Забытые

      Для жителей юга языческие легенды о демонах и старых богах — запретные, неправильные — давным-давно превратились в сказки. Обросли поучительными сюжетами, гротескными персонажами и понятными даже детям нравоучениями. «Лука и колодец» рассказывала о чрезмерном любопытстве и непослушании, «Медведь-колдун» — о почтении к старшим, а «Пустой баран» про милосердие и человеколюбие, которое необходимо сохранять даже в самые тяжелые времена. Едва ли многие жители империи задумывались, когда и как родилась история, которую они рассказывали детям перед сном. Разницу между северными и южными сказками заметить было сложно: в конце концов, и те, и другие прошли долгий путь, постепенно смягчаясь и добрея, дабы лучше отвечать нормам морали новых времен. Однако, то тут, то там, все еще была заметна языческая изнанка сюжетов, что империя переняла из лесов Сераторета или предгорий Нармы. Когда-то Церковь вымарала имена демонов, но внимательный читатель мог догадаться, кто скрывается под личиной Хозяина Горы в сказке о Рейдке и пугливой овечке. Именно это и давало Тому надежду на то, что какие-то предания все еще сохранили упоминания Йортехаре, Северного Отца. Хотя бы косвенные.       Шипка, мрачный после внезапного открытия, мечется от полки к полке. Молчит, лишь изредка позволяя себе раздраженное хмыканье или короткую ругань. Книги, что он приносит Томасу, в большинстве своем бесполезны, но омега продолжает надеяться. Разумеется, к сказкам они пришли в последний момент. Сначала были труды о демонологии, о языческих верованиях и обычаях, жизнеописания церковников, что некогда отправлялись на север с просветительскими миссиями, репродукции древних деревянных грамот и сюжетов домотканых вышивок. В их распоряжении оказалась вся мощь Иллемарской семинаристской библиотеки, но даже здесь не было бы ничего, что смогло бы сузить круг поисков. — Ни черта здесь нет, — сердито выдыхает альфа, с шумом опускаясь на стул напротив. Томас хмурится, бросая на парня возмущенный взгляд. — Следи за языком. Мы в… — Ты еще не понял? Мы ничего здесь не найдем! Если где и есть ответы — то там, в Лимхарде. — Тогда зачем ты вообще поехал со мной? — вместо ответа вспыхивает Том, но тут же берет себя в руки. Нельзя терять самообладания. Во всяком случае, не сейчас.       До ужина у Шкицких еще есть время. Можно попробовать обратиться к повериям, пословицам… Кто-то же должен был собирать фольклор в тех местах? Упоминания о Лимхарде даже скудными назвать будет преувеличением: одна короткая заметка лиданского картографа Шилля (»…хуторок же беспокойный, беспорядочный, жители радушные, но скрытные»), выпачканная в жирных пятнах приходская книга за 563 год и несколько плохо сохранившихся приказов об инспекторской комиссии, назначенной в город по причине смерти предыдущего коменданта. — Никто так и не приехал. — Шипка откидывается назад и прикрывает глаза, уперевшись затылком в стенку книжного шкафа. — Поэтому, наверное, я и остался на посту комиссара. — Все это бесполезный мусор, — вздыхает Том, откладывая бумаги подальше от себя. — Поверить не могу… Абсолютно ничего. Как будто города и не существовало никогда. Яннек криво усмехается. — По всей империи таких неизвестных никому Лимхардов — десятки тысяч. И всем на них плевать. Так что удивляться здесь нечему. Харма собирается возразить, но вовремя понимает, насколько резонны слова альфы. Просто Тому повезло (скорее уж не повезло) оказаться в одном из таких городков. — Нужен кто-то из местных, — примирительно заключает омега. — Готовый сотрудничать. Кто еще может помнить старинные легенды. Возможно… ты слушаешь?       Лицо Шипки кажется абсолютно непроницаемым, напряженным, и выглядит это совершенно неестественно. Брови нахмурены, взгляд направлен вверх, на массивные потолочные балки, но едва ли сам комиссар их видит. Встревоженный, Томас даже чуть приподнимается на стуле, но тут же оседает, когда Шипка приходит в себя и смотрит ему прямо в глаза. С улицы доносятся голоса учеников и лай сторожевых собак, где-то в коридоре спорят преподаватели. Невдалеке кто-то наигрывает на клавесине простенькие мелодии. Но все, что слышит сейчас Томас — бешеный стук крови в ушах. Ну зачем он только позволил комиссару поехать с ним? Почему не заставил еще там, на вокзале, незамедлительно уехать обратно? Харма же знал — знал, пусть и не хотел признаваться! — что присутствие альфы обязательно будет отвлекать его от работы. Момент затягивается, и омеге кажется, что пора бы уже перестать пялиться на Яннека, сказать что-то (хотя бы что-то, Томас, пожалуйста!), но тело не слушается. Гарь. Гарь и цианид, пытается он напомнить сам себе. Прекрати. Остановись. Это никогда не кончится чем-то хорошим. — Эй, — Шипка подает голос первым. — Ты что-то говорил. — Говорил, — зачем-то повторяет Харма, а потом все же находит в себе силы стыдливо отвести глаза. Нужно признать правоту Яннека. Ни черта тут нет.       