышит его запах. Стоит на прежнем месте, у стены, и молчит. Вся ярость уже покинула альфу, оставляя после себя только привкус пепла и золы на губах. Ему, наверное, повезло чуть больше — легче, когда позволяешь злости найти выход. Тома бьет мелкая дрожь. Успевшие зажить руки снова пылают и болят, как в тот день, когда он распечатывал заговор у сточного шлюза. Самым чудовищным было то, что Аус оказался по-своему прав. Сильнее всего страшит то, в чем боишься признаться самому себе, и для Томаса Хармы это было собственное бессилие. Он тоже думает, что Святой Престол ошибся, направив его сюда. И вовсе не из-за блистательной когда-то карьеры Тома, нет, как раз наоборот. Тогда, в столице, он уже не сумел справиться с собственными чувствами. Не смог перебороть себя и взять ситуацию под контроль. Харма просто не имеет права быть здесь (даже здесь, в этом медвежьем углу посередине Нигде) и продолжать играть в коменданта. В памяти, против его воли, вновь и вновь всплывает лицо брата — темно-серое, блеклое, мертвое. Лицо ребенка, который никогда уже не вырастет, не станет мужчиной. Безжизненные лица его родителей и отражение в зеркале самого Тома в тот день, когда приговор был вынесен. Что он чувствовал тогда? Облегчение от того, что ему позволили жить дальше? Злость из-за несправедливости и абсурда всего происходящего? Абсолютное, всепоглощающее бессилие и пустоту, которые не отпускают его ни на миг. Если бы омега сумел найти в себе силы быть до конца откровенным (хотя бы с самим собой), то признал: когда здесь начались убийства, он даже обрадовался. Что, если это поможет ему вернуть былой авторитет перед Святым Престолом? Если Том сможет распутать громкое — для чахлого, забытого всеми Лимхарда — резонансное преступление? Да, путь в столицу ему закрыт, но ведь существует десяток других крупных, похожих на города городов! Возможно, именно поэтому он и не отправлял в Келлистор депеши. Справится, найдет, накажет так, как велит закон, а не так, как захотел сам — смотрите, я такой молодец! Вы зря поставили на мне крест! Но доказывать было нужно в первую очередь самому себе. Какой же он жалкий.       Трещат стеклянные дверцы шкафов. Дребезжат плафоны люстры. Томас знает, что должен успокоиться, иначе все треклятое здание управления пойдет трещинами. Выбьет окна. Со скрежетом и хрустом станут ломаться деревянные балки перекрытий. Все это омега представляет так остро и живо, что реальность и страшные фантазии начинают сливаться воедино. Чей-то голос в его голове — опять этот голос! — зачитывает Призыв. Омега жмурится до боли в глазах, давит основанием запястья на виски, но ничего не помогает. Он приоткрывает рот, пытаясь прогнать Шипку, велеть ему эвакуировать управление, но выходит лишь сдавленный и сухой хрип. Как кто-то мог считать его сильным магиком, если Том не в состоянии совладать даже с собственными эмоциями? — Эй. Кто-то осторожно и мягко, но в то же время настойчиво перехватывает руки Томаса. Тело коменданта оцепеневшее, напряженное и холодное, словно бы его вытесали из камня, и Шипке приходится прикладывать усилия каждый раз, чтобы заставить его мышцы двигаться. Он подносит ладони Томаса к губам, дышит на них и растирает, пока чувствительность не возвращается. — Открой глаза. Смысл сказанного долго не доходит до спутанного сознания магика. Слова звучат откуда-то со стороны, тихие, как обрывки чьих-то далеких мыслей. — Томас. А потом громче: — Том. Открой глаза. Окоченевшая кожа покрывается мурашками. Харма пытается ухватится за этот голос, как за спасительную соломинку, снова и снова прокручивает его в голове, заглушая Призыв. Открыть глаза. Открыть. Открытьоткрытьоткрыть. Взять себя в руки. Открыть чертовы глаза.       