Забытые

Томас захлопывает входную дверь и с ужасом осознает, что получилось это гораздо громче, нежели он рассчитывал. Дверной колокольчик заходится в нервной агонии, а грохот отскакивает от стен прихожей. Жилье раз за разом встречало омегу мертвенной тишиной, которую сейчас он сам разрушил так небрежно, и день ото дня Харма все больше убеждается, что тишина эта его успокаивает. Он не чувствует здесь себя как дома, да и с чего бы? Едва ли он вообще теперь считал какое-то место домом, но… Здесь можно спрятаться. И этого, пожалуй, достаточно. Обычно. Гулкие, тяжелые шаги слышатся в коридоре. Он уходит, — и слава Единому Богу! Слишком уж много произошло сегодня, слишком много опрометчивых решений было принято. В голове пульсирует один-единственный вопрос, отскакивает от стенок опустевшей черепной коробки, причиняя почти физическую боль. Как он мог допустить это? Черт побери, Харма! Служитель Инквизиции, церковник, комендант… Ты ведь некогда считал себя умным человеком! Разве этому учили тебя? Разве этого ждали? Какая уже разница… Омега оседает на пол, прислонив ухо к дверному полотну. Необходимо убедиться, что его нет, что он ушел, чтобы… Чтобы что? Чего ты ждешь, Томас? Что страшит тебя столь сильно, не позволяя даже на ноги подняться? Разумеется. Ответы. То, что всегда являлось столь необходимым и притягательным, таким желанным и обязательным. Ответы, которых всегда не хватало. Сейчас они сыплются на голову, но омега не уверен, что вопросы подобраны необходимые. Впрочем, разбираться нужно с самого начала, как бы гудящая голова ни сопротивлялась. С чего все началось? Верно. Они поехали в театр… — …верно? Томас перевел взгляд на Мицкевича, словно бы только заметив его присутствие. Всю дорогу тот говорил без умолку: отсутствие других людей, с коими Виту было бы приятно общаться, неблагоприятно сказывалось на его способности к коммуникации. Говорил он о длинной, отвратительной зиме, что ждала их впереди, о праздниках, которые здесь справляли всегда одинаково и скучно, о вечно занятом теперь муже и скорой — как он надеялся — продаже шахт. В экипаже слушать Мицкевича было просто, но как только они добрались до городского театра, внимание Томаса рассеялось, словно утренний туманный морок. Здание имело вид глубоко провинциальный, невинно-бесхитростный. Пожалуй, его можно было бы назвать скучным, и все же Харма отдавал себе отчет, что говорят они о единственном местном заведении, что способно предоставить культурный досуг. Выстроенное из красного фабричного кирпича, двухэтажное, напомнившее Тому шкатулку с окнами, оно неловко ютилось на пустующем пятачке земли у канала, стыдливо прикрытое пухленькими неподрезанными пихтами. Достроенный позже портик с нелепыми пузатыми колоннами венчала непропорционально большая вывеска «Театр», словно бы пояснительная пометка на недостоверном анатомическом рисунке. По растерянному лицу Томаса Вит понимает, что вопрос тот прослушал. — Совсем не то, что в столице, верно? — нисколько не оскорбившись, переспрашивает омега. — Вы любите театр? Харма недолго молчит, раздумывая. — Мой папа любит. Я же, по скверности характера, предпочитал во всем противоречить его интересам. Мицкевич моргает несколько раз, не понимая. — Я нечасто их посещал, — поясняет Том. — Да, — тут же всплескивает руками собеседник. — Вы же учились в семинарии! У вас и времени, наверное, не было. Подумать только, омега в центральном управлении Инквизиции! Это так… Неправильно. — …вдохновляюще! Томас смущенно улыбается, пропуская Вита вперед себя. Они поднимаются по невысокой, устланной ковром лестнице к парадно распахнутым дверям, и Харма ежится. Он сам пригласил Витольда, зная, что тот не откажется. Людей, что нравились бы Тому, в городе можно было пересчитать по пальцам одной руки, а Мицкевич слишком измотан обществом омег Совета, чтобы упустить такой шанс. Конечно, будь у него возможность, Том позвал бы Шипку… исключительно с практической точки зрения. Наметанный, внимательный взгляд комиссара уж точно бы пригодился сегодня, когда Харма толком и не понимает, что собирается найти. Знает только, что театр — одна из последних его зацепок, а сделать нужно хотя бы что-нибудь. Вереница праздников вот-вот захлестнет город, позволяя горожанам немного выдохнуть, сбавить эмоциональный накал, и это, разумеется, благо. Но она же внесет привычную обычно, но так неуместную сейчас суматоху. Городу необходимы праздники, Томас понимает это как никто другой. И все же, тревожная дрожь охватывает низ живота всякий раз, когда омега задумывается о следующих неделях. Чем они обернутся для него лично? Он словно балансирует над пропастью, пытаясь удержаться на прогнившей деревянной доске: одно резкое, необдуманное движение, и все пропало. — Отец Павла выкупил целую ложу, — говорит Витольд, когда капельдинер раздвигает перед ними плотные гардины, пропуская