Забытые

      Второе Изгнание далось Томасу тяжелее.       Омега смотрит на свои обожжённые руки: плотная кожа подбитых изнутри овчиной перчаток скрывает ото всех потемневшие кончики пальцев и сухие подпалины, покрывшие ладони. Последствия проникновения магии — особенно, когда дело идет о такой силе, древней, мощной и толком даже не изученной — всегда заживают долго и болезненно. Кожа саднит, чешется и иногда словно бы горит изнутри. Харма надеется, что к Святцам станет лучше, и каждый вечер смазывает руки густой, дурно пахнущей пастой из ягод бузины и корня шиповника. Но опыт магика подсказывает: носить перчатки в помещении придется теперь очень и очень долго.       На этот раз земля успела пропитаться кровью почти насквозь, и лишь чудо не позволило скверне просочиться в воды сточной канавы. Пламя охватило круг сразу, стоило омеге произнести первые слова молитвы, и раскалялось с каждой секундой, набирало силу, пока не стало абсолютно, до рези в глазах, белым. Опасаясь, как бы последняя сильная вспышка не послужила причиной слепоты, Харма приказал остальным отойти подальше и зажмуриться. Подобные случаи не были редкостью среди инквизиторов, и сам он предусмотрительно надел небольшие круглые очки с темными стеклами. Смотреть в них на пламя было все еще трудно и больно, но серьезного урона можно было избежать. Круг Том заранее запечатал расплавленным оловом и медной пылью: не сделай этого, и взрыв после послужил бы причиной разрушений гораздо больших, нежели тот, что раздался у Ведьминых ворот. Харма хотел крикнуть, чтобы остальные прикрыли уши, но не мог позволить себе прервать Изгнание. — Всем закрыть свои сраные уши! — донеслось до омеги со спины. Комиссар, словно прочитав его мысли, скомандовал за считанные секунды до того, как нечеловеческий, оглушительный грохот прокатился по окрестностям. Огненный столб, продолжая сопротивляться, взмыл в небо, сдерживаемый упрямым металлом, закрутился в вихре белесых искр и рассыпался, оставляя после себя лишь темное облако крупного жесткого пепла.       Убитого звали Александр Вукович. Все свои двадцать шесть лет альфа прожил в Лимхарде, на Рыбацкой стороне, и успел прослыть человеком весьма неприятным, угрюмым и желчным. Он работал на пиритовых шахтах и не имел ни друзей, ни семьи, хотя соседи рассказывали, что некогда с Александром жил младший брат-омега. Несколько лет назад тот сбежал из города вслед за безымянным возлюбленным, оставив Вуковича-старшего в одиночестве владеть их домиком-развалюхой. Изучение биографии убитого не дало ровным счетом ничего, что могло бы послужить зацепкой, связывающей его и братьев Ковальски, и это, пожалуй, настораживало Томаса сильнее прочего. В ритуальных убийствах и обрядах не может быть ничего случайного, между жертвами всегда существуют аналогии и градации. В их же случае одинаковым оставался только способ умерщвления. Вскрытие показало повреждения, абсолютно идентичные предыдущему делу: тот же кол, вбитый в пупок, те же отрубленные и исчезнувшие кисти рук, тот же Призыв на пергаменте, помещенном в горло. Чем бы ни являлось призываемое существо, оно становилось сильнее, подпитываясь пролитой ради него кровью.       Том снова смотрит на руки и прячет их в карманы длинного утепленного пальто. Здание управления пустеет на ночь, одно за одним гаснут сиротливые окна кабинетов. На улице чертовски холодно, так, что при каждом вдохе морозный воздух обжигает ноздри, щиплет кончик носа и щеки, — не спасает ни новенькая меховая шапка, подаренная Мицкевичем, ни шерстяной платок, обвязанный вокруг шеи в три оборота. Шипка беззлобно посмеивался над омегой и говорил, что настоящие холода ударят здесь после Святцев, а сейчас — так, ерунда, только снегом сверху припорошило. А снег — по словам комиссара — вовсе идет, только когда тепло, и для Хармы это звучало абсолютной глупостью. Здесь не бывает тепло. Даже летом, наверное, тут промозгло, ветрено, и, скорее всего, еще сильнее становится этот вездесущий рыбный запах. Зачем людям вообще селиться так далеко к северу? По крайней мере, по собственной воле. Убийство Вуковича не создало среди жителей города резонанса, подобного тому, что повлекла за собой смерть детей: едва ли кто-то станет сопереживать шахтеру-забулдыге так же сердечно, как невинным несчастным мальчикам. Никто не пытался создать скандал вокруг непогребенного тела, и оно продолжало лежать в заговоренном леднике в подвале управления, ненужное и позабытое. Каким, пожалуй, и был Вукович при жизни.       