Забытые

      Вечер и весь следующий день проходит в подготовке к отъезду. Томас почти не видит Шипку — альфа не задерживается в управлении надолго, забежав лишь с утра в архив, а потом спешно исчезает с другими жандармами охранки. Договориться с Иллемарской семинарией больших трудов не составило — ее нынешний ректор два последних года читал у Тома курс по языкознанию и высоко ценил студенческие успехи Хармы. Для себя и Новака омега арендовал две комнаты в гостевом доме при семинарии: можно будет сэкономить время на лишних передвижениях по городу. Иллемар, конечно, бесконечно прекрасен, и в других обстоятельствах омега был бы счастлив оказаться там на более продолжительный срок. Но не теперь.       Ночью перед отъездом ему снится Лев. Снится худой, но высокий для своих лет, с такими же смолистыми, как у самого Тома, густыми волосами, доставшимися от папы. Брат совсем не похож на себя — молчаливый, с бледным, изможденным лицом и запавшими глазами. Не улыбается, не смеется. Лишь смотрит на Томаса, и взгляд этот не выражает ничего, словно бы Лев и не человек вовсе, а пустая оболочка, кукла. Предмет. Вокруг заросшее мышиной травкой языческое кладбище на холме, еще целы деревянные курни, а холодный воздух пахнет гарью и цианидом. Между деревьями блуждают темные, едва различимые в сумерках силуэты, совсем не похожие на людские. Омега оборачивается, пытаясь найти выход, но Лев крепко удерживает его за запястье, а ноги оплетают тонкие, гибкие корни. Томас просыпается посреди ночи, судорожно глотая воздух. В ушах снова шумит. Он не спит до самого рассвета, не в силах дождаться, когда, наконец, приедет экипаж, готовый отвезти его на вокзал.       Экспресс отправлялся в половине шестого утра, и, если все пойдет без проволочек, в Иллемар они попадут после двух часов дня. Возница помогает Тому спустить чемодан, хотя необходимости в этом нет: поклажа легкая, вещей с собой он практически и не брал. Вокзальный перрон пустует в предрассветных сумерках, густой туман все еще покрывает город, как бывает здесь каждое утро. Редкие пассажиры кажутся безликими темнеющими силуэтами, неслышно ступающими между потемневшими колоннами, и как бы Томас ни пытался высмотреть среди них Новака, вскоре приходится признать: альфа опаздывает. Успев озябнуть от мелкой мороси и ветра, омега решается заглянуть в буфет. В столь ранние часы он кажется заведением весьма благопристойным: чьи-то невидимые трудолюбивые руки уже успели убрать следы ночных попоек, вымыть полы и столики. Пахнет крепким черным кофе. — Доброе утро, Ваше Преподобие, — Эмиль вежливо кланяется. Его голос звучит учтиво, и приветливо настолько, насколько необходимо, чтобы поверить: никогда и ни при каких обстоятельствах они не разговаривали ранее. Омега в чистом переднике, с тщательно расчесанными и убранными волосами, но взгляд выдает усталость. — Кофе? — Доброе, — кивает Томас. — Очень вкусно пахнет. Буду благодарен за чашку.       Люди бредут в буфет, к единственному источнику тепла, и вскоре Том обнаруживает себя среди полностью заполненного зала. Кто-то заинтересованно косится на омегу, но подойти не решается: кто знает, какое настроение у нового коменданта с утра пораньше? Томас знал, что они продолжают звать его так — новый комендант, — и понятия не имел, когда уже перейдет ту временную черту, после которой сможет стать всего-лишь-комендантом, просто главой города. Когда треснет скорлупа, отделяющая его от них? И треснет ли она вообще? Харма смотрит на Рауда — омега улыбается ребенку у стойки, тот пытается дотянуться до маковой булочки на тарелке. Рауд рассказывал о городе так же, как и Новак до него: так, словно город… нет, не город. Земля. Земля под ним живая. Она принимает и отвергает, она привязывает к себе, обрекая