внутрь. — Думал, что их род сумеет закрепиться в Лимхарде, но… Скажите, кто в своем уме вообще бы захотел здесь оставаться? — Когда вы планируете уехать? — Если получится, то сразу после праздников. Не думаю, что выдержу здесь целую зиму. Томас невесело усмехается. Он тоже не уверен, что выдержит. По лицу Витольда пробегает неясная, тревожная тень. Он тут же отворачивается, пытается натянуть улыбку — бледную и нервную — но Том все равно успевает уловить изменения в поведении спутника. Мицкевич бессильно роняет руки на колени и долго выдыхает, невидящими глазами смотря в зрительный зал. Внизу, на задних рядах партера, ещё рассаживаются люди, суетясь и расталкивая друг друга. — Я очень люблю мужа, — вдруг говорит Вит, и голос его делается непривычно изломанным. — И знаю, что он хороший человек, но… Он не рассказывает мне и половины правды о том, как идут торги за шахты. Считает, что раз я — омега, то нагружать меня подобной информацией — дело совершенно пустое. Как будто я не вижу… Что-то очень тревожит Павла, и я хотел бы ему помочь. Но разве можно помочь человеку, который… Он замолкает. Быстро сжимает кулаки в приступе внезапной злости, но тут же приходит в себя, словно вспомнив, где находится. — Мне бы хотелось быть похожим на вас, — Вит мягко и невесело улыбается, глядя на Харму. — Хотелось, чтобы меня воспринимали всерьез. Томас так поражен этим откровением, что сначала даже не находит, что ответить. Быстро хлопает глазами и приоткрывает рот, надеясь, что нужная и правильная мысль сама соскочит с языка. — Я уверен, — совершенно неуверенно произносит омега, — что вы сумеете рассказать об этом мужу так, чтобы он понял. Мицкевич смущенно пожимает плечами и переводит взгляд на сцену. Ее все еще закрывает от посторонних глаз тяжелый парчовый занавес. Изредка он колышется и топорщится, подсказывая, что последние приготовления в самом разгаре. Этот спектакль для города — своеобразная традиция. Незадолго до Зеленого Вечера театр всегда устраивает благотворительное представление, и в этом году вся выручка от проданных билетов уйдет на помощь детям из малообеспеченных и бедных семей. Омеги из Совета изящно связали это с убитыми братьями Ковальски, чему Томас был совсем не рад: смерть детей, безусловно, трагедия, и использовать их имена для того, чтобы в очередной раз набрать очки популярности собственным фамилиям… Впрочем, политика остается политикой всегда, вне зависимости от того, живете вы в столице или в медвежьем углу. Гасят свет. Небольшой оркестр в яме начинает играть вступительную партию, и гул в зале затихает. Кое-где люди все еще спешат пробраться к своим креслам. Мицкевич чуть подается вперед, к перилам ложи, и внимательно вглядывается в зал. — Вы кого-то ищете? — встревоженно спрашивает Харма и тут же жалеет. Вит лукаво улыбается. — Господина комиссара, наверное, здесь искать не стоит? Том пытается откашляться, но давится только сильнее. Кажется, будто сам воздух в его легких воспламенился, грудную клетку обжигало изнутри. — Не думаю, — хрипит, наконец, Том, — что он предпочитает проводить вечера таким образом. Улыбка Витольда делается шире, и все же он милостиво молчит, оставляя замешательство Томаса без комментариев. Занавес открывают, но комендант продолжает смотреть на спутника. Вит изящный, с мягкими локонами каштановых волос и оливковой кожей, которая сразу выдает в нем уроженца юга Империи. Его жесты осторожны и плавны, грациозны, и в этом он напоминает Тому папу. Такой красивый и воспитанный правильно, Мицкевич, конечно, пользовался успехом у альф, и уж точно был желанным женихом. Он сказал, что хотел бы походить на Томаса, но едва ли понимает до конца, что это означает. В глазах родителей служба Тома в Инквизиции стала спасением. К двадцати годам они поставили крест на замужестве сына-омеги: нелюдимый, замкнувшийся в себе и в книгах, Томас всегда был влюблен в учебу, но никогда — в людей. — Каждый год ставят одно и то же. Как будто ничего, кроме истории города, показать невозможно, — бурчит Вит, заставляя Харму, наконец, посмотреть на сцену. Несколько плохо одетых, изможденных людей жалась друг к дружке, замерев у обломков лодки. Расписанные задники изображали металлическое грозовое небо над штормовым Борозером. Люди дрожали от холода. — О, Милостивый и Единый Бог! — старик падает на колени и вопрошает, протянув к залу руки. — Зачем ты привел нас в эти края?! Здесь мы найдем лишь свою погибель! — О, нет, — тихонько тянет Мицкевич. — Он всегда страшно переигрывает… Раньше эту партию исполнял Лемиш, но он умер в прошлом году, и… Ох, как хорошо, что Павла здесь нет. Харма молчит, растеряно разглядывая декорации. Слева от людей возвышается что-то, напоминающее холм. По коже омеги ползут мурашки, в ушах слышится едва различимый за музыкой звон. — Позже этот же актер будет играть деда Павла, — наклонившись