Забытые

      Жесткая поземка кружится над занесенными рельсами. Ветер раскачивает пиритовые фонари, мягкий свет облизывает перрон, заставляя извилистые тени скользить и пританцовывать. Завывания вьюги смешиваются со скрипом железных замерзших цепей, с жалобным, но требовательным собачим лаем. В буфете натоплено, так, что через запотевшие окна улица проглядывается с трудом. Пахнет жареной мелкой рыбешкой и морковью. — Больно уж ты кислый сегодня! — Говорит с упреком Рауд, словно бы Шипка перед ним и вправду провинился. Вместо ответа комиссар усмехается, и, неопределенно пожав плечами, залпом допивает самогон. Привкус сивухи наполняет рот, и альфа морщится. — Дрянь, а не пойло, — произносит он и улыбается, подавая Эмилю рюмку. Омега обиженно поджимает губы. — Какое есть. Наливать? — Естественно, — кивает Яннек, откидываясь на спинку стула. Далекий и протяжный паровозный гудок оглашает окрестности. Дежурный по станции — невысокий полный мужичок с проклюнувшейся проплешиной — грузно поднимается из-за стола и устало плетется в сторону двери. — Вечерний почтовый! — Кричит он пустому перрону. — Идет вечерний почтовый! Эмиль отряхивает белый от муки фартук и тяжело выдыхает. — Ну вот, — он всматривается в улицу через мутное оконное стекло, но едва ли может там разглядеть что-то, кроме размытых пятен от фонаря. — До самых Святец никаких поездов. Отрезанные от мира. Забытые. — Что? — Шипка приподнимает брови. — Что ты сказал? — Как будто про нас забыли, — повторяет омега. — Оставили тут. Глупости, я знаю, но… каждый год одно и то же чувство. Дышать нечем, словно воздуха не хватает. В это время надо бы радоваться, праздники, как-никак. А мне тошно, хоть волком вой. Они переглядываются. В глазах Рауда Шипка различает что-то, очень похожее на страх, но новый гудок заставляет обоих оглянуться. Дежурный снова кричит, его голос теряется в завываниях ветра. Комиссар выпивает предложенную рюмку и жмурится: хороший алкоголь Эмиль явно приберег до праздников. — Так что случилось? — омега пытается сменить тему, даже тон теперь звучит наигранно бодро. Шипка ерошит волосы, раздумывая, стоит ли вообще говорить об этом. Рауда с трудом можно назвать сплетником — тот же Новак обычно куда разговорчивее. Да и вряд ли омега станет болтать, когда дело касается Томаса: к господину коменданту он испытывает неподдельное уважение. И все же… Сколько дней прошло с того вечера? Четыре? Пять? Достаточно, чтобы заметить, что тебя избегают. Томас, такой решительный и смелый в пустом темном коридоре, оказался совершенно не готов к тому, что будет потом. Страшны не поступки, а их последствия, потому что с ними иметь дело приходится куда как дольше. Нельзя сказать, что Яннек не думал о подобном исходе — еще тогда, на пороге квартиры коменданта, он подозревал, к чему все приведет. За недолгое время их знакомства Шипка сумел кое-что понять о Томе: импульсивность уж точно не является его сильной чертой. И, пожалуй, стоило бы тогда остановить омегу, но… Почему он даже не попытался? Шипка невесело усмехается. Не хотел. — Давненько я не видел господина коменданта, — как будто между делом замечает Рауд. Делает вид, что протирает стаканы, но щурится — хитро так и гаденько, — и косится на альфу. Тот старается подавить рвущееся наружу раздражение. Выдыхает. — Я не его нянька, — почти что выплевывает комиссар, но тут же осекается, понимая, как грубо звучит его голос. — Поругались? — Уже тише продолжает омега. — Опять ты сказал что-то… — Я?! — Шипка даже вперед подается, не выдерживая такой наглости. — Почему ты думаешь, что это я все испортил? — О, — Эмиль присвистывает. — Даже так… Испортил. Видать, и правда поругались. Альфа снова опрокидывает рюмку. Привкус плохонького самогона уже почти не различим, на языке остается лишь легкая горечь. Гортань обжигает. — Сейчас не время, — тяжело проговаривает Шипка, — чтобы заниматься подобной ерундой. Город измучен, все на нервах. Наши распри не важны. — Они важны для вас, — поправляет его Эмиль. — Важны для тебя. Напомни, как давно у тебя никого не было? Комиссар нервно хохочет, но нахмурившийся омега только отмахивается. — Я имею в виду, настоящие отношения. С доверием и взаимо… — Ты романов перечитал, Рауд? На тебя не похоже. — Только не надо злиться, — омега утирает лоб рукавом пожелтевшей от частых стирок блузы. — Для главы охранки уж слишком ты горячий. Шипка открывает рот, приготовившись парировать, но внезапный хлопок распахнувшейся двери заставляет обоих обернуться. В буфет