Омега оседает на пол, и Яннек едва успевает подхватить его под руки. Голова раскалывается, словно бы кто-то заехал чем-то тяжелым. Свет в кабинете нервно моргает, и коменданту требуется некоторое время, чтобы глаза успели привыкнуть, но это все не так важно. Паника отступает, оставляя после себя только всепоглощающий, сжирающий изнутри стыд. — Все цело? — Омега осторожно осматривается. Шипка сидит рядом, вытянув вперед длинные ноги. — Ты не должен был этого видеть, — тараторит Томас. — И никто не должен был. Я… — Помолчи, — беззлобно командует альфа и утыкается носом в макушку Тома, а Харма понимает, что не одному ему сейчас необходимо прийти в себя. Сердце бешено колотится, едва не выпрыгивая из груди.       В абсолютном, непривычном безветрии снег мягко опускается на голову и плечи, налипает хлопьями на ткань кителя. До дома Томаса они идут пешком, хотя экипаж можно нанять без труда: парочка извозчиков у канала услужливо ждут припозднившихся путников. Раскалывающаяся напополам голова пульсирует, каждый громкий звук отдается болью за глазами. Томас чувствует себя неимоверно уставшим, но, что куда как хуже, он знает, что альфа рядом устал не меньше его. Они неторопливо бредут по узкой улочке. Припорошенная мостовая здесь то идет вверх, то резко опускается, и так до самого ее конца, пока не упрется в кованные ограды парка. На той его стороне виднеется трехэтажный каменный дом, где располагается квартира коменданта — совсем недалеко, но сейчас расстояние кажется почти что непреодолимым. Они идут рядом, иногда соприкасаясь плечами — на больший физический контакт Харма, разумеется, еще не готов, слишком свежо в памяти произошедшее в управлении. Шипка непривычно молчаливый, задумчивый, взгляд напряженный и тяжелый, как будто альфа пытается в уме решить непосильную ему математическую задачу. Том не спешит нарушать тишину первым: в конце концов, им действительно хорошо бы теперь помолчать. Все, что произошло сейчас, было слишком сложным и неправильным, — омега не может сдержать внутреннюю усмешку, думая о том, как часто всплывают эти слова, когда дело касается его и Яннека. Сложно, неправильно и очень опасно. Харма буквально цеплялся за мысли о комиссаре, потому как думать о словах, сказанных Аусом, было еще сложнее. Не сейчас, когда его словно через мясорубку пропустили. — Я убью его, — холодно произносит Шипка, словно бы понимая, что занимает голову омеги. — Язык ему вырву и заставлю прожевать. Вместо ответа Том ловит руку альфы и несильно сжимает пальцы. Быстро, почти незаметно, но достаточно, чтобы его собственное сердце снова начало стучать в сумасшедшем темпе, ошарашенное такой непростительной выходкой. — Кусок дерьма, — никак не успокаивается Шипка. На этот раз его голос звучит громче. — Он будет… — Яннек, — мягко тормозит его омега. — Давай сделаем так, чтобы этот вечер окончился без Отто Ауса. Альфа невесело усмехается и кивает, хотя Харме и кажется, что соглашается он без особенного желания. Когда они пересекают парк и подходят к дому, усиливается ветер, предвещая ночную метель. Томас неосознанно замедляет шаг, пытаясь оттянуть момент прощания: оставаться одному в пустой, холодной и чужой квартире сейчас совершенно не хочется. Прислугу он отпустил на все праздники. Керн — семейный человек, и зимние торжества много значат для него. Омега бросает на комиссара пытливый, но осторожный взгляд. Существует ли в этом мире формулировка, благодаря которой он сможет пригласить альфу выпить кофе, не выглядя при этом поборником морали? И имеет ли это значения после всего, что случилось? Томас уже ввязался в добрачные, порочные по мнению большинства людей отношения, и едва ли захочет прекратить это просто потому, что общество этого не примет. — Хочешь, — говорит омега и осекается. — Может быть… Шипка даже не пытается скрыть гаденькую, но беззлобную ухмылку. Разумеется, он