вплотную к коменданту, деловито нашептывает Мицкевич. — Вы знали, что именно благодаря нему в город проложили железнодорожное сообщение? Было необходимо перевозить пирит, а неспокойное озеро плохо для этого подходило. И тогда… — Мы переплыли бурлящую воду! — Продолжал вещать старик. — Мы убежали от войны и болезни, и ради чего?! — Конечно, это глупости, — хихикает Вит. — Никакому Единому Богу тогда здесь, разумеется, молиться не могли. Северяне в те времена были дремучими язычниками, но так нашему Совету кажется благопристойней. Хад йортен верда наин-аар йортехаре. Харма трясет головой, стараясь прогнать незваное наваждение. Только не сейчас. Не наяву. Нельзя позволить этому оказаться сильнее… чем бы оно вообще ни являлось. Страх сковывает тело омеги, не позволяя пошевелить теперь ни пальцем. Это… одержимость? Разве так она проявляется? Рааден наин-аар йортехаре похйя айнен. В глазах рябит и двоится, сцена плывет, как намокший холст. Театр пропадает, исчезает голос Вита над ухом. Все растворяется в водовороте бесконечно сменяющихся образов. Обрыв, а под ним — воды Борозера, темные, жуткие. Манящие. Земля гудит и изнывает, что-то просится наружу и стонет, так протяжно, так… бесконечно озлобленно… Отравлено. Все отравлено скверной, пропахло цианидом и гарью. Словно бы наяву, Томас ощущает гнилостный запах водорослей и мелких ракушек, вынесенных на посеревший берег бурей. Стоны людей перемешиваются с криками голодных тощих чаек, отскакивают от скал и исчезают где-то за линией горизонта. Мир вокруг замер, похожий теперь на древний уродливый гобелен. Отчаянье, тупая боль и страх сливаются вместе, заполняя собой все побережье. Томас видит изможденные, израненные лица выживших. Они кричат и стенают, тянут своих мертвых из пенистой воды и падают на грязный песок, обессиленные от пережитого. «Это похоже на апокалипсис», — думает Томас. Так на гравюрах изображают падение Дарейского царства. Вакнар йортехаре хар халлистэ маттахадэн сомма дет форре дет эсфор. ⁃ …мас? Голос Витольда звучит откуда-то со стороны, чужеродно и глухо, словно бы через толщу воды. Харма несколько раз моргает, его расфокусированный взгляд нервно блуждает по сцене. ⁃ Вы в порядке? — омега осторожно касается плеча Тома. — Воды? Согласен, здесь так душно… ⁃ Все хорошо, — с трудом произносит комендант. — Голова кружится. Думаю, мне лучше подышать. На ватных, подгибающихся ногах Том выходит сначала в узкий, плохо освещённый коридор, а оттуда в опустевшее фойе. Где-то здесь должен быть буфет, и омега надеется, что кружка горячего крепкого кофе должна помочь привести в порядок мысли. В голове все ещё звучит Призыв, с металлическим скрежетом он отзывается в висках, болью отдаётся за глазами. Тошнота горьким комом подходит к горлу, и Томасу приходится остановиться. Он опирается спиной о стену, ощущая, как та дрожит от оркестровой музыки. Необходимо прийти в себя как можно быстрее, пока никто не увидел его в таком виде. — Ваше Преподобие?.. Голосок звучит тихо и робко, так, что Том и не сразу его слышит. На другой стороне фойе, спрятавшись за колоннадой, топчется Симон Аус, растерянно изминая манжеты блузы. Харма пытается улыбнуться, но голову снова зажимает в тиски, и он лишь шумно выдыхает. Немного помедлив и оглядевшись, словно затравленный маленький зверек, Симон подходит ближе. — Вам нехорошо? — Его рука тянется к плечу Томаса, но замирает в нерешительности. — Позвать кого-нибудь? — Не нужно, — слишком резко отвечает Харма, тут же устыдившись собственного тона, и продолжает мягче. — Просто легкое недомогание. Сейчас все пройдет. Симон кивает, но не уходит, продолжая переминаться с ноги на ногу. Не зная, уместно ли будет предложение о помощи, омега просто ждет, что комендант сам скажет, что ему делать. В ярком свете парадных люстр он еще больше похож на призрака: красивый, но бестелесный, бледный, — протяни руку, и он растворится, исчезнет, словно бы и не было. — Впрочем, — тянет Харма, когда молчание становится чересчур неловким, — вы бы могли проводить меня? Мне нужен буфет. — Конечно! — оживляется омега, но тут же оглядывается назад, где чернеет арка ложи. Видимо, не одному Тому хочется спрятаться ото всех. Харма берет спутника под руку, снова отмечая про себя, какой он тоненький и… холодный. Симон Аус словно бы вытесан изо льда, пришел из древних северных сказаний. Рядом с ним Томас неожиданно остро ощущает собственную реальность. То, как бьется сердце, неустанно перегоняя кровь, как сокращаются мышцы, заставляя двигаться тело. Как бешено скачут мысли, спотыкаясь друг о дружку. Симон очень похож на своих родителей, — на обоих одновременно, и ни на кого конкретно — но образ его еще лишен той чванливой напыщенности, что присуща прочим членам фамилии. Интересно, исчезнет ли это с годами? Когда эта трогательная пугливость пройдет, если вообще