быть ее частью. Это ересь, думает Том. Пережитки прошлого. Подумать только, Святой Престол посылает просветительские миссии в Сераторет, но так и не искоренил эти языческие верования у себя под носом! От размышлений его отвлекает громкий паровозный гудок. Омега думал, что Новак, не найдя его на платформе, обязательно зайдет сюда, но филер не появляется даже после второго гудка. Дождавшись, пока большая часть пассажиров проследует к своим вагонам, Харма подходит к стойке и спрашивает так, чтобы расслышать его сумел один только Эмиль: — Вы не видели Новака? Он должен был ехать со мной. — Новака? — удивленно переспрашивает Рауд, и Тому кажется, что тон его маскирует нервное напряжение. — Не видел. Возможно, он ждет в поезде?       Его ответ не нравится Томасу, но времени на выяснения не остается. Даже без Новака, но Харма доедет до Иллемара, найдет там способ перевести свиток и вернется в этот чертов городишко, чтобы довести до конца это чертово дело. Омега наспех прощается с Раудом и, одернув полы черного викарского пальто, твердой, чеканящей походкой направляется в сторону нужного вагона. Пассажиры раскланиваются с ним, но стараются держать дистанцию, и Том всецело поддерживает такое их решение. Едва ли сейчас у него обнаружится желание поддержать непринужденную светскую беседу. Внутри омега спешит поскорее скрыться за резной деревянной дверью сидячего купе: Новака здесь, разумеется, нет. Обругав про себя незадачливого филера, Харма убирает чемодан на багажную полку и садится, не решаясь снять верхнюю одежу. В плохо прогретом помещении до сих пор идет пар изо рта, а мягкая обивка сидений кажется отсыревшей. Что говорить, состояние железных дорог на севере империи соответствует всему прочему. Всем плевать на Лимхард и его забытых жителей. Плевать, в каких условиях они собираются покидать это место. Проводник станет разносить чай не раньше семи, пока состав не проедет Погановы Заводи. Задремать в таком холоде точно не удастся, а бесцельно пялиться в окно опасно: слишком уж велик шанс провалиться в воспоминания. Лицо Льва не уходит из памяти, как бы комендант ни пытался сосредоточиться на по-настоящему актуальных вопросах. Кажется, будто бы во сне брат что-то говорил Томасу, но тот никак не может вспомнить, что это было. Что-то очень тихое, неясное…       Третий гудок прерывает всякие размышления. Состав всхрапывает, а густой пар окутывает перрон, смешивается с туманом, превращая вид за окном в сплошную белесую пелену. Теперь невозможно различить ни буфет, ни колонны, ни дежурного по станции, который кричит о чем-то машинисту. — Мы отправляемся! — голос проводника эхом разносится по вагону. — Всем пассажирам следует занять места согласно билетам! В коридоре звучат гулкие, тяжелые шаги, и Харма напрягается. Это Новак, без сомнения, кто еще может так спешить? Скорее всего, филер надрался вчера вечером (у Рауда, нужно думать, иначе почему омега показался настолько встревоженным?), а теперь бежит со всех ног, надеясь, что комендант простит и эту его оплошность. Том набирает побольше воздуха в легкие и замирает у окна, приняв наиболее суровый вид. Конечно же, альфа не обойдется без выговора — пусть знает, как нужно относиться к собственной работе! — Добрейшего утречка! — почти нараспев говорит Яннек и грузно опускается на соседнее сиденье. Воздух с громким хлопком покидает легкие омеги. — Добрей… Какого черта?! — Ваше Преподобие, — Шипка театрально поднимает брови. — Что за выражения, вы же церковник. Злее прежнего, Харма оглядывается на дверь и прислушивается — не подслушивает ли кто? — а потом наклоняется вперед, ближе к Яннеку. — Что ты здесь делаешь? — яростно шепчет омега. — Где Новак? — О, — Шипка даже не пытается изобразить удивление подобными вопросами. — Наш