Поместье Руженских переживает не лучшие времена: Тому хватает беглого взгляда, чтобы убедиться в этом. Осыпавшиеся стены оплетает декоративный плющ, что хорошо скрывает изъяны летом, но зимой лишь повисает омертвевшими сухими плетьми. Плитка подъездной дорожки покрыта выбоинами, черепица башенок облетела, а сад, к которому давно не прикасалась рука хорошего садовника, разросся и стал походить на дикие рощи. Свет горит лишь в восточной части дома, и тот тусклый, нервный, пристыженный. Без постоянного и пристального надзора строгого хозяина, слегшего много лет назад, поместье приходит в упадок, и год от года семье все сложнее скрывать это. Экипаж подъезжает к дому в восьмом часу, когда снег, гонимый хлестким северным ветром, уже засыпал крышу. Подобные визиты так поздно, пожалуй, никак нельзя отнести к правилам хорошего тона, но едва ли Томаса сейчас это волнует. Если бы понадобилось, он смог бы заявиться сюда и посреди ночи, локтями расталкивая спящих хозяев, только бы застать всех на месте. За последнюю неделю это была третья попытка поговорить с Руженскими, и всякий раз находились неожиданные, не подвластные никому обстоятельства, не позволяющие этого сделать. На этот раз Томаса переполняла бесконечная решимость, граничащая с яростью. Это нелепо и смешно: он — комендант, глава города, а его гонят прочь, как несчастного побирушку. Омега тяжело выдыхает и сжимает кулаки, но тут же тупая ноющая боль пронзает ладони. Он старается не подавать вида, но все равно замечает брошенный тайком обеспокоенный взгляд Шипки. Альфа первым спрыгивает с подножки экипажа и подает Харме руку, но тот игнорирует действия комиссара. Во-первых, ему не нужны пересуды падких на сплетни горожан, а во-вторых (и для самого Тома сейчас это кажется гораздо важнее) подобные вещи заставляют чувствовать собственную ущербность острее. У него всего лишь обожжены руки — это не делает его инвалидом, не способным сойти на землю самостоятельно. — Я бы сделал это в любом случае, — шепчет Яннек, заметив, как искривилось лицо коменданта. — Дело не в… — Спасибо, — через зубы бросает Том, поправляет пальто быстрым и резким движением и спешит подняться по ступенькам. Он не прав и сам понимает это. Шипка действительно пытается помочь, и помощь его — по крайней мере, во всем прочем — неоценима. В последнее время выловить комиссара в управлении практически невозможно. Альфа патрулирует улицы и хватается за любые, даже самые сомнительные зацепки, пытается проверить каждую подкинутую наводку, и это Том прекрасно понимает. Но пропадает Шипка теперь и в свободное (если его можно таковым называть) время, буквально исчезает. О его местоположении не сообщает никто из охранки, и зная об… определенных отношениях между Яннеком и его подчиненными, сложно утверждать наверняка, не могут они или не хотят говорить. «Ты злишься, — с желчью думает Харма. — Злишься, что у него теперь есть секреты, хоть вы и играете на одной стороне».       Нехотя, но дворецкий впускает их внутрь. То ли он плохой актер, то ли вообще не пытается скрывать свое недовольство, но в голосе постоянно проскакивают пренебрежительные, почти раздраженные нотки. — Господа ужинают, — сообщает он, и любому, мало-мальски воспитанному человеку должно стать очевидно, что визит лучше перенести. — Мы подождем. — Губы Томаса растягиваются в дежурной, полной скупой вежливости улыбке. — Ужин только начался. Не думаю… — Ваше Преподобие! Том вздрагивает и оборачивается. Василь Руженский вплывает в холл, слишком бесшумно и незаметно для такого, как он, человека. Высокий и тонкий, словно молодое дерево, омега облачен в утепленный аксамитовый халат, расшитый