залетает мальчишка — еще подросток, лет тринадцать, не больше, — с головы до ног белый от налипшего мокрого снега. Щеки и лоб раскраснелись, плохонькая шапка съехала набекрень. Кто-то кричит ему, чтобы поскорее закрыл дверь, мол, так всю комнату выстудит, не май месяц, но мальчонка лишь вертит головой, озадаченно рассматривая окружающих. — Бес! — Наконец, он кидается к Яннеку. Тот замирает, не понимая: то ли изображать недовольство, то ли начинать переживать. — Ты черта какого по ночам шляешься? — Рявкает альфа. — Какой я тебе Бес? — Так Бес же, — парнишка пожимает плечами, нисколько не смутившись подобному приветствию. — Энто-де вам передать велено! Из кармана тужурки он выуживает сложенный вчетверо лист и протягивает комиссару. Альфа смотрит на посланника с недоверием. — Кем велено? — А я почем знаю? — Парнишка обиженно поджимает губы. — Господин какой-то у канала поймал, говорит: «Бесу энто снеси, а он тебе лару даст». Шипка даже присвистывает, не удержавшись. — Так и сказал? Целую лару? — А то! Дело, говорит, жуть важно какое. Вот я… Взгляд его упирается в еще горячие сырные плетенки, которые Рауд раскладывает на прилавке. Мальчишка нервно переминается с ноги на ногу, пока Эмиль не протягивает ему одну. Пользуясь заминкой, Шипка разворачивает лист: в центре, кривыми, пляшущими в разные стороны буквами нацарапан адрес. Писали в спешке или прямо на ходу. Третий Болотный переулок. Новые трущобы, где селится одна лишь несчастная беднота, коей приткнуться больше некуда. Знакомых из тех мест комиссар уж точно не имел. — Как выглядел господин? — Не отводя глаз от листа, спрашивает альфа. — Так обычно, — с трудом бормочет парнишка, пытаясь прожевать непомерно большой для его рта кусок. — В пальтишке хорошем, с котелком. — Лицо видал? — Не, — мальчишка отмахивается. — Велел не глазеть. Лару-то дадите? Уговорено ведь. — Лару, — мечтательно тянет Яннек, делая вид, что ковыряется в карманах. — Сюда пойди. Мальчонка слушается, не подозревая о подвохе. Запихивает остатки плетенки целиком в рот и наклоняется, ожидая вот-вот увидеть заветную монетку. Комиссар хватает его за ухо и поднимается на ноги, продолжая тянуть голову непутевого подростка вверх. — Монету тебе? За то, что по городу после комендантского часа шастаешь? С незнакомцами разговариваешь? Тебя вот найдут следующим в канаве — мне что делать?! Мальчишка хнычет и хватается за ухо, пританцовывает на месте, вставая на цыпочки. Яннек разжимает хватку и подталкивает визитера к двери, одарив напоследок увесистым подзатыльником. — Домой чеши, усек?! И чтобы я тебя так поздно не видел! Обиженно насупившись, паренек исчезает за дверью так же внезапно, как и появился. Эмиль внимательно смотрит на Яннека. — Что там? Альфа улыбается, но как-то неопределенно, совсем не весело. Пожимает плечами. — Кто знает? Подсказка?       Шипка спрыгивает с подножки экипажа и наскоро рассчитывается с извозчиком. Когда он впервые попал в Лимхард, эти места еще были заболоченными топями. Уже позже, конечно, сюда пришла цивилизация: трясины осушили, поверх набросали наскоро сколоченную деревянную мостовую, построили бараки. Рассчитывали, что ненадолго: пройдет год-другой, и здесь появится добротное, каменное жилье! Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, и покосившиеся здания, похожие на редкие, почерневшие зубы, до сих пор торчат по обе стороны этих переулков. Горящие фонари можно пересчитать по пальцам одной руки — освещать здесь нечего и не для кого. Жильцов в Болотице мало. Настолько мало, что каждое движение в полумраке кажется сейчас чужеродным, едва ли не зловещим. То тут, то там в одиноко горящих окнах возникают силуэты, но исчезают прежде, чем Яннек успевает приглядеться. Твердым, размашистым шагом комиссар углубляется все дальше в переулок, позволяя густой тьме плотнее смыкаться за его спиной. Пожалуй, стоило позвать с собой кого-то из жандармов… или, по крайней мере, поставить их в известность. Сейчас он — высокий, светловолосый, в форменном кителе охранки — буквально как на ладони для любого, имеющего револьвер. Высунись кто на улицу, прицелься — и готово. Дважды мертвый Бес снова помрет, и, возможно, уже окончательно. Шипка нервно усмехается. Надо было, все-таки, поговорить с Томасом. Хотя бы попробовать. Указанный дом комиссар находит не без труда — нумерация бараков вещь такая же редкая, как и целые фонари. Дом стоит темный и обветшалый, если здесь кто и жил когда-то — давным-давно уехал. Входная дверь слетела с верхней