усатый приятель не смог поехать. Очень жаль. А я никак не мог отпустить вас одного. — А как же город? Ни тебя, ни меня не будет, ты вообще не думаешь о том, что… — Ради всего святого, — устало отмахивается альфа, пристраиваясь у окна и надвинув козырек фуражки на глаза. — Спокойнее. Ничего не случится, это буквально пара дней. Если произойдет что-то из ряда вон, Новак обещал телеграфировать. Все будет хорошо, Харма. — Это ты заставил его не ехать? — зачем-то спрашивает Том и резко замолкает, осознав подтекст собственных слов. Нельзя так злиться, он перестает следить за языком. Яннек приоткрывает правый глаз и ухмыляется одними уголками рта. — Намекаете на что-то, Ваше Преподобие? — Прямым текстом говорю! — шипит Томас. — Покинь поезд! — Он набирает ход, — альфа пожимает плечами. — Ты же не хочешь, чтобы я… — Тогда на ближайшей станции. — Но билет-то у меня до Иллемара. Там и сойду. — Тогда я выйду! — в сердцах произносит Харма и осекается. Какая глупость, куда он выйдет? Откажется от визита в семинарию из-за одного только идиота-комиссара? Даже звучит смешно, и Шипка понимает это не хуже самого Тома. — Я отстраню тебя от службы за подобное самоуправство. — Ага, — кивает молодой человек. — И останешься вдвоем с Новаком против всего совета? Не смеши. Омега громко и возмущенно выдыхает через нос и отворачивается к окну, стараясь придумать новые угрозы, что сработают лучше прежних. Уже мягче, почти примирительно, Шипка добавляет: — Расслабься, говорю же. Я действительно хочу помочь. И — поверь — там я буду гораздо полезнее.       Томас выдыхает и пытается сосредоточиться на скособоченных, кривых домишках, проскакивающих за окнами. Злость и раздражение все еще скручивают его живот, заставляют руки беспокойно сминать манжеты пальто. Разговаривать с комиссаром он отказывается вплоть до самого Иллемара, и альфа принимает это, позволяя Тому полностью погрузиться в сумбурные и тревожные размышления.       Иллемар. Большинство жителей империи произносили его название с придыханием и трепетом — Иллемар, последний город Севера! Величественный и древний — гораздо древнее Келлистора или Араанки. Заложенный еще во времена Дарейского царства, в Темную эпоху он уже был известен, как неприступная крепость на восточном берегу Илледы. После падения Северной республики, город превратился в важнейший военный и экономический центр Хаора на дальних рубежах. Он и сейчас поражает дух точностью геометрии узких улочек и широких проспектов. Спокойным, без намека на вычурность или бахвальство, великолепием каменных зданий, вплотную — стена к стене — тянущимися по всему Старому городу, монументальностью городских стен-укреплений, что за столько лет нисколько не обветшали. Завораживает чудесными теплицами и оранжереями, где круглый год — и в этих суровых условиях! — цветущие зеленые деревья и яркие, душистые цветы со всей империи. Отец Томаса говорил, что Иллемар — северная жемчужина всего Хаора, и едва ли кто-то мог с ним поспорить.       Несмотря на долгий путь, у Томаса никак не получается угомонить рвущееся наружу раздражение, поэтому, еще до полной остановки состава, он поднимается на ноги, демонстративно достает чемодан с верхней полки и выходит на внешнюю площадку. Он знает, что подобное детское поведение не красит человека, в чьем распоряжении находится целый город, но самоуправство Шипки не укладывалось ни в одну его парадигму. Да, альфа привык делать все, что ему заблагорассудится, но теперь ему необходимо считаться с вышестоящим Томасом. Если Харма не может совладать даже с тем, к кому не испытывает неприязни, что говорить про Ауса и остальной попечительский совет? — Да, — мечтательно тянет альфа за его спиной, — а вокзал они успели перестроить. Он и раньше ничего был, а теперь… — Не разговаривай со мной, — бурчит Томас. — На нервы действует. — Да ну? — альфа посмеивается, облокотившись на перила площадки. — Брось. Ты не сможешь злиться на меня все время. Тебе же необходим кто-то, перед кем ты будешь воодушевленно поднимать брови и говорить: «Понимаешь? Это же очевидно!». — Не смешно, — Томас стоит на своем. — Замолкни, пожалуйста.       