пройдет, конечно, и место робкого юноши займет высокомерный омега из Совета попечителей? В буфете никого нет, только растерянный альфа за стойкой бросает на пришельцев удивленный, полный недоверия взгляд. Они занимают столик у окна: через полупрозрачный молочный тюль виднеется мостовая и оградка канала. Сальной, масляной коркой блестит молодой лед. Снег усиливается. — Как вам спектакль? — Том первым подает голос. Буфетчик приносит две фарфоровые чашки, до краев наполненные густым черным кофе. Терпкий ореховый запах заполняет помещение. — Он, — омега осекается, — интересный. — Поэтому ушли с самого начала? Симон испуганно закусывает губу, но Харма улыбается, стараясь подбодрить собеседника. — Вы, наверное, видели его уже много раз? — подсказывает он, и Аус с облегчением кивает. — Да. Это традиция, а здесь все привыкли их чтить. Не знаю, правда, как им это не надоедает. Томас негромко смеется, искренне обрадованный, что у Симона нашлось смелости шутить о таком в его присутствии. — А как, — произносит Том, стараясь осторожнее выбирать слова. — Как здесь на самом деле появились люди? Я, к своему стыду, все еще не так силен в истории города. Омега молчит, уставившись в чашку. Глянцевая поверхность напитка отражает потолочные светильники с витиевато изогнутыми абажурами. Симон не уверен в правильности своего решения. Не уверен, что ему вообще стоит разговаривать с Томом. Но когда комендант приоткрывает рот, собираясь подобрать более убедительные аргументы, Аус тяжело выдыхает. — Это… легенда. Нельзя воспринимать все слишком серьезно, понимаете? Томас кивает. — Это было очень давно. Люди приплыли с Севера, когда там бушевали междоусобные войны. Теперь уже сложно сказать, куда они направлялись изначально, но точно не сюда. Знаете, как звали эти места когда-то? Линт-Хат, гиблая земля. Никто тут раньше не селился, не охотился и не рыбачил. — Почему? Омега не отвечает, но его долгий тяжелый взгляд говорит сам за себя. Земля сопротивляется. Они же все говорят тебе об этом. — Шторм побил лодки, и все, кто выжил, оказались здесь. На крошечном клочке земли между озером и непроходимым лесом. В преддверье зимы. У них не было припасов, не было крепких домов, где можно было бы укрыться от ветров и бурь. — Но как же, — шепчет Харма почти неслышно, одними губами. Симон снова выдыхает. — Это легенда, помните? А как было на самом деле… разве кто может теперь знать? Том нервно ерзает на стуле. Может ли кто-то теперь знать? Глупость, конечно: легенды всегда рассказывают так, чтобы они лишь отдаленно напоминали правду. Так, чтобы слушать их было интересно. Возможно, здесь кто-то жил раньше. Возможно, что отрывочные упоминания о нескольких событиях соединились в одну историю, трагический рассказ о преодолении и выживании жалкой кучки несчастных. Кто теперь скажет? — Кому поклонялись здесь до пришествия Единой веры? Огромные голубые глаза Симона распахиваются сильнее, он испуганно качает головой. — Я не… — Не бойтесь! — Томас подается вперед чересчур резко, хватает омегу за руку, но только пугает его. — Простите, я не знаю. О таком не принято говорить. Вера принесла нам процветание. Все, что было раньше — не имеет значения. Харма хмурится. Еще как имеет, и сейчас это едва ли не самое важное, что может быть. Он почти проговаривает имя — Йортехаре, — но вовремя осаживает себя. Чрезмерная откровенность с его стороны совершенно нежелательна, особенно с тем, кто носит фамилию Аус. — Вы правы, — через силу заключает Том, стараясь вернуть расположение Симона. — Это теперь не имеет никакого значения. Вновь повисает молчание, с каждой минутой становясь все более неловким. Томас злится на себя (нельзя было срываться и давить!), Симон пристыженно прячет взгляд в кофейной чашке. — То место, где высадились люди, — как бы раздумывая, тянет комендант. — Где-то возле кладбища, верно? Собеседник поднимает голову так внезапно, что сомнений не остается: Том угадал. — С другой стороны холма, да? Где старая часть захоронений. — Я не уверен, — бормочет Симон. — Возможно. Ответ более чем уклончивый, но его хватает, чтобы все встало на свои места. Вот, что сумеет дать Томасу ответы. Что помнит историю такой, какой та была сотворена, а не переписанными красивыми сказками. Земля. Проклятая земля Лимхарда, которая взывает к Тому все это время. В тусклом свете, отбрасываемом редкими фонарями, сгорбленная спина Горского кажется совсем уж жалкой. Он быстро ступает на несколько шагов впереди Хармы, то и дело оглядываясь назад, воровато, косо, словно надеясь, что омега передумает и молча уйдет, перестав доставлять жандарму столько хлопот. Томас, поскальзываясь на обледенелых камнях мостовой, старается быстрее перебирать ногами, но еще ни разу ему не удалось приблизиться к альфе ближе, чем на пару метров. Его исчезновение из театра было больше похоже на побег. Том наскоро попрощался