Дом Шкицких — приятнейшего вида каменный особнячок в два этажа — располагается в самом центре студгородка, что тянется кривой дугой под крепостными стенами. Небольшие окна с толстыми стеклами выходят на покатый склон холма и залив неспокойной Илледы. Перед деревянной крытой терраской разбит небольшой зеленый палисадник, вдоль дорожки плотными кустами высажены северные розы. У скрипучей лестницы в три ступени их встречает слуга. Одет он по случаю, строго и даже несколько парадно, но недостаточно для того, чтобы вызвать ненужную неловкость. Будь Томас своим папой, пожалуй, неловкости избежать бы не удалось: омеге и переодеться к ужину толком не во что, он ехал сюда исключительно по делу. Слуга бросает неопределенный взгляд на рубашку Шипки (вот уж кто не будет переживать по поводу внешнего вида), а после провожает обоих в столовую. Шкицкий и его супруг — маленький и худенький, закутанный в теплый пуховый платок — приветствуют обоих радостно и почти что по-семейному, отбросив ненужные формальности. — Как приятно снова увидеть знакомое лицо! — говорит пожилой омега и смущенно улыбается, косясь на Яннека. — Красавец какой, — уже тише шепчет он Томасу. — Это твой жених? Горло Хармы сковывает испуганный, нервный кашель. Он оглядывается на альфу, стоящего совсем рядом, но — к счастью — слишком занятого расспросами ректора для того, чтобы что-то расслышать. — Это… комиссар. Городской Шипка. В смысле… Яннек… — Да я шучу, — омега подмигивает. — Не пугайся так.       В доме сильно натоплено — ни ректор, ни его супруг никак не привыкнут к морозным северным ночам. Из кухни доносится сладкий аромат домашней выпечки, от которого у Томаса тут же сводит живот — он не ел ничего с самого поезда. Слуга терпеливо ждет, пока хозяева дома закончат с приветствиями, а после приглашает за стол.       На первое был наваристый мясной суп, перченый и с кислинкой, как часто готовили на южных границах Хаора. Измученный бесконечными рыбными блюдами, Томас ест с аппетитом, который, пожалуй, его папа вряд ли бы смог одобрить. Ректор рассказывает, как его назначили руководить семинарией, о бесконечных возможностях для изучения северной письменности, о городе, таком древнем и полным тайн. Его супруг смотрит на это несколько иначе. Перевод в Иллемар он называет предвестником скорой пенсии, но в целом доволен их новым местом жительства. Его не сильно пугает северный климат, как и долгая снежная зима и короткое тусклое лето. Говорит, что насмотрелся на зелень еще в юности, а сейчас совсем не против проводить долгие вечера у горящего камина. Томас чувствует некую недосказанность в его словах, но не расспрашивает, позволяя супругам сохранить тихое, смиренное довольство сложившейся ситуацией. Шипка непривычно внимательно слушает и кивает, но суп черпает с осторожностью, все еще не уверенный в том, что еда ему действительно по вкусу. Вторым блюдом подают пирог с зеленью и рубленой уткой, который комиссару нравится гораздо больше. Когда из погребка приносят крепленое домашнее вино, альфа окончательно добреет и включается в разговоры. Томас помнит, что пьянеет Шипка с трудом, но все равно переживает, не уверенный, что эта дружелюбная атмосфера сумеет сохраниться до конца вечера. И первого повода для усиления тревоги не приходится долго ждать: разомлев от спиртного, Томас упускает момент, когда голос Шкицкого начинает звучать по-профессорски заинтересованно. — Прошу простить мне мое любопытство, — торопливо произносит он, обращаясь к Шипке, — Но я не могу не спросить. Вы… возвращенный?       Харма ощущает, как последний глоток вина встает поперек горла. Проходит бесконечная, мучительная секунда прежде, чем он торопливо откладывает в сторону приборы и, пожалуй, громче необходимого произносит: — Вероятно…       Договорить Томас не успевает. Холодная, крупная ладонь Яннека крепко стискивает его колено под столом, требуя замолчать. Разумеется, в другой ситуации омега бы обязательно влепил ему пощечину — альфа явно позволяет себе больше того, на что имеет право. Харма бросает на Шипку раздраженный, полный немой ярости взгляд, но тот смотрит на профессора. Напряжен, но не зол и не оскорблен, как можно было бы подумать. — Да, — кивает комиссар, все еще не убирая руку с колена, — возвращенный. Томас чувствует, как краснеют щеки, и это его совершенно не устраивает. Ему совершенно безразлично то, происходит ли это из-за злости, тревоги или смущения: это должно прекратиться. Осторожно, не привлекая внимания, он перемещает ногу левее, и Шипка, словно бы опомнившись, отдергивает ладонь. — Как интересно! — не обратив никакого внимания на произошедшее, продолжает Шкицкий. — Не хотел бы показаться бестактным, но я, знаете ли, никогда раньше не встречался с возвращенными. Но очень много читал о них… в смысле, о вас.       