петли, заколочена двумя худенькими досками. Окна первого этажа побиты, кое-где еще прикрыты ставни. Шипка пробует доски на прочность: оторвать не составит труда, да и уходить, в случае чего, через дверь куда удобнее, чем через окно. Но шум в тихом, почти мертвом квартале уж точно привлечет к нему лишнее внимание. Как следует все взвесив, альфа пролезает в чернеющий проем. Внутри пахнет плесенью, грязью и чем-то таким, о чем Шипка старается не думать. Из кармана он достает переносную пиритовую горелку и поджигает — грубое и неочищенное голубоватое пламя теперь позволяет разглядеть остатки того, что некогда называлось жилищем. Стараясь не споткнуться о разломанные доски, альфа пробирается в длинный барачный коридор, а потом осторожно поднимается на второй этаж. Предпоследняя ступенька хрустит и ломается под его весом, Яннек едва успевает убрать ногу. Скрежет дерева эхом проносится по этажу, заставляя прислушаться. Если кто-то его здесь поджидает, необходимо быть готовым. Правая рука ложится на кобуру револьвера, неслышно отстегивая защелку. Третий Болотный переулок, дом шесть, второй этаж, одиннадцатая комната. Только черт знает, что Шипка рассчитывает здесь обнаружить. Дверь не заперта. Поддается легко, даже петли не скрипят: видимо, покинули комнату не так уж давно. Внутри никого, очередное пустое помещение, полное оставленного кем-то старого хлама. У двери, подальше от заколоченного окна, стоит разобранная походная раскладушка. Возле нее, поваленный на бок, пиритовый примус, старенький, весь потертый. Шипка присаживается рядом и проводит пальцами по горелке. Пахнет серой — им недавно пользовались. Видать, эту комнату расселяли одной из последних, или… Или кто-то бывал здесь после. Раскладушка и примус — такое не станут держать, если жилье не временное. Рассохшийся деревянный шкаф у стены — массивный, с разбитым зеркалом на дверце — дело другое. Он остался здесь от настоящих владельцев: видать, оказался слишком тяжелым, чтобы спускать по лестнице. Покрепче обхватив рукоять оружия, Яннек рывком открывает дверцу и выдыхает. Пустая вещевая штанга, покрытые грязью полки. В верхнем углу белеет свеженькая паучья пряжа. Внизу, накрытый тяжелой холщовой тканью, покоится истрепанный чемодан. Шипка внимательно вглядывается в полумрак, пытаясь понять, что так сильно его смущает. Ответ приходит быстрее, чем можно было рассчитывать: пыль. Ее не было на чемодане, не было на ткани. Чистым было даже днище шкафа, что могло произойти только в двух случаях: либо жилец обладал очень избирательной страстью к порядку, либо пыль не успевала образовываться из-за постоянных перемещений поклажи внутри. Альфа увеличивает пламя горелки и откидывает тяжелую крышку. Из чемодана вырывается жирная, откормленная моль, она пытается вылететь на свет, но тут же сгорает в пиритовом пламени. Яннек морщится. Внутри вперемешку брошены дырявые сорочки, ношенные носки не первой свежести, несколько банок с консервами, перочинный нож с покрытым ржавчиной лезвием… Комиссар уже отчаивается найти что-то по-настоящему важное, когда взгляд его цепляется за фрагмент плотного синего сукна. Не церемонясь, Шипка выбрасывает хлам прямо на пол, пока взору его не открывается тот самый церемониальный мундир с обломанной перламутровой пуговицей. Альфа, не веря собственной удаче, вертит его в руках, словно пытаясь успокоить сам себя: он настоящий. Яннек и в правду его нашел. Из нагрудного кармана мундира выпадает что-то небольшое и продолговатое, оно отскакивает от дощатого пола и катится под раскладушку. Детская свистулька, довольно увесистая для того, чтобы быть деревянной. Она выглядит, как обычный цилиндр, но искусная резьба покрывает весь корпус. Комиссар присматривается, водит подушечкой большого пальца по бороздам. Оленья голова с позолоченными рогами. Наверное, этой свистулькой убийца и приманил детей. Колючий, неприятный морозец пробегает по коже, и альфа спешит поскорее спрятать зловещую находку. Все, кроме мундира, он бросает в чемодан, сверху прикрывая тканью. Надеется, что в темноте сложно будет распознать, копался ли здесь кто-нибудь. Напоследок окинув комнату пристальным, выискивающим взглядом, альфа направляется на выход. Он осторожно затворяет за собой дверь, не торопясь спускается по лестнице. Когда до первого этажа остается лишь пара ступенек, за входной дверью раздается возня, а следом и скрежет отдираемых деревянных досок. Яннек останавливается и покрепче сжимает холодную рукоять револьвера. Высокая, худощавая фигура, крадучись, проскальзывает в барачный коридор.       