с Мицкевичем, извинившись и пообещав объяснить все когда-нибудь позже. Витольд заверил, что все понимает (разумеется, Томас — комендант, и его дела важнее каких-то театров). Благоговейный трепет, испытываемый омегой к работе Хармы, только усиливал стыд Томаса: он сам пригласил Вита, а теперь бросает одного, да еще и ради того, чтобы… Омега трясет головой, не позволяя себе окончить мысль. Это может быть опасным, может быть неправильным. Но оно способно помочь. Несмотря на поздний вечер, Управление все ещё полнилось людьми, но Горского Томас узнал сразу: лицо альфы казалось Харме чересчур глуповатым для жандарма, голос непозволительно громким, а повадки совпадали с повадками Шипки. О местонахождении комиссара парень стоически молчал, и это вызывало в Томе своеобразное уважение, смешанное со злостью. Неизвестно, чем бы закончились их препирательства, если бы уставший, вымотанный омега не пригрозил Горскому трибуналом. — Он в веселом доме, — нехотя пробурчал альфа и стыдливо отвел глаза. Том нахмурился. — Господин комиссар? В веселом доме? Собеседник кивнул и направился уже было к двери, но комендант не собирался отпускать его просто так. — Отведи меня. — Вас? — жандарм удивленно поднял брови. — Вас в веселый дом? — Ты идиот? — не выдержал Том, сжимая руки в кулаки, лишь бы не треснуть альфу. — Никак нет, — растерянно и даже обиженно забормотал Горский. — Просто решил уточнить… Вам бы это… переодеться. — Что не так с моей одеждой? — переспросил омега, но ответ пришёл сам собой. Дорогое шерстяное пальто, меховая шапка, а в довершении всего — латунный крест викария, поблескивающий в отсвете лампы. Томас слишком заметен, и в таком виде ему едва ли удастся поговорить с Шипкой нормально. Жандарм выдал ему конфискованную когда-то потрепанную дубленку на пару размеров больше и картуз с непропорционально огромным козырьком, — остаётся надеяться, что снято все было не с трупа. Картуз то и дело сползал на глаза, зато отлично прикрывал лицо. По дороге оба молчали. Ветер усиливался с каждым часом, холодная колючая морось била по щекам. На глазах выступили слезы, и Томас уже не поправлял кепку, пускай она практически не спасала. Веселые дома существовали везде, где селились люди, даже если они не всегда выглядели, как дома настоящие. Порой это были ничем не примечательные хибарки с соломенной крышей, порой — в больших городах, где всегда есть деньги — торжественные каменные особняки с парадным входом и распорядителями. Они вмещали в себя все, что способно как следует расслабить альфу после тяжёлого трудового дня: выпивка, азартные игры, проститутки… это были города в городах, на которые церкви приходилось закрывать глаза. В конце концов, телу, как и душе, тоже необходим отдых, и бороться с этим так же эффективно, как и с ветряными мельницами. Вдоль узкой улочки тянутся ряды скособоченных домишек в два-три этажа. В этой части Лимхарда Томас бывал крайне редко: когда-то здесь стояли бараки шахтеров, но пару лет назад город выделил средства на застройку новых современных кварталов. Жилье вышло довольно спорное, но все же это было лучше, чем прохудившиеся, много раз перелатанные крыши и удобства во дворе. Горский останавливается возле неприметной деревянной двери на углу здания, и трижды, с небольшим интервалом, стучит по металлической табличке без надписей. Им отпирают сразу, и в нос бьет какофония из множества запахов: кисловатый, перебродивший хмель, пот, прогорклое чесночное масло и жалкие, едва различимые благовония. — Ничего не говорите, — быстро просит Горский, оглядываясь через плечо. Томас хмурится, но смиренно молчит. За дверью их ждет крутая плохо освещенная лестница, ведущая в полуподвальное помещение. Потолочный свод низкий и покатый, побелка кое-где успела отвалиться, открывая вид на ряды бурого грязного кирпича. На стенах горят пиритовые лампы, но света их достаточно ровно для того, чтобы посетители не врезались друг в друга. В полумраке клубится густой и тяжелый табачный дым, сизой дымкой он висит над головами, похожий на туман. Том надвигает козырек картуза и расправляет плечи, пытаясь казаться внушительнее — не то омега, не то подросток-альфа, тайком пробравшийся повеселиться по-взрослому. Он послушно ступает за жандармом, пытаясь не принюхиваться, старательно вглядывается в пыльный морок. Мимо него скользят полураздетые омеги, чрезмерно надушенные сладкими духами, угрюмый вышибала выталкивает к лестнице выпившего лишку здоровяка. У стены, прямо под закопченным окошком, играет механическое пианино. — Где Бес? — спрашивает Горский, перегнувшись через стойку. Альфа по ту сторону бара окидывает их безразличным взглядом, ненадолго задержавшись на Томасе, и кивает вглубь зала. Харма замечает, как меняется поведение жандарма: чем меньше времени до встречи с Шипкой, тем нервознее тот становится. Что ж, оно и понятно. Едва ли