Пытливый, любопытный огонек, горящий в глазах профессора, становится все ярче с каждым произнесенным им словом. Томасу слишком хорошо знаком этот его тон: Шкицкий не собирается оставлять Яннека в покое, покуда тот не даст как можно больше необходимой информации. Шипка все еще кажется спокойным, хотя еле различимая, недовольная морщинка уже залегла между бровей. — Один мой хороший знакомый долгие годы изучает этот феномен. Несколько раз организовывал экспедиции у Вшивого моста. Вы, наверное, знаете о Моровом обряде? — Никогда не слышал, — вежливо качает головой альфа и почти залпом допивает бокал. Шкицкий смотрит на Томаса так, что он снова ощущает себя учеником. И, как подобает хорошему, прилежному во всех смыслах ученику, омега поясняет: — Моровой обряд — плохо задокументированный, полулегендарный случай массового воскрешения, произошедший, — здесь он делает небольшую паузу, потому что сам никогда так и не смог поверить в правдивость этой истории, — или не произошедший в самом начале Нового времени в Сераторете. Крупная вспышка оспенного мора поразила один из лагерей хаорских солдат, что тогда занимались усмирением язычников. В считанные дни все военные погибли — по крайней мере, так сообщали жители местных деревень. Потом откуда-то привели ворожея, и он поднял каждого. Всех, до единого. — И не умер? — с недоверием спрашивает Шипка. Том пожимает плечами. — Нет, если верить легенде. Так или иначе, никто, кроме местных, и не видел мертвый лагерь. Мы не можем утверждать, что все эти люди вообще когда-либо существовали, не говоря уже об обряде. — И, — нетерпеливо вмешивается Шкицкий, — несмотря на это, случай поражает воображение, не так ли? — Как и любая сказка, — отмахивается Томас, и только потом думает, что выглядело это, наверное, слишком уж неуважительно. Шкицкий, однако, тепло улыбается. — Вы всегда были человеком рациональным, Томас. Иногда, прошу прощения за эту вольность, даже чересчур. Множество тех знаний, которыми мы обладаем по сей день, так и остались бы недоступными, если бы кто-то когда-то не поверил преданиям седой старины. Кстати, об этом. Пергамент, из-за которого вы прибыли сюда. Он тоже в каком-то смысле часть старинных легенд, не так ли?       Харма кивает без энтузиазма. Неудача, которой окончились их поиски, не располагала к новым обсуждениям прямо сейчас. — И все же, — альфа лукаво улыбается. — Где вы его нашли?       Томас и Яннек переглядываются. Едва ли стоит рассказывать все так, как есть на самом деле — никто не может предугадать, как пожилой профессор отреагирует на известие о столь чудовищном убийстве двух детей. — Какой пергамент? — оживляется супруг Шкицкого. — О, — профессор восторженно выдыхает. — Очень любопытный экземпляр! Похоже, что это древний призыв. Можешь себе представить? Судя по языку, на котором он составлен, датировать можно еще Темной Эпохой.       Супруг увлеченно кивает, но, заметив растерянное смятение на лице Тома, понимает то, что Шкицкий разглядеть не сумел, охваченный профессиональным интересом. — Очень занятно, — подытоживает он. — Но, прошу вас, давайте не будет говорить о делах за столом. Мой покойный папа всегда считал, что от этого портится аппетит. Томас, как давно вы были в Иллемаре в последний раз? Здесь все так изменилось, не так ли? Город хорошеет буквально год от года! Харма позволяет себе облегченно выдохнуть. Пускай последующие восторженные монологи супруга Шкицкого звучат почти что вымученно, он благодарен за предоставленную передышку.       Остаток вечера проходит спокойно, если не считать пары неловких моментов, когда кто-нибудь заводил разговор о Келлисторе, а, следовательно, и о родителях Томаса. Омега отвечает сдержанно и осторожно, а потом спешит сменить тему. Несколько раз Том ловит на себе долгий, пытливый взгляд Шипки, но старается не думать об этом сейчас. Со внезапным для самого себя удивлением Харма думает, что хочет быть честным с Яннеком. Что ему необходимо быть честным хотя бы с ним, потому что с самим собой до сих пор не выходит. Ему хочется, чтобы Шипка снова сжал под столом его коленку, но уже просто так, чтобы вновь ощутить тяжесть ладони альфы на своем теле. От этих мыслей Тома начинает бить мелкая, нервная дрожь — никогда раньше он не заходил так далеко в собственных фантазиях.       В арендованное жилище они возвращаются только после полуночи. Томас молчаливый и уставший, но старается ничем себя не выдать. Поднимается по ступеням уверенно, быстро, то и дело оглядываясь назад. Яннек несет под мышкой две бутылки домашнего вина, которые им вручили Шкицкие практически насильно, невзирая на отговорки омеги. Их комнаты расположены друг напротив друга, в самом конце коридора гостевых апартаментов: абсолютно идентичные, по-аскетски пустые, как, наверное, и положено жилью в семинарии. Кровать у самой стены, небольшой платяной шкаф и письменный стол — это так сильно напоминает жилье Томаса в период учебы в Келлисторе, что омегу начинает подташнивать. Слишком уж многое сегодня пытается пробудить в нем подавляемые воспоминания. Позади омеги Шипка разворачивается и хочет что-то сказать (Харма даже не слышит, чувствует это короткое придыхание, забор воздуха в легкие в начале фразы), но Том слишком быстро отпирает дверь в свою спальню. — Доброй ночи, Шипка, — говорит он через плечо. — Может, — комиссар безуспешно пытается возразить. — Сегодня был тяжелый день. Длинный, сложный. Завтра необходимо… — Томас, — альфа касается запястья коменданта, и тот срывается с места, словно ошпаренный. Заскакивает в комнату и говорит уже через закрытую дверь: — Доброй. Ночи. Шипка.       