понимает, что пытается предложить Томас, но не собирается облегчать ему задачу. — Хочешь кофе? — Наконец, на выдохе говорит Харма и чувствует невероятное облегчение. — Умеешь варить? — Яннек с притворным сомнением хмурит брови, и, прежде чем омега успевает ответить что-нибудь, наклоняется ближе и легонько щелкает по носу. Томас краснеет и нервно оглядывается по сторонам, то ли для того, чтобы убедиться, что никто этого не видел, то ли для того, чтобы спрятать горящие щеки. Альфа придерживает деревянную дверь, позволяя Харме проскользнуть в темноту подъезда.       Кофе выходит не таким, как привык Томас, но и совсем уж отвратительным назвать его нельзя. Расставляя перед комиссаром маленькие черные чашечки, омега надеется, что тот сжалится и оставит вкусовые качества напитка без комментариев, но Шипка, кажется, не собирается быть сострадательным. — Так вы варите у себя в столице, да? — С наигранным сомнением произносит парень, всматриваясь в чашку. — Я имею в виду… Так и должно быть, да? — Ну да, — Том пожимает плечами. — Ни в какое сравнение с той вязкой жижей, что пьют здесь, но… какой есть. Простите меня, господин ценитель. Шипка хохочет, и смех его в обычно тихой квартире кажется таким чужим, что омега вздрагивает. Они сидят в небольшой столовой, круглый деревянный стол застелен новенькой кружевной скатертью, что подарил Томасу недавно Витольд. В центре, на серебряном подносе дымит пузатый кофейник. Комендант рассматривает альфу, пытаясь понять, почему все сейчас кажется ему настолько нереальным. — Ты спишь вообще? — В лоб спрашивает Яннек, заставляя Тома поежиться. — В каком смысле? — Переспрашивает он, но лишь для того, чтобы выиграть время. Альфа закатывает глаза. — В прямом. Ты нервный, рассеянный, а под глазами… — Я понял, — кивает Том, не желая выслушивать от альфы замечания по поводу собственной внешности. — Нет, я… Я сплю, но… Он раздраженно вздыхает и поводит плечом, словно бы стараясь отмахнуться от неприятного разговора, но комиссар, кажется, не собирается так просто сдаваться. — Я серьезно. Когда это началось? У тебя кошмары? Какое-то время омега борется с собой, не в силах решить, нужно ли вообще рассказывать об этом Шипке. Не то, чтобы альфа не заслуживает доверия — наоборот, в этом городе Яннек Шипка, наверное, единственный, кому Том может довериться, — но стоит ли нагружать его еще и своими проблемами? — Я слышу этот голос, — совсем тихо говорит Харма. — Голос, который зачитывает Призыв Йортехаре. Сначала это было только во сне, но чем меньше я спал, тем чаще он начинал говорить со мной в реальности. Мне страшно засыпать, потому что там ты никуда не можешь убежать. Я надеюсь, что когда будет готов отвар для Привязки, все станет хоть немного яснее, но… Взгляд Шипки холодеет, и омега неосознанно отстраняется, откинувшись на спинку стула. — Почему ты не сказал раньше? — Раздраженно и громче необходимого спрашивает Яннек. — Черт побери, Томас, это… — Потому что не хотел этого разговора, — бросает в ответ омега, нахмурившись. — Я не знаю, что это, и сомневаюсь, что ты знаешь! А у нас и без этого слишком много нерешенных вопросов и проблем. Какой смысл… — Да черт тебя дери, — вконец злится Шипка, ероша соломенные волосы. — Ты невыносим. Тебе не нужно разбираться со всем в одиночку, понимаешь? Я правда хочу помочь тебе, но я не смогу, если ты так и будешь держаться на расстоянии! — Так же, как помог сегодня? — Томас знает, что пожалеет об этом позже, но слова сами срываются с языка. — Что ты сделаешь, Шипка? Придешь и изобьешь древнего демона, как избил сегодня Ауса? Чем нам это поможет? — А что я должен был сделать? Промолчать? Смотреть на то, как он унижает тебя? — Да, — почти что выплевывает Томас, подскакивая на ноги. — Смолчать! Ты не думал, на какие мысли все это наведет Ауса? О чем он может догадаться? — Нет, не думал! — Шипка всплескивает руками. — Был немного занят другим, прости пожалуйста!       