Яннек будет рад тому, кого Горский притащил с собой. Никогда прежде Том не бывал в веселых домах. Пожалуй, он должен чувствовать раздражение (что комиссар города вообще мог забыть здесь?!), но вокруг происходит так много нового, что злиться попросту не получается. Пухлогубый омега в прозрачной блузе, перехваченной узким корсетом, подмигивает Томасу, и тот быстро отводит взгляд, ощущая, как вспыхивают щеки. Как часто Шипка посещает веселый дом? Есть ли здесь омега, с которым… Том краснеет сильнее. Разумеется, есть. Яннек Шипка — холостой взрослый альфа со своими потребностями, и не тебе думать о том, с кем и когда он спит. От этих мыслей Харме становится гадко. Нужно сконцентрироваться на деле, только это важно сейчас. Прекрати думать о нем. Не смей думать о Шипке. — Шипка! — словно издеваясь, кричит Горский. — Эй, слышишь? Без лишнего стеснения, комиссар вальяжно развалился на стуле, не удосужившись снять с себя форму охранки. Фуражка небрежно брошена поверх грязных, измазанных маслом карт, китель накинут на спинку стула. За их столиком еще трое, но узнает Томас только Майера. Тот тоже красуется формой жандарма, закинув руки за голову и откинувшись назад, внимательно наблюдая за кем-то вдалеке. Горский зовет громче, заставляя обернуться всю компанию. Томаса никто не замечает, пока он не подходит вплотную. Шипка подскакивает на ноги, как по команде, а Майер лишь растерянно смотрит ему вслед, все еще не понимая, что происходит вокруг. Харма снимает картуз, но комиссар тут же возвращает его обратно, старательно надвинув на лицо. — Отойдем, — шипит он Горскому, а сам стискивает запястье Тома. Внутри грудной клетки все сжимается и подпрыгивает, и Томасу приходится силой возвращать себя к реальности. — Ты какого рожна его притащил?! — продолжает шипеть Яннек, когда они отходят на безопасное расстояние. — С ума сошел? — Господин комиссар, — омега одёргивает руку и демонстративно потирает запястье. — Не могли бы вы… — А чего не отца Иоана? — Не унимается альфа. — Службу бы сразу провели, покаялись все! — Он, — Горский запинается, нервно оглядываясь на Тома, — Его Преподобие, в смысле, просили к тебе… то есть к вам… Ой, к черту! Уставший и измотанный, жандарм отмахивается от обоих сразу, разворачивается и идет к столу, абсолютно равнодушный к тому, что с ним теперь сделают. Он занимает место Шипки за картами, пока кто-то кричит комиссару: — Эй, Бес! Ты доигрывать будешь? Вместо ответа альфа отворачивается и тяжело выдыхает. Томас складывает руки на груди и опирается спиной о стену подвала, благо, испачкать изношенную дубленку Горского совсем не жалко. — Как-то объяснишься? — Недовольно спрашивает он быстрее, чем успевает подумать. Шипка приподнимает брови. Оба понимают, какую глупость ляпнул сейчас комендант. В полумраке зала темные глаза Яннека цвета дегтярной смолы. Русые волосы кажутся рыжими, почти что медными. Он очень красивый, Томас никогда не думал об этом раньше, но как будто бы всегда это знал. Словно бы знание это всегда крутилось где-то рядом, но омега каждый раз отбрасывал его все дальше и дальше, уверяя себя в его неважности. — Я здесь по делу, — говорит Харма раньше, чем успевает сморозить еще что-нибудь идиотское, а потом глядит на остальных через плечо альфы. — Но, если ты занят, я… Шипка смотрит так внимательно, что у омеги сводит низ живота. Зачем он вообще явился сюда сегодня? Мог бы досмотреть спектакль вместе с Витом, поехать домой, а уже завтра, на свежую голову… — Эй, — кричит Шипка компании, не сводя взгляда с Томаса. — Расходимся! — Слыхали?! — хохочет альфа за столиком. — А Бес-то у нас теперь под каблуком ходит! — Когда омегой обзавестись успел? — Чего его от нас прячешь? — весело кричит Майер, не обращая внимания на полные страдания гримасы Горского. — Эй, Золотко! Садись с нами. Шипка едва сдерживается, чтобы не рассмеяться, наблюдая за тем, как раз за разом меняется лицо Тома. — Представить тебя? — Шепчет он на ухо омеге. — Представить? — Теряется тот. — Как коменданта? — Ну, — Шипка пожимает плечами. — Так, или… У Тома перехватывает дыхание. — Или… — Мне кажется, — осторожно вклинивается Горский, постукивая карточной колодой по столешнице, — нам нужно оставить их вдвоем… — Умолкни! — Майер хлопает друга по спине так, что он заходится в хриплом кашле. — Пусть сюда идут. Я, может, познакомиться хочу! — Да ты его знаешь, — ворчит под нос Марек, растирая лопатку. Яннек и Томас переглядываются, и омега все лучше понимает, какую глупость сотворил. Ни к чему было приходить сюда, вторгаясь все сильнее в личную жизнь комиссара. Едва ли ему здесь место. — Я пойду, — он пытается улыбнуться, ощущая себя жалкой, побитой собакой. — Поговорим потом. — Расходимся! — ещё раз командует Яннек, совсем не слушая Тома. — У меня дело важное. Горский выдыхает с облегчением. Двое незнакомых Харме альф, недовольно бубня