Прислонившись к двери, омега слышит, как Яннек топчется на пороге какое-то время, негромко матерится и уходит к себе. В тишине гремят его тяжелые ботинки. Омега выдыхает, оседает на застеленную кровать и всматривается в темные башни семинарии, что виднеются за оконным стеклом. Кое-где все еще горит свет, издалека ветер доносит приглушенные голоса припозднившихся студентов. В голове Томаса роятся тысячи мыслей, большая часть из которых — так или иначе — раз за разом приводят его к Шипке. Рационализм и логика, которыми Том привык руководствоваться по жизни, говорили, что он поступил правильно. Что сейчас совсем не время для проявления эмоций или обсуждения личных проблем. Но низ живота ныл и тянул, как бывало, когда омега не мог совладать с собственной тревогой и волнением. Запястье, в том месте, где альфа до него дотронулся, все еще кажется холодным, и Томас подносит его к губам. Горячее дыхание на коже ощущается только что растопленным воском. Харма откидывается на спину, но тут же бьется затылком о стену, не рассчитав расстояние.       Его глухую ругань прерывает короткий стук. В щель между полом и дверью просовывается тоненькая, старая книжонка. Томас глупо пялится на нее некоторое время, прежде чем решиться рассмотреть. Страницы изрядно потертые, измятые в нескольких местах. На обложке витиеватым, несколько вычурным по мнению Тома шрифтом выведено «Ателье и портные Иллемара. Справочник». Кажется, что-то подобное они видели сегодня в библиотеке… — Ты нормальный, Шипка? — возмущенно вопрошает комендант. — Ты украл книгу из семинарии? — Думаешь, хватятся? — вопросом на вопрос, издевательски отвечает альфа. — Почему эту? Зачем? — Впусти, — ухмыляется Яннек, — Тогда расскажу. Нехотя, но Томас отпирает — любопытство оказывается сильнее. Альфа приподнимает вверх правую руку — в ней зажата открытая бутылка вина. Томас выдыхает, пропуская его внутрь. Шипка садится прямо на пол у кровати, скрестив ноги, и ждет, пока омега присоединится к нему. Том вертит в руках брошюру. — Пуговица, — поясняет альфа, наблюдая, как изгибаются брови Тома в недоумении. — Старая перламутровая пуговица. Я тоже не сразу внимание обратил. Садись.       Он хлопает ладонью по кровати и не говорит ничего, пока Томас не опускается рядом. Почти насильно всучивает омеге бутылку, а сам — театрально, словно фокусник — извлекает из нагрудного кармана куртки свернутый вчетверо носовой платок. Внутри оказывается обломок пуговицы — тот самый, что они обнаружили при осмотре тел. — Она мне все покоя не давала. Там буквы видны, приглядись. Маленькие, — нараспев тянет альфа. Томас вертит в пальцах крошечный обломок перламутра, пытаясь поймать слабый свет настольной лампы. Разглядеть очень сложно, но вскоре он понимает: то, что он поначалу принял за старые дефекты, на самом деле является верхними очертаниями монограммы. БШ. — Это клеймо ателье? — догадывается Томас, переводя взгляд с пуговицы на брошюру. Шипка победно ухмыляется, а после забирает бутылку и пьет прямо из горла. Харма непроизвольно отворачивается. Не потому, что смотреть ему неприятно — просто что-то внутри — полузадушенные отголоски воспитания, данного омеге семьей — не могут позволить ему быть соучастником подобных вещей. — Десятая страница. Мастерская господина Бартоша Шимановского, работает с пятьсот тридцать второго года. Верхние элементы букв одинаковые. Том неопределенно хмыкает. Он бы не спешил называть их одинаковыми — комиссар, кажется, выдает желаемое за действительное — однако они очень и очень похожи. По крайней мере, это выглядит, как хорошая зацепка. — Думал подождать до завтра, — как будто между делом произносит альфа, — но… Но, — продолжает за него Харма, — это был отличный предлог, так? Шипка усмехается, возвращая Тому бутылку. Омега сомневается какое-то время (он не станет, нет, так нельзя), но уже в который раз сдается, ощущая на себе долгий взгляд Яннека. Подносит бутылку к губам, делает два неуверенных глотка и давится вином. Комиссар заходится раскатистым, беззлобным смехом. — Чего ты хочешь? — в собственном голосе Томас с неудовольствием замечает почти обиженные нотки. — Неужели ты не устал? — Я же мертвый, — пожимает плечами Шипка. — Хочу, чтобы ты отдал мне должок. — Какой должок? — переспрашивает комендант, хотя сам все, конечно, уже понял.       Комната кажется сейчас совсем крошечной, душной, ничтожной. И мира за ее пределами как будто больше не существует — есть только эти четыре стены и Яннек Шипка, терпеливо ожидающий, когда Том, наконец, заговорит. А еще есть прошлое, постыдное, тягостное, нависшее над Хармой карающим мечом правосудия. Убегать больше некуда, за его спиной уже не существует путей к отступлению. В конце концов, он сам их уничтожил, впустив сюда альфу. Мысленно распрощавшись с последними правилами приличия, Том спускается на пол и вытягивает ноги. Из-под двери веет сквозняком, тянет первыми настоящими заморозками. — Почему ты оказался в Лимхарде? — Меня назначили, — по привычке отвечает Харма, но Шипка недовольно отмахивается. — Меня сослали, — наконец, говорит омега. — Это… наказание. За самосуд. Шипка удивленно приподнимает брови, но молчит. — Я родился и вырос в Келлисторе. Наша семья более чем состоятельная и уважаемая… во всяком случае, была таковой когда-то. Мой отец был чиновником, какое-то время заседал в палате представителей. Папа пианист. Когда у меня обнаружились таланты к магии, все восприняли это, как само собой разумеющееся, как то, что должно было рано или поздно случиться в подобной семье. Меня рано отдали в семинарию, учился я усердно и очень успешно. По окончании ее мне предложили должность в столичной Инквизиции — мне было семнадцать, понимаешь? Семнадцатилетний омега — такого раньше никогда не было. Они очень гордились. Все гордились.       