золотыми подсолнухами. Василь улыбается — всем сразу и никому конкретно, — а после затягивается от курительного мундштука, заполняя помещение сизым сладковатым дымом. Опирается спиной на деревянную арку прохода, — достаточно, чтобы оставаться в рамках приличия, но все же подчеркивая собственное превосходство на своей территории. За спиной Руженского слышен неторопливый, приглушенный стук вилки о фарфор. — Мы и не ждали вас так поздно! — восклицает Василь и кокетливо наклоняет голову набок. — Возможно, вы захотите присоединиться к трапезе? — Благодарю, — Том качает головой, — но мы здесь по делу. К сожалению, связаться иначе с вами не получается. — Вы же знаете, как бывает, — омега хихикает, прикрыв рот ладонью. — Перед праздниками всегда столько дел… А сейчас и вовсе весь город пребывает… в замешательстве. И, будто бы только теперь заметив Шипку, он чуть опускает голову в легком поклоне. — Комиссар! Я и не думал, что вы теперь всюду появляетесь вместе. Это, в своем роде, даже трогательно. Харма ощущает, как альфа за его спиной напрягается. Жесты и слова Руженского направлены на то, чтобы ни у кого не осталось сомнений — он единственный и полноправный хозяин ситуации. Кажется, будто еще немного, и он засмеется им прямо в лицо. И это, разумеется, совершенно не нравится Томасу. — Мы хотели увидеть вашего мужа, — говорит Харма прежде, чем Шипка успеет что-нибудь ляпнуть. Лицо Василя меняется. Он все еще улыбается — приветливо-лукаво, чуть свысока — но тень беспокойства, отразившаяся во взгляде, не ускользает от внимательных глаз коменданта. — Анджея? — зачем-то переспрашивает омега. — А он по-прежнему ваш муж? — все-таки вклинивается Яннек. — Если так, то… — Анджей болен, — хмурится Руженский, и голос его наконец-то становится серьезным. — Все вопросы вы можете обсудить со мной. — Это не займет много времени. Буквально пара вопросов. — Но… — Господин Руженский, — Том хмурится. — Ваш муж дома? Снова что-то мелькает в глазах собеседника. Злость? Страх? В конце концов, Василь понимает, что они не уйдут, пока не добьются своего. Вся былая веселость и легкость спадают с омеги, подобно тонкой шали, из беззаботного хозяина дома он превращается в недовольного, полного высокомерия члена Совета попечителей, и Томас никак не может понять, какой из этих двух образов больше ему подходит. — Снимите фуражку, господин комиссар, — ядовито бросает Руженский, развернувшись в сторону большой парадной лестницы. — Вы, все-таки, в приличном доме. Том успевает перехватить короткий, но до невозможности красноречивый взгляд Шипки. Едва ли в ближайшее время Василь сумеет забыть обиду, нанесенную этим визитом.       Комнаты второго этажа тянутся вдоль длинного коридора, одна дверь во всем повторяет другую. Сложно поверить в то, что такой небольшой семье действительно необходимо столько жилого пространства, но Руженские далеко не единственные, кто живет вот так. Дома старой аристократии в местах, подобных их городу (Томас холодеет, осознавав, что впервые назвал город своим), все больше напоминают опустевшие, покинутые панцири насекомых, где скрип рассохшегося дерева и шепоток сквозняка слышны чаще, чем людские голоса. Василь идет первым, прямой, с горделиво задранным подбородком, и вид у него такой, словно шагает к месту собственной казни. Наверное, так для него и есть: публичный позор — муж-калека, то, что он так тщательно скрывает от внешнего мира, — зачастую оказывается даже хуже смерти. Харме приходится сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, почему они здесь вообще. Зачем нужно подвергать мужчину этой унизительной процедуре. «Не важно, что ты чувствуешь сейчас, — думает комендант. — Не важно, кто и что чувствует. Это дело выше любых эмоций».       Василь останавливается в самом конце коридора. Мешкает, словно сомневаясь, стоит ли впускать назойливых визитеров. — Он очень болен, — через плечо говорит омега. — Если вы пришли сюда поглазеть… — А похоже, что мы пришли для этого? Тон Шипки звучит чуть жестче, чем требует того ситуация. Тому даже хочется ткнуть его локтем: небеса, Яннек, неужели у тебя полностью отсутствует сочувствие? Напряженно выдохнув, Василь проворачивает ручку двери и толкает тяжелое деревянное полотно.       