и переругиваясь, уходят к бару. Когда Томас подходит к столу, на лице Майера уже нет ехидной ухмылки, а лишь страх, смешанный с абсолютной растерянностью. — Ваше, — говорит он, запинаясь. — Ваше Пре… — Заткнись, — вмешивается Шипка, помогая Тому снять верхнюю одежду. — Хочешь и остальных перепугать? Они заказывают пиво на всех, хоть омега и не уверен, что сегодня ему стоит пить. Трезвая, чистая голова необходима ему, чтобы как следует обдумать дальнейший план, и, наверное, было бы лучше… Он снова смотрит на Яннека. Тот громко хохочет, передразнивая подчиненных, пока Горский расставляет перед ними кружки. Томас делает глупость за глупостью, это очевидно, но почему-то рядом нет никого, способного его остановить. Шипка уверяет, что Том может рассказывать все при альфах. Они дружны еще со времен обучения в охранке, комиссар доверяет этим двоим едва ли не так же, как самому себе, и, видимо, этого омеге должно быть достаточно. Оба жандарма сидят теперь напряженные, словно пришибленные, опасаясь издать лишний звук. «Не очень-то похоже на дружеские посиделки», — замечает про себя Томас, и все-таки решается сделать несколько глубоких и жадных глотков. — То, что я скажу дальше, — начинает он негромко, — должно остаться между нами. Никто, ни один живой человек не должен об этом узнать. Надеюсь, что все поняли. Жандармы с энтузиазмом кивают. — Насколько хорошо вы знаете историю города? — Ну, — тянет Горский неуверенно. — А насколько нужно? Томас вздыхает. — Первые поселенцы приплыли сюда с северных земель, верно? Где находился лагерь? — Это, — снова тянет Горский. — Я ведь знал… — На холме, — выдыхает Шипка, и голос его звучит так серьезно, что Том готов поспорить: он все понял. — Где могильник старый! — вспоминает Майер, обрадованный неожиданным успехом. — Точно! — А как люди выжили? — Снова спрашивает Харма. — Об этом кто-нибудь знает? — Ты хочешь сделать Привязку, — вместо ответа говорит комиссар. Жандармы смотрят на него, не понимая. — Привязка к земле, — поясняет Яннек тоном настолько будничным, что становится не по себе. — Довольно старый ритуал. И очень сомнительный. И идея хреновая. Господин комендант собирается связать свое сознание с памятью места. — Ты только подумай! — воодушевленно произносит Том, обрадованный тем, что наконец-то может объяснить, как хорош его план. — Они оказались там абсолютно без шансов выжить! Что могло им помочь? Что спасло? Что звало меня на кладбище? Древняя магия, что покоится в тех местах. Это оно! Йорт… Шипка едва успевает прикрыть рот омеги ладонью. — Не думаю, что стоит произносить здесь его имя. Том кивает, пристыженный, что потерял контроль. Порой, все же, его слишком заносит. — Разве церковь, — начинает Майер, но тут же осекается, понимая. — Поэтому вы… — Да, — кивает Томас. — Поэтому никто не должен знать. Если все получится, то… — То мы все равно не сможем использовать это в качестве улики, — напоминает комиссар. — Не сможем, — соглашается Том. — Но мы будем иметь хоть какую-то информацию. Подумай сам, Шипка. Убийства и дальше будут продолжаться, пока мы не поймем, кого искать. Альфа молчит, размышляя. Харма знает, что идея ему не нравится, но других вариантов нет. Яннеку придется согласиться. — Подготовка займет какое-то время, — продолжает омега прежде, чем кто-либо успеет вставить свое очередное «но». — Однако, чем раньше мы приступим, тем меньше времени потеряем. Шипка выругался и в несколько глотков осушил пивную кружку. Он согласен, как Томас и предполагал. Горский и Майер все еще молчат. Трудно сказать, как они относятся к предложению Тома, — по крайней мере, не стали спорить, и ладно. Комендант победно хлопает в ладоши и улыбается, ощущая, как хмель ударяет в голову. Все тело изнывает от возбуждения и охоты действий. Будь на то его воля, то он бы уж точно сорвался с места прямо сейчас, зарылся в старых рукописных книгах, что никогда не одобрит церковь, и стал бы готовить Привязку. Но Шипка… Так близко, так, что его запах перебивает все вокруг. Страх отдается холодом в конечностях. Томас не может уйти, потому что совсем не хочет покидать сейчас альфу. — Потанцуешь со мной? Раз уж ты пока здесь, — говорит Яннек, и двумя этими фразами отрезает омеге все пути к отступлению. — Я не танцую, — напоминает Том, но комиссар уже поднимается с места. Он набрасывает на плечи Тома свой китель и тянет в сторону пианино раньше, чем Томас успевает все как следует обдумать. Яннек заводит пианолу и притягивает омегу еще ближе, опустив руки ему на талию. Харме кажется, что сердце вот-вот остановится, а от лица разом отливает вся кровь. Веки и губы становятся деревянными, каждое движение теперь причиняет дискомфорт. — Расслабьтесь, господин комендант, — полушутливо, полусерьезно шепчет парень ему на ухо, а Томас не понимает, как вообще можно расслабиться в такой момент. К облегчению омеги, еще