Томас ненадолго прерывается. В памяти всплывают лица родителей: строгий, но справедливый молчаливый отец, папа, чье лицо еще не похоже на посмертную маску. И… он. — У меня был младший брат, Лев. Если я, по мнению родителей, был рожден для того, чтобы еще больше преумножить славу нашей семьи, то Лев мог просто быть собой. Он был нашей отрадой. Всегда веселый, всегда знал, что нужно сказать. Никогда и ничего не боялся. Знаешь, я, если ты успел заметить, не самый коммуникабельный человек, а в те годы я был слишком занят сначала учебой, потом началом карьеры… Нельзя сказать, что у меня были близкие друзья. Так вышло, что из всех людей на земле, ближе всего я был со своим маленьким братом, который все время делал вид, будто бы он такой взрослый и прекрасно понимает мои проблемы. Он был чудесным.       Омега улыбается, вызывая в памяти худенькое, с широкой открытой улыбкой лицо брата. Он бы вырос в очень красивого альфу, как их отец — статного, широкоплечего, с выправкой столичного аристократа. — Его убили в конце прошлого года, — через силу произносит Томас, и слышит, как голос срывается. Чтобы хоть как-то скрыть накатившие эмоции, он несколько раз откашливается. — Подозреваемых нашли, и сомнений в их виновности не было. Но улики были косвенными, а дело затягивалось. Оба были потомками богатых, аристократических семей, им бы нашли хороших адвокатов, способных развалить все дело. Это было ужасно. В горле першило, голос омеги сделался непривычно хриплым, чужим. Какое-то время Том молчит, разглядывая беспокойно скачущие тени, отбрасываемые неровным пламенем настольной лампы, и Шипка его не торопит, понимая, с каким трудом дается юноше рассказ. — Я убил их, — сиплым шепотом проговаривает Томас, и сквозняк из-под двери теперь кажется ему невыносимым. Тело начинает бить мелкая дрожь — то ли от холода, то ли от нервов. Впервые за долгое время омега решается посмотреть Шипке прямо в глаза, а затем продолжает, пока тот не успел все испортить ненужными вопросами. — Но перед этим я совершил кое-что пострашнее убийства. Сложно сказать точно, понимает ли Яннек. Подозревает ли, что имеет в виду омега. Что по его мнению может быть хуже и неправильнее, чем служитель церкви, забирающий чьи-то жизни без прямых доказательств вины? — Мне нужны были хоть какие-то подтверждения, понимаешь? Была нужна уверенность в том, что я… что я казню действительно виновных. — Некромантия, — говорит Яннек, и Том, нехотя, кивает. — Пользуясь своим положением, я провел обряд над собственным братом, несмотря на все, что об этом говорит церковь.       Дрожь в теле омеги усиливается, челюсти начинают выбивать раздражающую его самого дробь, и приходится совершать над собой усилие для того, чтобы сомкнуть их. Воспоминания о веселом, активном — живом! — брате сменяют картины обряда. Серое с голубым, бледное лицо Льва, почерневшие губы, пустые глаза с подернутыми белесым радужками. Его голос — ненастоящий, неживой. И отвратительное чувство бесконечной безнадежности, что охватывает тебя всего до того момента, пока не погаснет последняя свеча в ведьмовском круге. — Когда родителям стало известно, что я сделал с братом… для них это было все равно, что узнать о его второй кончине. Если бы у меня только вышло провести воскрешение… Я пытался, пытался трижды, пока не осознал, что на самом деле оказался абсолютно бесполезным. Все мои хваленые способности, моя сила, успехи в учебе — в тот момент, в тот единственный момент, когда мне это было действительно необходимо! — все это нисколько не помогло. Последнее, что мне оставалось — некромантия, и она сработала. Я лично казнил убийц моего брата, а потом пришел с повинной в отделение. В тот момент мне казалось, что приговори меня трибунал к смертной казни — я бы не стал возражать. Но смерть оказалась слишком милосердным наказанием: гораздо тяжелее было посмотреть в глаза родителям. Теперь у них два мертвых сына, а я здесь, в Богом забытом городишке, смотрю, как рушится мое некогда блистательное будущее, и помню брата, которого раз за разом обрекал переживать собственную смерть, лишь бы узнать еще одну жалкую подробность убийства. Мне запрещен въезд в Келлистор ближайшие десять лет, вот только сомневаюсь, что я смогу оказаться там вообще когда-либо.       