Пользуясь тем, что его никто не видит, Томас сгибается пополам и пытается продышаться. Воздух словно застревает в горле, упрямо не желая проходить в легкие. Грудная клетка болезненно напрягается, и омега заходится в кашле. Необходимо успокоиться. Пока сани все еще тащатся по проселочной, разбитой тяжелыми телегами дороге, у Хармы еще есть время прийти в себя. Собрать по частям гудящую, расколотую голову. За окном уже виднеются огоньки шахтерского лагеря, дрожащие в утренней сизой темени. Солнце восходит за полосой хвойного леса, раскрашивая небо алыми всполохами. Немые и зловещие, горбатой цепью над полем возвышаются терриконы, засыпанные свежим снегом. Глаза болят, опухшие и покрасневшие. Томас спал не больше двух часов, и дело было вовсе не во внезапном визите посыльного, — на самом деле, омега и не помнит уже, когда ему удавалось выспаться по-человечески. Мутные, тревожные образы не перестают преследовать коменданта, проскальзывая из реальности в ночные кошмары и обратно, смешивая два мира, превращая все существование Тома в кромешный, непрекращающийся бред. Харма достает из кармана сложенный втрое шелковый платок и промакивает холодный пот, выступивший на висках. Больше всего на свете ему хочется убежать, но Томас отчетливо понимает, что бежать ему некуда. От себя деться не получится: куда бы ты не поехал, прошлое будет следовать по пятам, неизбежно догоняя на каждом повороте. Ты можешь сразиться с ним, можешь принять, как должное. Или сдаться, но слишком большой будет цена капитуляции. Вопреки данному самому себе обещанию, омега опять думает о Яннеке. Эти мысли особенно болезненны, поскольку прошло слишком мало времени, а вина лежала исключительно на Томе. Возможно, будь у омеги здесь кто-то, вроде друга, кто-то, с кем можно было поговорить… Поделиться опасениями и страхами, попросить совета… Любая история не имеет сослагательного наклонения, поэтому бессмысленно думать о том, что было бы, если. Никто не подскажет, Томас сам вынужден принимать решения. Наверное, поэтому он и делает подобные глупости. Глупостью омега считал все, что было совершенно им в тот злополучный вечер. Визит в Веселый дом, танцы, попойка с комиссаром и жандармами. Поцелуй… От одного только воспоминания у Хармы сжимается низ живота. Замерзшие даже в утепленных ботинках ступни онемевают до полной потери чувствительности. Это была не просто глупость. Преступная, невозможная, непростительная идиотия. Кретинизм. Безумие, которое — в этом Томас не сомневался — он бы, конечно, совершил снова, окажись он в тех обстоятельствах. Их поцелуй как будто помог омеге открыть глаза на то, что он пытался скрывать от самого себя в первую очередь: он влюблен. Шипку хочется видеть рядом, слышать его голос (даже если обращен тот будет не к Харме), хочется вдыхать странную смесь гари и цианида, ощущать тепло кожи альфы под своими пальцами… Вопреки тому, что писали в книгах, Томас не чувствовал себя окрыленным. Открывшееся ему знание делало больно, тягостно и страшно. Как бы Томас не анализировал, никак не удавалось понять, что теперь делать с этой влюбленностью, куда ее деть, как и кому изливать. Раз за разом, все всегда упиралось в простое и понятное, но от этого еще более жестокое умозаключение: если бы они были другими людьми. Только так, пожалуй, Томас смог бы быть честным с Шипкой до конца. Он, разумеется, осознавал, какую детскую игру затеял, решив избегать комиссара, но ничего не мог с собой поделать. Всякий раз, стоило омеге завидеть кого-то, отдаленно напоминающего Яннека, все его тело деревенело, голова пустела, а язык во рту как будто распухал, становясь огромным и неповоротливым. Не то, чтобы Том хотел поговорить о произошедшем… Скорее, понимал, что поговорить об этом нужно, так же как понимал, что вряд ли найдет необходимые слова. Как объяснить другому, что ты собираешься делать со своими эмоциями, если не способен объяснить это самому себе? Когда они встретились на следующий день (пыльный, темный коридор управления, стоптанный паркет, половина одиннадцатого утра), Шипка улыбнулся ему так искренне и естественно, что у викария ноги затряслись. Альфа шел со стороны южной лестницы. Фуражка присыпана снегом, в руках — свежая кипа заполненных протоколов — такой же, как раньше, как и неделю назад, и две, и когда они впервые встретились в пустом еще кабинете Томаса. Шипка приоткрывает рот, но Харма отводит взгляд и спешит скрыться за ближайшей дверью. Малодушно и жалко. Как и вся твоя натура, Томас Эллиот Харма.       