несколько пар присоединяются к танцу, и теперь они не выглядят так уж глупо, кружась среди грязного, прокуренного зала. — Обними меня, — говорит Шипка так, словно бы и нет в этом ничего страшного. — За шею. Тебе так удобнее будет. Том знает, что он врет. Ни разу так не удобнее, а только ближе… О, Небо, еще ближе, так, что теперь носом Харма упирается альфе в ключицы. Мелодия оказывается слишком быстрой для заплетающихся ног Томаса, и Шипка то и дело ловит его неуклюжее спотыкающееся тело. Пары вокруг весело и бойко отплясывают, нисколько не смущаясь близости. Возможно, так и должно быть. Возможно, это нормально. Кто теперь знает? Сколько вообще нормального оставалось в этом чертовом городе? Томас поднимает глаза, но тут же испуганно отворачивается, столкнувшись взглядом с комиссаром. Его руки на талии кажутся такими горячими и тяжелыми, но омега ни за что не пожелал бы, чтобы Шипка убрал их. Теперь, когда между ними совсем не осталось дистанции, врать себе не получается. Насколько опасны его чувства? Какие последствия это может иметь? — У тебя на лице все написано, — смеется альфа. — Опять думаешь о чем-то серьезном. — А ты нет? — Глаза у тебя чертовски красивые, — скалится парень. Томас давится воздухом, не в силах больше разговаривать. Когда завод заканчивается, а люди расходятся к своим столикам, омега позволяет Шипке усадить себя на стул и принести еще пива. Жандармы милостиво отмалчиваются, но Харма понимает, что оба только и ждут возможности обсудить произошедшее с их комиссаром. Сердце успокаивается только после пары кружек, когда все сознание омеги в целом перестает работать адекватно, а сам он уже и не помнит, почему так важно было прийти сюда сегодня. Они расходятся после полуночи, когда благовоспитанным омегам давным-давно пора бы находиться дома. Ловят ночной экипаж на углу улицы и едут до самого дома Томаса, проезжая и опустевшее на ночь управление, и покинутый всеми театр. Для того, кто выпил лишнего, Харма весьма достойно стоит на ногах, даже прощается с жандармами, изобразив реверанс, о котором позже, конечно, будет жалеть. Где-то внутри все еще сидит маленький гадостливый червячок, без конца напоминающий Тому, что он не просто омега и не имеет никакого права вести себя подобным образом. Своим безрассудным, развязным поведением он нарушает и законы приличия, и субординацию. Харма смеется про себя, представляя, как напишет письмо папе. «Вчера я побывал в веселом доме и танцевал с возвращенным к жизни язычником. Никогда прежде мне не было так весело, представляешь?». Как бы просто все было, будь они с Яннеком другими людьми. Имей они право делать то, что по-настоящему хотят! Однако, если подумать, разве есть в этом мире хоть кто-то абсолютно, безгранично свободный? Если бы могли они убежать из этого города, позабыть его, как страшный сон… Но никогда, пожалуй, Томас не сумеет решиться на такое. Эта мысль желчью встает поперек горла, и Томас трясет головой. Они поднимаются по лестнице, и Шипка осторожно поддерживает его под руку, опасаясь, как бы комендант не сполз на пол. — Доброй ночи, — говорит Яннек, когда непослушный дверной замок, все же, поддается. — Ага, — кивает Томас и уже собирается исчезнуть в дверном проеме. Никогда он не сумеет решиться. Если бы только они были кем-то другим… Омега разворачивается так резко, что едва удерживает равновесие. Яннек смотрит на него удивленно, но молчит и не мешает. Слава Единому Богу! — один-единственный комментарий комиссара уж точно бы сломил всю ту призрачную смелость, что обуяла Томаса. Омега цепляется за отвороты кителя Шипки и тянет его на себя. Яннек поддается сразу и наклоняется ниже, обнимая Томаса за талию. Тот задирает голову и закрывает глаза, отчего сначала промахивается и мажет губами Шипку по щеке. О, Небо. Только бы он смолчал… Во второй раз все происходит проще. Рот комиссара приоткрыт, и Том быстро впивается в него губами, как будто боится, что парень убежит. Нервная дрожь, успевшая охватить руки омеги, проходит, стоит только Яннеку углубить поцелуй. Томас надеется, что он поймет. Поймет, потому что в одном этом действии для него сотня невысказанных слов. Здесь и обиды, и извинения, и благодарность, и то, что Харма до сих пор боится принять, хотя, казалось бы, все и так ясно. Он жадно тянет носом запах гари и цианида, надеясь, что он останется с ним и после ухода альфы. В этом поцелуе полное безумие. Отречение от всего, что было раньше его жизнью, но Томаса это сейчас, почему-то, уже не пугает. В дальнем конце коридора скрипит дверь. Комендант отшатывается назад, выпустив из рук китель, а потом врезается спиной в выкрашенную недавно стену. — Доброй ночи! — тараторит омега, прикрывая горящие губы ладонью. Томас захлопывает входную дверь и с ужасом осознает, что получилось это гораздо громче, нежели он рассчитывал. Что же он сумел натворить…