Том заставляет себя еще раз взглянуть в лицо Шипки, смертельно боясь увидеть тот же взгляд, каким смотрели на него его родители — полный разочарования, утраты веры, сожаления. Его трясет, и теперь он даже не пытается этого скрыть. Позволяет мышцам непроизвольно сокращаться и ходить ходуном нижнюю челюсть, выстукивая жутковатый ритм, похожий на языческие ритуальные гимны. Странно. Ему кажется, что он должен расплакаться, но глаза все еще абсолютно сухие. Говорить о семье бесконечно больно, но что-то внутри не позволяет омеге плакать даже сейчас. Какой же ты жалкий, думает омега, жалкий и черствый кусок дерьма, Томас Эллиот Харма. Прямым, немигающим взглядом он смотрит на альфу, но не видит ни его, ни комнаты — одна лишь только вязкая, мутная пелена стыда. Яннек аккуратно касается его запястья, обхватывает за поясницу и притягивает ближе к себе. Сначала омега сопротивляется, пытается отбиваться и отползти назад, но осторожная настойчивость Шипки позволяет растопить лед. Харма в последний раз, уже больше по инерции, пытается двинуть комиссара в плечо, а потом уже сам прижимается ближе, ощущая тепло его тела, запах гари и цианида, которым тот обречен пахнуть до своего последнего дня. Так странно, все-таки, получается: Том успел привыкнуть, сжиться с этими запахами настолько, что сейчас они действуют на него успокаивающе. Он упирается лбом куда-то в ключицу и громко и тяжело дышит, стараясь привести в порядок нервы. Когда ощущение реальности понемногу возвращается, Том чувствует, как альфа осторожно прислоняется губами к его макушке, а потом чуть крепче обнимает за плечи. Они никогда не говорили об этом напрямую, но Том ощущает необъяснимую уверенность в том, что Шипка его понимает. Не до конца, конечно, потому что никто и никогда не сумеет понять до конца другого человека, но он тоже терял людей — самых родных ему, дорогих и некогда любимых. Томас представляет юного, совсем еще ребенка, Яннека, растерянного и брошенного, чувствует его скорбь и ярость, которыми полнилась голова альфы после воскрешения. И эта общая боль, приумноженная и поделенная на двоих, постепенно растворяется в дрожащем полумраке комнаты, исчезает за темными окнами. — Ты, — очень тихо шепчет Томас прямо в плечо комиссара, но вовремя останавливается, не позволяя себе закончить. Непонятно, расслышал ли его Шипка, и омега решает оставить все, как есть. — Я принесу воды, — говорит Яннек, когда Том, наконец, отстраняется. — Хочешь, я… «Ну же», — думает омега, — «договаривай. Хочешь я останусь с тобой?» Но, противореча сам себе, он качает головой. — Все в порядке. И тут же, не веря собственным словам: — Я смогу уснуть. Спасибо, что выслушал. Наверное, мне… нужно было рассказать это кому-то. Наконец.       Яннек пытается изобразить улыбку, и выходит это вымученно и неуклюже. Когда дверь за альфой закрывается, Томас окончательно осознает, что заснуть сегодня едва ли удастся. Через щель в двери доносится запах тяжелого табака — вопреки всем правилам, Шипка курит прямо в окно семинаристского двора. Изредка по коридору разносился гулкий топот его ботинок. Омега вертится на кровати, бесконечно комкая простыни, то и дело пытаясь воссоздать перед глазами лицо альфы. Не слишком успешно, но это отвлекает от прочих тяжелых мыслей. Их внутренние демоны нисколько не похожи, но, возможно, вместе у них получится совладать с фантомами прошлого. В конце концов, или так, или они окончательно погубят друг друга.       Адрес ателье господина Бартоша Шимановского, что был указан в брошюрке, уже успел устареть, и понадобилось какое-то время, чтобы разыскать новое, выстроенное с нуля здание. Современное, двухэтажное, с высокими окнами в пол, где владельцы выставляли недавно отшитые модели. Мастерская теперь носила название Торгового дома Шимановского, но монограмма не изменилась — позолоченные, витые буквы БШ красовались над стеклянной дверью.       В общей рабочей кутерьме их присутствия и не заметили поначалу. В богато обставленном холле звучала музыка, здесь толпились молоденькие омеги в сопровождении родителей и слуг, окруженные одетыми с иголочки продавцами, из отдела в отдел быстрым шагом сновали работники. Последний месяц перед Зеленым вечером и Святцами всегда был особенно прибыльным для торговли. Множество приемов, банкетов, званых вечеров, что устраивали горожане побогаче — и нигде нельзя появиться в одном и том же, по крайней мере, если ты рассчитываешь сохранить свое имя в приличном обществе. Горячее время для всех домов моды, торговых домов, ателье и даже небольших швейных мастерских. — Да, — Шипка присвистывает, деловито и гораздо громче, чем могут позволить себе воспитанные люди в подобном месте. — Шикарный вид, а? Группа омег-курсистов смущенно смеются, застенчиво поглядывая на комиссара. Томас раздраженно поводит плечом, прокладывая в толпе дорогу к управляющему — у них нет времени на подобную дурость. Шипка плетется следом, и омега чувствует его взгляд, направленный в спину. Сам Харма всегда терпеть не мог это время: папа без конца таскал его по примерочным, постоянно жалуясь на то, каким нескладным растет его единственный сын-омега. — Кто же возьмет тебя такого замуж? — всякий раз вздыхал его родитель, рассматривая, как дорогая лохимская парча повисает на омеге, как на вешалке. — Я и не собираюсь выходить замуж, — негромко отвечал Томас, но в зеркало старался не смотреть — отражение выглядело нелепо и жалко. Харма жмурится и мотает головой, пытаясь отогнать неприятное воспоминание. Их короткое общение с папой никогда не было здоровым, но, это — без сомнения — было гораздо лучше, чем абсолютная, пустая холодность, что осталась между ними после смерти Льва. — …Лимхард? — управляющий хмурит брови, с недоверием рассматривая обоих. — Никогда не слышал. Томас готов поклясться, что слышит, как недовольно рычит Шипка, пытаясь поудобнее усесться на обитом бархатом стуле. В кабинете светло, прохладно, а шум с первого этажа слышен даже через плотно