Комната пропахла болезнью насквозь.       Сладковатый, удушливый запах лекарств смешался с мускусом тела, впитался в шелковые обои, проник в каждый уголок небольшого темного помещения. Бледный, усеченный полумесяц луны через незашторенное окно отбрасывает свет на кровать. На ней, за пеленой балдахина, лежит единственный пленник спальни. Его супруг мягко ступает по устланному коврами полу и осторожно откидывает занавески. — Мой муж, — холодно произносит омега и смотрит Томасу прямо в глаза. — Это же его вы так хотели увидеть?       Анджей Руженский был реален, хотя назвать его полностью живым получалось с трудом. Василь зажигает пиритовую лампу, и слабое мерцание выхватывает из сумрака изможденное, сухое лицо альфы. Он выглядит старше, чем должен — болезнь и немощь продолжают делать свое дело. Грудь напряженно и нервно вздымается, каждый вдох дается ему с трудом. Воздух покидает легкие с хрипловатым, зловещим посвистом. Глаза открыты: он точно в сознании, но понять это с первого раза достаточно сложно. Анджей переводит растерянный взгляд с супруга на Томаса, затем замечает Шипку, и из его горла вырывается неровный стон. — Все в порядке, — тут же шепчет Василь, наклонившись к самому лицу мужа. — Господа просто хотят поговорить. «Поговорить», — напоминает себе Томас, и невесомая до того момента пуговица начинает оттягивать карман. — В последнее время ему хуже, — поясняет Василь и присаживается на кровать, в ногах мужа. — Он почти не разговаривает… теперь. — Добрый вечер, господин Руженский, — слышит омега чужой голос, а затем с удивлением осознает, что говорит сам. — Меня зовут Томас Эллиот Харма, я викарий Святого Престола. Если вы меня понимаете — моргните.       Анджей закрывает и открывает глаза. Отлично. С этим уже можно работать. Томас выуживает пуговицу из внутреннего кармана пальто и протягивает Василю. — Узнаете? Омега небрежно вертит ее в руках, после подносит к самому лицу мужа. — Пуговица? Вы… Договорить Василь не успевает, его прерывает мычание Анджея. Альфа пытается быстро моргать, но веки слушаются через раз. — Не торопитесь отвечать. — Томас переступает с ноги на ногу. — Вашему мужу, кажется, она знакома. — Знакома? — омега хмурится. — Конечно, она знакома! Поверить не могу, что вы явились сюда только ради одной этой чертовой… — Я решаю, ради чего можно или нельзя заезжать сюда, господин Руженский. И я все еще жду ответа.       Томас и Василь смотрят друг на друга, и безмолвная, сухая ярость неспешно заполняет комнату. Особенно остро чувствует это Харма, для которого подобные эмоции — редкость. Это непозволительно для той должности, которую занимает Том, это глупо и жалко. Но как же сложно сохранять спокойствие в присутствии членов семей Совета… Анджей успокаивается и затихает только после того, как супруг находит его руку в складках покрывала и сильно сжимает. — Это пуговицы с парадного мундира отца Анджея. Старое, не нужное никому тряпье! Мы отдали его в театр около полугода назад. — В театр? — переспрашивает Харма, и жгучее разочарование скручивает желудок. — Отдали… в театр? Омега кивает. В полумраке комнаты его лицо озаряется нервной, полной ехидной желчи улыбкой. — Как и прочий старинный хлам. Там, знаете ли, всегда необходим реквизит. — Чушь, — выдыхает Шипка за плечом Томаса, и омега едва заметно вздрагивает. Комендант почти успел позабыть о присутствии Яннека — так непривычно тихо и беззвучно стоял альфа. Василь хмурится. — Можете обыскать наш дом, господин комиссар, — шипит он. — И заметьте, я даже не попрошу у вас ордер! Вы же все равно не пожелаете мне его предоставить. — Нет необходимости, — примирительно заключает Том, хоть и дается ему это с огромным трудом. — Все, что нужно, мы услышали. Благодарю за сотрудничество.        