Оба тяжело дышат, не сводя друг с друга яростных, полных невысказанных претензий взглядов. Никто из них не прав на сто процентов, но и абсолютно виноватых здесь тоже нет. Каждый видит ситуацию по-своему, и такой разный жизненный опыт не позволяет посмотреть на нее со стороны другого человека. Том это, в общем-то понимает, но злость и врожденная упертость сейчас так некстати. Наконец, он выдыхает. Меньше всего ему хочется ругаться с альфой. — Извини, — виновато произносит он. — Я просто не хочу становиться для тебя обузой. — Если о тебе заботятся, это не значит, что ты обуза, — пожимает плечами Шипка и поднимается на ноги. Харма тяжело втягивает воздух, уверенный, что альфа собирается уйти. Он подается вперед, делает два очень уверенных шага, но замирает, поняв, что Шипка подходит ближе. Комиссар осторожно кладет руки ему на талию и притягивает к себе. Том упирается носом в грудную клетку и медленно и беспощадно краснеет, думая о том, как хочет дотронутся до Яннека под одеждой. Благовоспитанные люди не должны представлять подобное, но как не старается омега сейчас думать о чем-то менее постыдном, у него не выходит. Когда альфа прикасается губами к его шее, Томас растерянно охает и застывает, как испуганный зверек. — Я останусь сегодня с тобой, — говорит Шипка тоном, не терпящим возражений. — Постелю себе на полу. Томас сильнее прижимается к комиссару, обнимает его и прикусывает губу, чтобы ненароком не сказать такого, в чем сам еще не уверен.       В кладовой Шипка находит несколько теплых зимних одеял и шерстяной плед. Тому кажется, что постель выходит не слишком-то удобной, но альфа только отмахивается: в бесконечных походах с Гансом он спал в условиях, куда как хуже отапливаемой квартиры с удобствами. При мысли о том, что его папа узнает, что все еще не обрученный Томас собирается ночевать в одной комнате с альфой, омегу распирает нервный хохот. Когда Шипка выходит, позволяя Харме переодеться, комендант валится на кровать и накрывает голову подушкой, чтобы Яннек не дай бог не подумал, что он сошел с ума. Тело все еще горит, сохраняя ощущение прикосновений альфы. Это глупость, он знает это, но в последнее время только глупости у него и выходят. Жаль, что он совершенно трезв, и ничего не удастся списать на алкоголь. Томас быстро переодевается в ночную рубашку — ткань кажется ему настолько легкой, что он ощущает себя практически голым — и залезает под одеяло, укрывшись по-детски до подбородка. Он успевает извертеться и смять простынь к моменту, когда Шипка стучится в спальню. Все еще не уверенный в собственном решении, Харма отодвигается на край кровати, к стене. — Знаешь, — он пытается не смотреть на альфу. — Я думаю, мы успели нарушить достаточно социальных норм, чтобы ты ложился на полу. Комиссар усмехается, но Томас тут же прибавляет чуть серьезнее: — Но под свое одеяло не пущу. — Ты не знаешь, что теряешь, — скалится Яннек и расстегивает рубашку. Омега спешит отвернуться к стене, боясь, что в противном случае может не сдержаться и попытаться все-таки узнать. А это может иметь последствия куда как плачевнее, нежели совместный сон в одной кровати. Шипка ложится рядом — Том ощущает, как проминается под ним матрас, — а потом придвигается ближе, почти вплотную, обнимая омегу за талию поверх одеяла. — Разбуди меня, — говорит он в макушку Хармы, — если что-то приснится. — Спасибо, — кивает Том и, найдя в темноте ладонь парня, крепко сжимает ее. То ли от усталости, то ли из-за теплого дыхания Шипки, согревающего плечо, Томас засыпает быстрее, чем успевает пожалеть о содеянном. Давно позабытое спокойствие накрывает его с головой, позволяя не просыпаться до самого утра.