закрытую дверь. — Это… к северу отсюда, — торопливо бормочет Томас. — Мы можем вернуться к нашему вопросу? — На пуговице ваша монограмма, — теряя всякое самообладание, говорит Яннек, и тон его становится все нетерпеливее. — Вы узнаете ее? — Возможно, — неопределенно произносит альфа и вертит пуговицу в руках. — Она очень похожа на…       Томас и Яннек переглядываются. Похоже на то, что им удалось заинтересовать управляющего, но пока их зацепка кажется слишком незначительной для того, чтобы праздновать победу. Тихо бубня себе под нос, мужчина подходит к ряду шкафов, что тянутся за его спиной, и, подумав немного, извлекает на свет толстую, увесистую книгу в бордовом переплете. Комнату наполняет терпкий, вязкий запах пыли, от которого в носу Тома тут же начинает свербеть. — Вот, — управляющий открывает необходимый ему раздел. — Это каталог фурнитуры, которая была в ходу в наших костюмах лет тридцать назад. Похожие пуговицы использовались крайне редко, отследить их будет не так уж и трудно. Ручная работа, первоклассный перламутр! Вензеля разрабатывал сам Бартош Ши… — Прошу прощения, — Шипка силится изобразить улыбку, — нам плевать. Это точно те самые пуговицы? Управляющий кивает, оскорбленно поджав губы. — Откуда вы, говорите? Лин… — Лимхард, — отрывисто произносит Яннек. — Лим-хард. Два слога. Бессонная ночь далась комиссару сложнее, чем думал Томас. Терпение его уже на исходе, и всю эту возню с одеждой необходимо закончить раньше, чем Шипка разозлится по-настоящему. — Лим, — тянет управляющий, пролистывая каталог, — Лим… — Хард! — рявкает альфа прежде, чем Томас успевает его остановить. — Шипка, — омега улыбается, но так, чтобы у Яннека не осталось сомнений: чуть позже ему конец. — Подождите меня снаружи. — Как пожелаете, — сквозь зубы бросает альфа. Омега выдыхает. Он бы, конечно, предпочел, чтобы никто, в том числе и управляющий, не видели подобных сцен примерно никогда, но… — Лимхард, — наконец, произносит мужчина. — Нашел. Один заказ, в пятьсот семьдесят третьем. Для… Анджея Руженского. — Вы уверены? — с недоверием переспрашивает омега, ощущая, как их зацепка превращается в бесполезный мусор. — Естественно, я уверен, — управляющий хмурится. — Наша документация всегда ведется самым лучшим образом, никаких ошибок быть не может. Я могу еще чем-то помочь? Томасу сложно сказать точно, отвечает он вслух или про себя. Пуговица с места преступления с костюма человека, который давным-давно парализован — сложно придумать издевку получше. Шипка в коридоре раздраженно шипит что-то (то ли Томасу, то ли в никуда), но едва ли сам Харма может сейчас об этом думать. Горькое, разъедающее изнутри чувство обиды переполняет омегу. Анджей Руженский… Томас ни разу не видел его лично. А парализован ли он на самом деле?       Вопреки известному утверждению, обратная дорога кажется им длиннее. Может быть из-за того, что едут они в вечер, заставая в пути тяжелый закат, а возможно из-за неловкого, тягостного молчания, которое то и дело теперь воцарялось между ними. Томас выглядит потерянным и уставшим, хоть и старается этого не показывать. Сидит, выпрямив спину, не отрываясь смотрит в окно, но всякий раз едва заметно вздрагивает, когда громко хлопает тяжелая дверь в тамбуре. Шипка не знает, спал ли вообще омега. Ему самому удалось задремать лишь незадолго до рассвета, когда все уличные звуки разом смолкли, и, кажется, даже ветер с побережья наконец затих. Он никогда не был хорош в том, чтобы кого-то успокоить. В детстве, когда отец напивался и устраивал сцены, Яннек сразу бросался на него с кулаками, хоть мужчина всегда с легкостью и отшвыривал его, словно щенка. Ему было легче самому быть избитым, чем попытаться утешить плачущего папу, который только и мог, что закрывать ладонями посиневшее, распухшее лицо. Путь силы — единственный из всех доступных, самый простой и понятный. Знакомый. Он не знает, что нужно говорить, что говорить в принципе возможно. И нуждается ли Томас в этих разговорах. Время от времени Харма открывает папку с собранными доказательствами, всякий раз с огорчением отмечая, насколько же она тоненькая. Он успел выучить все отчеты наизусть, и сейчас бесцельно перелистывает страницы — просто так, лишь бы не оставаться надолго один на один с собственными мыслями. Он постарается отвлечься, по уши закопавшись в работе, Шипка это осознает. И ему кажется, что он обязан сделать что-то — что-нибудь — чтобы не дать омеге пропасть в этом окончательно.       За окнами сплошная темень, но они оба определяют с поразительной точностью момент, когда поезд приближается к городу: по запаху сырости и гари от пустошей. Спустя несколько минут проводник совершает последний обход, позванивая в небольшой колокольчик, и полупустой, сонный вагон оживляется, слышится шорох одежды, скрежет чемоданов и скрип скамеек. Все это действует на Томаса отрезвляюще, он меняется в лице, натягивая привычную ему маску уверенного, собранного госслужащего, способного все держать под контролем. Убирает справочник в дорожную сумку и пытается еще больше выпрямиться, из-за чего кажется, что несчастная спина вот-вот сломается пополам, не выдержав такого напряжения. — Нужно признать, — говорит он тоном конторского работника, а вовсе не голосом Томаса Хармы, — что поездка — в целом — не была безрезультатной. — Ага, — усмехается Шипка. — Не каждый день мне удается потрогать коленки коменданта. Том краснеет моментально — тусклое потолочное освещение придает его лицу оттенок лежалой, несвежей свеклы — и быстро оглядывается на дверь. — Еще раз ты скажешь быстрее, чем как следует подумаешь, — угрожающе шипит Том, но альфа только откидывается назад, на спинку, и мечтательно прикрывает глаза. Лучше уж злобный, выведенный из равновесия Томас, чем тот его совершенно незнакомый, искусственный образ.       