Полозья саней налетают на колдобину, и комендант чуть было не падает на пол. Извозчик кричит что-то, пытаясь извиниться, но слова его поглощает ветер. Посыльный появился в квартире омеги около семи, когда Томас допивал очередную чашку крепкого, до неприличия горького кофе. Первые недели жизни в Лимхарде Томас, как и, пожалуй, любой уроженец юга, не мог понять, зачем они варят кофе настолько… отвратительным. Кажется, будто бы ты пьешь саму суть греха: новая чашка вместо исповеди, каждый глоток — страдание, очищающее душу. Но примириться с этим оказалось куда как проще, чем с рыбой, есть которую омега все еще отказывался. — Ваше Преподобие, — протараторил испуганный, растерянный альфа, едва переступив порог жилища. — Обвал… на шахте. Они просят вас. Выговорил, и тут же весь сжался, спрятал глаза в пол, словно бы готовясь выслушать гневную тираду. Разумеется, кому понравятся подобные новости так рано, да еще и в выходной? Но, к его удивлению, Томас только кивнул. Сложно (да и незачем совершенно) объяснять посыльному, что комендант только рад будет покинуть квартиру и занять чем-то мысли. Работа избавляет от необходимости раз за разом прокручивать в голове одни и те же тяжелые, деструктивные думы. - Господин Мицкевич сказал, — чуть спокойнее добавил альфа, — чтобы вы взяли препараты. Там это… Обряд, говорит, нужен. Том вновь кивает, оценивая про себя, насколько серьезным может обернуться дело. Вряд ли Мицкевич просил его приехать по какому-то пустяку, но… обряд? Что бы там ни было, необходимо поспешить.       Санная колея резко поворачивает, и из-за редкой посадки показывается бревенчатый забор лагеря. Томас снова пытается вдохнуть поглубже, но воздух в гортани словно бы каменеет. Снаружи холодно. Метель улеглась еще ночью, но здесь, на Пустошах, ветер с яростью бьется в окна повозки, свистит в недрах шахты. Завывает, проносясь над терриконами. Том поднимает с сиденья саквояж и по привычке проверяет защелки, наблюдая, как по деревянному помосту движется высокая фигура с шахтерским фонарем в вытянутой руке. — Ваше Преподобие, — приветствует его Павел Мицкевич, помогая выбраться на улицу. — Спасибо, что приехали так скоро. Не желая терять ни минуты, альфа кивает Тому на бревенчатый домишко в конце помоста. Идти приходится достаточно медленно, прикрывая глаза от ветра руками. Удушливо пахнет едкой серой, так, что с непривычки у омеги даже начинают щипать ноздри. Раздраженные глаза слезятся. Дорога до жилища кажется бесконечной. — Когда произошел взрыв?       Внутри домика натоплено, пахнет потом и можжевельником от самовара. Они сидят за столом вчетвером: Томас, Мицкевич — собранный, но мрачный, — хмурый управляющий лагерем Дворжак и мертвецки бледный Бауер, начальник смены, что была в забое во время инцидента. Сам он отделался легкими царапинами, но двое из бригады пострадали гораздо серьезнее. Кому-то перебило ногу, кому-то повредило руку так, что врачу, скорее всего, придется ее отрезать. Оба останутся инвалидами и уж точно не смогут работать в шахте дальше. — Первый около шести утра, как только смена заступила. Мы заканчивали проходку соединительного туннеля, хотели успеть до праздников. Вот здесь. Дворжак указывает Тому на расстеленную на столе карту. Том кивает, хотя его представление о шахтерских туннелях более чем смутное. — Засыпало со стороны тупика, и тогда решили, что все обошлось, но… Как стали выбираться, еще два хлопка прогремело. Тут уже прямо на людей посыпалось, чудо какое-то, что не умер никто. — Ваше Преподобие, — голос начальника смены прозвучал совсем тихо, как будто испуганно. — Мы ведь туннели-то эти и укрепляли столько раз… И проверяли. Место там надежное, ни плывунов, ни вод подземных… — Люди напуганы, — словно подытоживая, говорит Мицкевич. — Отказываются спускаться теперь в шахты. Я распорядился остановить работы до Святец, но, боюсь, после праздников часть шахтеров уже не вернется. Вы же знаете, что говорят о пирите. — Знаю, — кивает Том. — Кровь старых богов. Дворжак и Бауер плюют через плечо, скрещивая пальцы на левой руке. Мицкевич с неодобрением хмурится, но замечаний не делает. — Кровь, — повторяет Павел. — Я не верю в это. Пирит — обыкновенный минерал с необычными свойствами, полезное ископаемое, данное нам землей и Единым Богом. Это основа экономики города, основа заработка жителей. Но разве можно вытравить эти суеверия? Слухи расползаются, подобно лесному пожару. Мне необходимо