Все заканчивается слишком быстро, так, что прочие присутствующие в комнате едва ли успевают среагировать. Наспех раскланявшись, комендант выходит в коридор. Его быстрый, уверенный шаг эхом отдается от покрытых трещинами стен. Василь так и сидит на кровати — рот приоткрыт, руки продолжают сжимать ладонь мужа, — и растерянно переводит взгляд с Шипки на опустевший дверной проем. Яннек мешкает на пороге, все еще вглядываясь туда, где на кровати лежит неподвижное тело хозяина дома. Старается лучше рассмотреть его измученное лицо в сумраке спальни. Нагнать омегу он успевает на первом этаже, у самого подножья лестницы. — Я ему не верю, — шепчет Шипка, но Харма раздраженно шикает, одним движением глаз указывая на дворецкого. Тот ожидает у входной двери, по-прежнему недовольный, вытянувшись строго и ровно, как оловянная фигурка детского солдатика. — Господа не останутся на ужин? — без особого энтузиазма спрашивает мужчина. — Это вряд ли, — бурчит Шипка то ли в ответ, то ли сам себе под нос.       Уставший извозчик успел задремать, спрятав лицо в складки тяжелого шерстяного шарфа. Томас первым заскакивает в повозку, стремясь свести свое пребывание на улице к минимуму. «Это только начало зимы, — в который раз напоминает он себе. Что же будет здесь после Святец?» — Я ему не верю! — громко повторяет Шипка, откидываясь на сиденье. — В какой театр? Это же чушь! — А что ты предлагаешь? — выдыхает омега. — Устроить погром в доме калеки? Даже если бы мы нашли что-то, без ордера… — Да черт возьми! — Яннек срывает фуражку и нервно ломает ее козырек. — Это просто… — Шипка, — Томас чуть подается вперед, цепляясь пальцами в мягкую обивку. — Ты хочешь прямо сейчас начать войну против Совета? Что мы можем им предъявить? — Ничего! — всплескивает руками альфа. — А откуда? Мы же благодарны за сотрудничество! — Разумеется, — Харма пожимает плечами. — Вот же я дурак, надо было сразу всех по законам военного времени расстрелять, так?!       Оба замолкают и отворачиваются. Шипка достает набор папиросок из внутреннего кармана, и короткая вспышка от зажженной спички на мгновение подсвечивает его разгоряченное спором лицо. Омега поднимает ворот пальто и утыкается в окно. Экипаж разворачивается, сделав неуклюжий круг по подъездной дорожке, а затем неторопливо направляется в сторону центра, без конца подпрыгивая на колдобинах. — Это может быть сын, — неожиданно для самого себя произносит Шипка, и тут же сгибается, словно от резкой боли в животе, яростно ероша соломенные волосы. — Нет, забудь. Я просто… — Шипка, — омега старается говорить мягко, но голос подрагивает от напряжения. — Мы обязательно придумаем что-нибудь. Просто нельзя сейчас рубить с плеча, понимаешь? Это может выйти нам боком.       Альфа кивает и снова отворачивается к окну. Он просит высадить его раньше — не у управления и не у дома — и это в очередной раз заставляет Томаса напрячься. Разумеется, комиссар не собирается рассказывать ему, куда и зачем отправляется. Очередные секреты, от которых Харма чертовски устал. На прощание Шипка салютует двумя пальцами, словно бы не произошло недавно их дурацкого спора. — Доброй ночи, Ваше Преподобие, — он подмигивает. — Постарайтесь отдохнуть, пока у нас еще есть такая возможность. У Хармы не получается этого объяснить, но последняя фраза альфы заставляет кожу покрыться мурашками. За окнами свистит и вздыхает метель, и в ее шуме Томас может различить одно-единственное слово, что преследует омегу с самого Иллемара. Йортехаре.       Дорожки всякий раз выводят его сюда. Куда бы он ни шел, как бы ни сворачивал. Какие бы тропки ни выбирал. Снова и снова. Ничего не меняется.       Покатый холм, весь заросший кривыми, изломанными деревьями, возвышается над остальной долиной, но отсюда заметить это невозможно. Сухие колосья высокой травы торчат из-под свежего снега, похожие на крошечные, до дистрофии тонкие костяные ручки. В своей безмолвной мольбе они тянутся к небу, хватаются за воздух, цепляются друг за друга. Они — еще одно зловещее напоминание о сотнях и тысячах мертвецов, что упокоятся в этих землях. Тех, кого никогда не отпустит от себя этот Город-Посередине-Нигде.       