Состав резко тормозит, и Томас прикрывает уши. Металлический лязг и скрип колес по рельсам получается настолько громким и невыносимым, что кажется, будто поезд сходит с путей, заваливаясь на бок. Омега едва удерживается на сидении, Шипка успевает увернуться от упавшего с багажной полки чемодана. Он собирается обматерить машиниста, но замолкает на полуслове, заметив возню на перроне. Припав к оконному стеклу, альфа различает Майера и Горского из охранки, рядом с ними беспокойно переминается ноги на ногу Новак. Ни Яннек, ни Томас не оповещали, каким поездом собираются вернуться, и по нахохлившемуся филеру, без конца согревающего озябшие руки дыханием, альфа понимает: ждут их уже какое-то время. — Что за, — негромко выдыхает Шипка и смотрит на Томаса. Тот кивает на багаж, поднимается и, на ходу застегивая пальто, спешит пройти ближе к выходу.       На перрон Том соскакивает, не дожидаясь полной остановки поезда, и Шипке не остается ничего другого, кроме как прыгнуть следом. Густые, молочно-белые клубы пара лавиной накрывают платформу, поднимаются вверх, скрывая ноги почти по колено. За последнее время температура здесь упала настолько, что со дня на день можно было ожидать первых серьезных снегопадов. Кое-где на перроне виднеется матовая ледяная корка, маслянисто отливающая в свете фонарных столбов, но большую ее часть уже успели сбить и сбросить вниз, к железнодорожным путям. Заметив коменданта, Новак бросает недокуренную сигарету себе под ноги и срывается с места, едва не растянувшись на льду у ботинок омеги. Майер не удерживается от ехидного смешка, но тут же замолкает и сникает под тяжелым взглядом Шипки. — Ваше Преподобие. Господин комиссар, — практически на одном дыхании произносит филер. — Мы не знали, как с вами связаться… Послали телеграмму в Иллемар, но вы, видать, уже уехали. Ждали тут, боялись… — Что случилось? — перебивает Том, и Новак снова громко выдыхает. — Убийство, — он говорит голосом человека, который совершенно не хочет приносить дурные новости. Виновато. — Мы считаем, — добавляет Горский, — оно связано с убийством мальчиков.       Том сжимает челюсти до зубной боли. Он знал. Он ждал этого. Почему тогда сейчас он чувствует абсолютное, полное бессилие? — Где? — практически одновременно спрашивают Шипка и Томас, рисуя в памяти карту языческих алтарей. — Недалеко от порта, где малый сточный шлюз. Они переглядываются, и общая тревога продолжает усиливаться. — Мы выставили оцепление, — продолжает Горский, но обращаясь больше к Шипке, нежели к Томасу. — Круг не нарушен. Но тебе следует поскорее туда поехать. Майер кивает. — Кое-кто уже начинает выражать недовольство, — говорит он, и не остается сомнений, кто мог бы скрываться за этим призрачным «кое-кто».       Они общаются на «ты», как приятели, а не подчиненные и начальник, и Томас наблюдает за этим с плохо скрываемым удивлением. Конечно, информация о подобных, практически неуставных отношениях между офицерами охранки и их комиссаром и раньше доходила до ушей омеги, но он впервые может лицезреть это воочию. Яннек и офицеры одного возраста, и, скорее всего, попали в охранку примерно одновременно, вместе обучались, потом вместе служили. Пожалуй, доверять им в такой ситуации для Шипки гораздо проще, чем если бы отношения их строились на другой, более понятной и принятой в обществе модели. Волновало Томаса другое — может ли он сам рассчитывать на лояльность охранки? Не создаст ли это опасного прецедента в глазах общества? Подчиненные его подчиненного, которые, не задумываясь, сделают выбор не разумом, не так, как того требует закон, а сердцем, потому что он — один из них.       Томас ежится от собственных мыслей и смотрит на Шипку. Он не хочет думать об альфе, как о том, кто будет стоять по ту сторону баррикад. Яннек — пока — заодно с ним, но никто не может гарантировать Тому, что именно так все и будет дальше. — Хорошо, — наконец, говорит он, — Шипка, возьмите людей и отправляйтесь к шлюзу. Я присоединюсь к вам сразу, как только заберу из Управления инструменты. — Так точно, — кивает Шипка и, развернувшись на пятках, уходит к стоянке экипажей. Офицеры, наспех отдав честь Тому, спешат за комиссаром. — Удачно съездили-то? — осторожно спрашивает Новак, пока Харма поправляет латунный крест Инквизиции. — Более чем, — кивает омега и расправляет плечи, — Попроси дежурного в управлении подготовить бумаги. С завтрашнего дня я объявляю в городе комендантский час.       Его почти холодный, металлический голос оглушает притихший ненадолго вокзал. Шумно и хрипло посвистывая, паровоз снова сбрасывает пар, и станция исчезает, превращаясь в размытое, белесое виденье.