осознавать, что случилось, чтобы знать, как отвечать людям. Как успокоить тех, кому придется туда спускаться, дабы прокормить свои семьи. Вы понимаете меня? Харма понимал. Решение о временном закрытии шахт со стороны Мицкевича было весьма благородным и правильным, особенно накануне продаж. Кто-нибудь из потенциальных покупателей обязательно спросит, что вынудило остановить добычу пирита, и едва ли это благотворно скажется на сделке. Омега выглядывает в окно, представляя, как здесь должно быть шумно во время работы. Гудит копёр, поднимая на поверхность минерал, шумят вагонетки, перегоняемые по штреку, кричат и матерятся рабочие. Теперь здесь один только ветер: немногие оставшиеся люди попрятались по бытовкам. — Было что-то странное перед обвалом? — Странное? — Переспрашивает Бауер и тянется за полупустым стаканом с самогоном. — Непривычные звуки, или, может быть, запахи? Альфа закусывает губу. — Так вы и сами чувствуете. Серой воняло. Пирит-то всегда серой пахнет, но… не так. Здесь весь лагерь затянуло, что не продохнуть, хотя ветер, сами понимаете. Разогнать должен был. — Запах появился до обвала или после? — До, — недолго поколебавшись, отвечает Бауер. — Как спустились, сразу и почуяли… Да тут только безносый и не почуял, в самом-то деле. С этим Томас был согласен. От тяжелого, резкого серного запаха у него першит в горле. — Еще Шостак, — вновь заговаривает альфа, но тут же осекается, поймав на себе взгляд Дворжака. — Шостак? — Харма обеспокоенно смотрит на испуганного альфу. — Что вы хотели сказать? — Да глупости это все! — Почти со злостью выплевывает управляющий лагерем. — Деревенские сказки. Ересь всякую распространяют. — Позвольте мне решать, что глупость, а что нет, — чеканит Томас тоном, не терпящим возражений, и спор считается оконченным. — Шостак, — снова говорит Бауер. — Ему вообще по голове прилетело, так что, может, и не было ничего… Но он божится, что слышал какой-то голос. — В смысле, подрывника? Внизу был кто-то чужой? — Да нет, — альфа отмахивается. — Не подрывник. Голос был… ну. Не человека. Как будто… земля говорила. — Достаточно! — Мицкевич бьет раскрытой ладонью по столу, и Бауер вздрагивает, выпуская из рук стакан. Тот падает на колени, остатки самогона разливаются. — Достаточно, — уже спокойнее повторяет Павел. — В туннелях всегда много звуков и мало воздуха. Узкое замкнутое пространство. Может почудиться все, что угодно. Ваше Преподобие, не стоит воспринимать подобное всерьез. В воцарившейся неловкой тишине Дворжак разливает чай по чашкам. Бауер выглядит еще бледнее, чем раньше: наверняка думает, что Мицкевич теперь точно его выгонит. Мало того, что обвал произошел в его смену, так еще пересказывает еретические сплетни прямо перед комендантом. Томас рассматривает свое отражение в старенькой чашке. Кровь старых богов, земля, что говорит с шахтерами… Омеге кажется, он знает, что сказал голос Шостаку. В конце концов, он сам слышит это каждую ночь. Хад йортен верда наин-аар йортехаре. — Не могли бы вы, — виновато начинает Мицкевич. — Не могли бы прочитать Очищение? Я думаю, многим рабочим стало бы легче, узнай они, что церковь благословила эти места. — Да, — Томас кивает. — Разумеется. Но я хочу спуститься вниз.       Платформа подъемника скрипит под ногами. Мицкевич недовольно хмурит брови и нервно переступает с ноги на ногу: пойди что не так, и он будет виноват в том, что город снова лишился коменданта. Обвинять его, конечно, не в чем, он протестовал до последнего, но едва ли кто-то способен переспорить Харму, если дело касается магии. Дворжак крепко держится за металлический поручень, внимательно наблюдая за тем, как напрягаются спусковые канаты. — Ничего не трогайте! — Кричит Павел, пока они опускаются все глубже в непроглядную темень шахты. — Слышите меня? Чем ниже опускается платформа, тем невыносимее становится запах серы. Когда деревянные рейки пола бьются о твердую поверхность, Том даже прикрывает рот и нос платком, но быстро понимает, что это не спасет. Дворжак неуклюже соскакивает на землю и поднимает повыше лампу, освещая покатые своды туннеля. — Здесь пройти нужно, — альфа кивает в черноту перед ними. — Недалеко. Томас зажигает свою лампу и поднимает саквояж. Идти старается не торопясь, осторожно, но ноги то и дело спотыкаются и выбоины и бугры. — Рельсы тут еще не проложили, — зачем-то говорит альфа, хотя Томас ни о чем его не спрашивал. Чуть дальше туннель разделяется. Старая часть идет прямо, влево уходит свежий штрек, впереди заваленный