Ветер смолкает на короткие мгновения, а затем с новой силой бьет по ушам. Страшно представить, каково будет стоять там, на утесе, где и деревьев-то толком нет. «Он, наверное, снесет меня вниз, — почему-то думает Томас, — к остальным». Внизу холодная вода Борозера с сокрушительной мощью и бешенством обрушивается на камни, перемалывая под своей толщей всякого, кому не повезет. Все в этом месте — абсолютно все — кричит о своей непригодности. Йортехаре.       Хор голосов в голове Тома не смолкает. Они зовут его с утеса — те, остальные — и с каждой минутой все невыносимее отрицать их зов. Услужливая, протоптанная чьими-то невидимыми ногами тропинка теряется, как только омега выходит из лесных зарослей. Пальцы рук уже не покалывает, они пульсируют и горят, не в силах вынести столь мощную концентрацию старой магии. Йортехаре.       Земля не отпускает — так скажут ему когда-то. Живая, языческая земля, с собственной волей и помыслами. Ему нельзя думать так: он, в конце концов, церковник. Викарий Святого Престола, служитель Инквизиции. По крайней мере, он станет им потом. Гораздо позже, когда на эту землю вступят люди, обрекая себя на… Мысли путаются, перебиваемые нескончаемым пением. Хад йортен верда наин-аар йортехаре рааден наин-аар йортехаре похйя айнен. Вакнар йортехаре хар халлистэ маттахадэн сомма дет форре дет эсфор.       Том не пытается понять, где и когда слышал это пение. Оно словно бы всегда было с ним, было частью него самого. Омега подходит к самому краю утеса и с опаской смотрит вниз. Вода черная, бурливая и пенящаяся, бесконечно тревожная. Морозный ветер пронизывает Харму, тело сводит долгая, болезненная судорога. Осознание неотвратимости окутывает его полностью: путь отсюда только один. Вниз.       Что же было здесь? Или оно только будет? Кожа на руках зудит, изнемогает. Омега поглубже вдыхает, и в нос врезается стойкий и резкий запах зимы и гниения. «Пой», — произносит кто-то в его голове, и Томас боится ослушаться. — Хад йортен верда наин-аар йортехаре, — начинает он робко, и тысячи голосов вторят ему, перекликаются, поддерживают. — Рааден наин-аар йортехаре похйя айнен, — осмелев, Томас разводит в сторону руки. Уже не холодно и не больно. Вокруг него гарь и цианид, километры земли, что никогда не станет принадлежать людям полностью. Она всегда будет чужой. Всегда будет… его землей. — Вакнар йортехаре хар халлистэ маттахадэн! — кричит омега, пока его легкие окончательно не сковало удушье. — Сомма дет форре дет…       Что-то непривычно теплое — инородное — касается его запястья. Том пытается стряхнуть это, снова и снова заглатывает воздух, чтобы выкрикнуть последнее слово. Наваждение не уходит. — Ваше Преподобие!..       Харма морщится. Что-то (ладонь?) касается его лба, и омега трясет головой. Зачем? Зачем они мешают ему? Ведь ничего еще не… — Ваше Преподобие! — уже громче зовет его голос, и Томас, наконец, открывает глаза.       Зрение возвращается не сразу — к темноте, что царит в его спальне, необходимо привыкнуть. Он стоит на кровати, одетый в одну только ночную рубашку, а окно распахнуто настежь, впуская внутрь стужу. — Вы кричали, — испуганно тараторит кто-то голосом его прислуги. Омега изо всех сил вглядывается вперед, пока не различает лицо Керна. Бледное, обескровленное от ужаса, с распахнутыми глазами-блюдцами. — Что? — исступленно переспрашивает Томас, а колени его подгибаются, заставляя тело едва ли не рухнуть на перину. — Кричали! — повторяет прислуга и кидается закрывать окно. — Непонятно так! Не на нашем… — Вот как, — тянет Харма, стараясь нащупать край одеяла. Он, пожалуй, похож сейчас на цыплячью тушку, только что вытащенную из ледника: холодный, синеватый и весь в пупырышках от мелких мурашек.       Что ж… Сложно, наверное, будет уверить и без того пугливого и набожного Керна, что их церковник не сошел с ума или — того хуже — не одержим. — Мне снилось, — Харма потирает пульсирующие виски. — Впрочем, неважно… Просто сон. — Дурной? — хмурится Николай. — Я вам травки заварю. Мой старший раньше тоже по ночам страх всякий видел, напасть такая была, без слез уже и не вспомнишь… Всегда ему травки эти помогали.       