камнями. Дворжак напоминает, чтобы Томас ничего не трогал, но омега уже не слушает его. Вопреки запретам, он подходит ближе к обрушившимся валунам, снимает перчатки и касается кожей шершавой поверхности камня. Разноцветные кристаллы пирита, подсвеченные лампами, похожи на заснувших металлических мотыльков. Альфа позади возмущается и пытается подойти ближе, но комендант останавливает его одним движением руки. — Все будет в порядке, — обещает Томас. — Отойдите подальше. Дворжаку приходится послушаться. Бросив на омегу тревожный, полный недоверия взгляд, он отходит в старую часть штрека, но продолжает недовольно бормотать. Несмотря на пост Томаса, такое самоуправство на территории, абсолютно и полностью подконтрольной собственным правилам, уж точно не понравится кому-то из альф. Харма выдыхает. Каждый здесь должен выполнять свою работу. Омега очерчивает вокруг себя треугольник, рассыпает морскую соль и сухие травы из душистых мешочков. Гасит шахтерскую лампу и выжидает какое-то время, позволяя глазам привыкнуть к темноте. Обряд Очищения — один из базовых, простейших, его разучивают на первых курсах семинарии, но что-то никак не дает Тому покоя. Упавшие камни показались почти что горячими, а пирит слишком охотливо поддается на первые слова обряда. Омега поднимает руки, чувствуя, как вспыхивает кожа на ладонях. Запах серы постепенно слабеет, растворяется. Кристаллы минерала в стенах загораются ярче, особенно мелкие принимаются шипеть и лопаться. — Ваше Преподобие? — Альфа высовывает голову в проем галереи. — Все в порядке? Томас едва не рычит в ответ, не в состоянии прерваться. Энергия все сильнее приливает к его рукам, концентрируется между ладонями, крепнет и уплотняется. Совсем скоро она уже похожа на сизую, газообразную сферу, пульсирующую в такт биения сердца омеги. Штрек озаряется голубоватым, пепельным сиянием. Энергетический сгусток в руках Тома раскаляется, напитывается от стен. Что бы ни послужило причиной обрушения свода, шахтерам было чего бояться: слишком много скверны успело осесть здесь. Когда свет становится почти белым, до рези в глазах, омега вскидывает руки, и сфера следует за ними. С последним произнесенным словом она взрывается с негромким хлопком, рассыпавшись на тысячи крошечных мерцающих искр. Опять наступает темнота. Томас не двигается и молчит, надеясь разобрать что-то, хоть отдаленно напоминающее голос, услышанный рабочим, но тщетно. Вокруг него снова лишь завывания ветра и далекая капель. — Ваше Преподобие? — Подает голос Дворжак. — Вы… закончили? — Да, — наконец, отвечает комендант, наощупь найдя свою лампу. — Но эту выработку придется закрыть. — Так она ж и так… — Навсегда, — отрезает омега. — Завалите ее, поставьте ограждения, забор… Никто не должен сюда ходить. Я ясно выражаюсь? — Павлу это не понравится, — альфа растерянно чешет затылок. «Павлу не понравится, — почти что желчно думает Томас, — если все его рабочие перемрут за несколько недель». Но вслух говорит совсем другое: - Я сам объясню все господину Мицкевичу. Если он хочет продать шахты, то сделает так, как скажу я. А теперь, давайте выбираться отсюда. Здесь и вправду очень мало воздуха.       Когда извозчик привозит Томаса к управлению, часы на здании показывают без пятнадцати час. Разговор с Мицкевичем, объяснения и разбирательства, допрос немногих оставшихся в лагере шахтеров заняли несколько больше времени, чем омега рассчитывал, но едва ли он был огорчен этим. Во рту ничего не было с самого утра, и Харма с ужасом думает, что смог бы сейчас согласиться даже на треклятую рыбу, предложи ее кто-нибудь. Собственное тело кажется омеге тяжелым и неуклюжим, он с трудом вылезает из саней, а потом останавливается передохнуть на самой вершине лестницы управления. Это ужасно злит: Очищение — слишком легкий обряд, чтобы измотать так сильно кого-то, вроде Хармы. В последний раз подобным образом омега ощущал себя еще в семинарии, когда неокрепший организм с трудом мог справляться с тем уровнем нагрузок, что требовал от себя Томас. Но сейчас… Сказывается отсутствие сна и постоянное нервное напряжение. Больше всего на свете омеге хочется оставить протоколы до понедельника, отобедать чем-то жирным и сладким, чем-то таким, что никогда не позволил бы себе папа, а потом, наконец, заснуть, и не просыпаться до следующего утра. Томас все еще стоит на ступенях, мечтая об огромном куске шоколадного пирога с финиками, когда двери управления распахиваются, и, чуть было не сбив омегу с ног, на улицу выбегает Новак. Завидя