Кажется, впервые его слуга заговорил о чем-то личном. За месяцы, проведенные в Лимхарде, комендант никогда не слышал от Керна хотя бы пару слов, что не относились напрямую к его обязанностям. — Это не, — Том прикусывает губу. Отказываться от предложенной помощи сейчас будет верхом бестактности. — Спасибо. А что вы тут… Который час? — Шестой, — пожимает плечами омега. — Я пришел, чтобы воду вскипятить, завтрак приготовить. Знаю же, что вы всегда спозаранку поднимаетесь. Захожу, а здесь… Он милостиво не договаривает — и без слов все понятно. Ясное дело, как тут не испугаться? Холодно, темно, да еще и Томас выкрикивает демонический призыв в одном исподнем. Как бы теперь не пошли слухи… — Вы не переживайте, — мягко произносит Николай, словно угадав мысли коменданта, — я не скажу никому. Работа у вас такая… тяжелая. Во сне всякое может привидеться. А вы омега, да еще и такой молоденький!       Поняв, что он наговорил лишнего, слуга тут же отворачивается к окну, старательно делая вид, будто проверяет рамы. Томас улыбается, ощущая внезапный прилив бесконечной нежности к этому, в общем-то, чужому человеку. Николай спешно покидает спальню, но дверь до конца не затворяет, оставив почти незаметную щелочку. Том зажигает лампу, пытаясь примириться с мыслью о том, что сегодня он уже едва ли сумеет заснуть.       Рябый высаживает его у самой избушки. Недовольно сплевывает на землю, находит чекушку с самогоном, припрятанную под сиденьем, и делает несколько жадных глотков. — Пропахло тут все, — ворчит альфа, оглядывая покосившийся домишко. — Ворожбой пропахло. — Ты за языком следи, — усмехается Яннек и спрыгивает прямо в сугроб. Ноги уходят под снег по самые голени. — Храбар верно сказал. Зачастил ты к нам, Бес. — Тебе-то что? Дел, что ли, много? — Сурне — сурннеод, — важно заключает Рябый скрипучим, как плохо смазанные полозья, голосом. — Мертвым — мертвое. Яннек хрипло хохочет. — Ты, видно, забыл, кто я? Ваарэ, С-Той-Стороны. — Ты не мертвый, — качает головой собеседник. — Ходишь, дышишь… Он — нет. Оставь ты это место. Не ходи сюда. Оно… — Это мой дом, — скалится альфа, хотя Рябый давно понял — еще одно непрошеное слово, и Яннек взбеленится, точно разозленная собака. Уехать нужно раньше, чем парню надоест изображать веселье. — Завтра подберу тебя, — кричит поселянин и разворачивает сани. Изможденный холодом конь устало перебирает длинными, крепкими ногами.       Шипка поднимает с земли пиритовую лампу и быстро взбирается на высокое заваленное крыльцо. Толстые бревна еще не успели промерзнуть, но огонь в печи лучше растопить как можно скорее, если он все еще рассчитывает не околеть до рассвета. Темень несусветная: даже на улице, где растущая, молочная луна скрыта за плотно сплетенными кронами вековых елей. Слышно, как скрипят в лесу ветви, как ветер выворачивает молодые, не успевшие окрепнуть за год поросли. За столько лет — что с ним, что без него — это место почти не меняется. Остальные по-прежнему боятся, и, нужно заметить, основания у них имеются. Шипке, конечно, это кажется забавным: сам-то он давно не чувствует страха перед магией. Томас бы, наверное, возразил. Завел привычную тираду о том, что магия — особенно в неумелых руках — опасна, а каждый, кто говорит, как Яннек, — просто идиот. Оно-то, пожалуй, верно: Яннек идиот. И не только из-за отсутствия страха.       Дверь теперь открывается лучше, даром что вся перекошенная. Внутри по-прежнему пахнет Гансом: ладаном, свежей хвоей, спиртом в бесконечных пробирках и старыми самодельными чернилами. Древесина стоически сохранила в себе воспоминания о прежнем хозяине дома, впитала и охраняла, бережно, словно сокровище. В сущности, это и было для альфы сокровищем: последнее, но такое яркое напоминание о наставнике. О человеке, что стал для него вторым отцом — лучшим, чем был первый. Ветер с шумом бьется о дверь, напоминая, что с растопкой лучше не тянуть. Шипка размещает лампу на полу коридора и принимается перетаскивать заготовленные поленья. Уж сегодня он обязан найти что-то, хотя бы зацепку.       Он это чувствует.