Томаса, он, чудом не оступившись и не улетев вниз, разворачивается и прикладывает раскрытую ладонь к козырьку фуражки. — Ваше Преподобие! — На одном дыхании проговаривает филер. — А я все утро вас ищу! По обеспокоенному выражению лица альфы Том понимает, что отдых его опять откладывается. В мыслях мелькает страшное — еще одно убийство! — и омега сжимает кулаки, приготовившись. — Там Бес, — продолжает Новак уже чуть медленнее, но достаточно мрачно, чтобы у Хармы предательски дрогнул голос. — Где? — Совершенно невпопад переспрашивает Том. — Дома у себя, — отвечает филер, а комендант думает, как сильно хочется его ударить. — Ранен. В него стреляли ночью. — Экипаж, — хрипит Харма, все еще пытаясь сохранить лицо на публике. Если бы только они были другими людьми.       Рука омеги замирает в нескольких сантиметрах от резной деревянной двери. Дышать тяжело, воздух кажется невыносимо горячим. Зачем он приехал? Не в том смысле, что приезжать не надо было, но… что он скажет, если Шипка спросит? Что он беспокоился? Переживал? Хочет убедиться, что тот жив? Поздоровается и уйдет? Скорее, убежит, снова испугавшись того, что не может объяснить. С трудом, но Томас глубоко выдыхает. Стучит — сначала тихо, затем увереннее и настойчиво — и прислушивается к звукам квартиры. За дверью тихо, не слышно ни голосов, ни привычной возни прислуги. Том стучит снова. — Добрый день! — Говорит он прежде, чем успевают отворить. Чьи-то шаркающие шаги замирают на пороге. — Я комендант, Томас Харма. Мне необходимо… Щелкают замки. За дверью его встречает высокий пожилой омега, худой, в непропорционально огромных для его лица очках. В квартире темно, прохладно и все так же тихо. — Добрый день, — повторяет Томас. Омега кивает вместо приветствия, и это кажется Харме странным. Все так же молча он помогает коменданту снять пальто, а после провожает к плотно закрытым дверям большого зала. — Он ждал вас, — наконец, произносит слуга. — Остальных велел не пускать. — Благодарю, — успевает проговорить Том прежде, чем его собеседник исчезает в коридоре. В комнате сильно накурено. Шипка лежит на диване, согнутая в локте рука прикрывает глаза. Окно занавешено плотными темными шторами, свет узенькой полоской пробивается между ними, ползет по полу до самых дверей. Томас медлит, помявшись на пороге, но все же затворяет за собой, отрезая всякие пути к отступлению. Ему кажется, что прошла целая вечность. — Мне сказали, что в тебя стреляли, — растеряно произносит омега, не решаясь подойти ближе. Шипка приподнимает голову и усмехается. — Я в порядке. Просто бегать не смогу пару дней. — Тебя осматривал врач? — Спрашивает Томас и тут же закусывает губу, понимая, как жалко это прозвучало. — Я в порядке, — вместо ответа повторяет альфа и поднимается, кивком предлагая Харме сесть рядом. Тот не двигается, не в силах отодрать от пола налившиеся свинцом ноги. — Как это произошло? Шипка наклоняется под диван, пытаясь что-то нащупать, и Тому почему-то кажется, что это должны быть папиросы. Вместо этого альфа вытаскивает сверток и бросает его Харме. — Гляди-ка, — почти торжествующе говорит Яннек. — Скажешь, что я молодец? — Это… Это мундир? — Не веря собственным глазам, переспрашивает комендант. — Тот самый? Шипка, как… — Мне подсказали, — честно отвечает альфа. — Он был у человека, который меня подстрелил. Прятался в бараках Болотицы. — А где человек? — В участке, — без запинки отвечает комиссар. — Сейчас пытаются разговорить. Я молодец? Скажи, что молодец. Альфа смеется, но Том замечает, как кривится его лицо: свежая рана дает о себе знать. Он вешает мундир на спинку стула и, наконец, подходит ближе. Шипка хочет что-то сказать, но Томас не слушает. Осторожно касается лица комиссара, большим пальцем очерчивает его скулу с едва проступившим синяком, оглаживает глубокую царапину на щеке. Совсем не сопротивляется, когда руки Яннека ложатся ему на талию, привлекая ближе, заставляя забраться альфе на колени. Последнее, о чем успевает подумать Томас прежде, чем окончательно потеряет голову, не сделает ли он ему больно. Но и эта мысль растворяется слишком быстро, стоит Шипке коснуться его губ. Все напряжение последних дней, все страхи, сомнения, бесконечное самокопание и бесплотные размышления пропадают, и пусть омега знает, что это временно, что потом все вернется с новой силой, сейчас он абсолютно, эгоистично счастлив. Томас чувствует, как расслабляется собственное тело под тяжелыми и теплыми ладонями альфы. Он крепко обнимает Яннека в ответ.