Шипка фыркает, продолжая разглядывать вокзал. Новое здание выстроили спустя пару лет после спешного отъезда Ганса и Яннека дальше на Север. Вдвое больше предыдущего, и втрое изысканнее: крытые перроны с чугунными ажурными колоннами, округлая крыша со вставками из стекла, через которые дневной свет падает на платформы и подсвечивает зеленоватый металл. Перроны упираются в каменную арку входа — по обе стороны вытесаны массивные статуи оскалившихся львов, они изогнулись перед прыжком, напряжен каждый мускул. Шипка позволяет Тому идти впереди, без конца комментируя увиденное. Смотри, там продают жареные каштаны! Вот, погляди, роспись на потолке, это, наверное, битва за Верховодье? О, а здесь… Томас понимает, что говорит в альфе не столько восхищение, как желание заглушить чем-то их напряженное молчание, попытка вывести Харму из себя, заставить произнести хоть что-то. Омега не поддается, продолжая упрямо брести через толпу к выходу. Центральный зал вокзала устлан коврами поверх начищенного кафеля. Аккуратные каменные колонны делят помещение на три части, на каждой закреплены фонарные колбы в металлической оправе, внутри которых сияет желтовато-белесое магическое пламя. Пассажиров много, все здесь спешат и суетятся, несут обтянутые кожей чемоданы и увесистые саквояжи. Те, что побогаче, занимают верхние галереи с залом ожидания первого класса, откуда по каменным лестницам можно спуститься к поездам. Люди победнее рассаживаются прямо на платформе, подмостив под себя сумки. Весело хохоча и выкрикивая что-то, носятся дети. Из буфета тянет горячей вареной кукурузой. И пускай в сонном провинциальном Лимхарде Томас успел прожить чуть больше месяца, подобные скопления людей вызывают в нем смутную, ничем не объяснимую тревогу и дискомфорт. Пробираясь через толпу, он то и дело оглядывается назад, желая удостовериться, что Шипка все еще следует за ним. Что их не разметало в толпе, что альфу не задержал конвой, что он сам, на худой конец, не остался стоять возле очередного мозаичного панно в попытке разглядеть его поближе. Из-за общего, не смолкающего ни на минуту гвалта омеге приходиться напрягать слух, чтобы различать голос Яннека. Даже сквозь злость и раздражение, бурлящие внутри, Томас ощущает жалкое чувство смутной, осторожной радости. Оборачиваясь назад, он всякий раз боится встретиться глазами с альфой, боится, что тот сумеет обнаружить настоящие эмоции, скрываемые так старательно. Он и самому себе не сможет ответить, почему так хочется оглянуться и вновь увидеть лицо Шипки, ощутить его присутствие рядом. Это по-детски глупо, думает Харма, и снова смотрит назад. Когда они выходят на залитую солнцем улицу, альфа уже идет рядом, щурясь, прикрывая глаза ладонью. Томас мысленно благодарит Единого Бога за то, что Шипка догадался не ехать в Иллемар в комиссарской форме, а затем с удивлением понимает, что впервые со дня их знакомства видит альфу в гражданской одежде. Возможно, он бы обратил на это внимание еще тогда, в поезде, если бы не злился так сильно. Светлые соломенные волосы торчат из-под фуражки, суконная куртка небрежно накинута на плечи, и Том решительно не понимает, почему Шипке не холодно. Северный ветер гуляет по площади, пробираясь под теплое, на подкладке, пальто омеги.       Дорога от Центрального вокзала до семинарии проложена через узкие извилистые улочки, взбирающиеся на холм. Древние стены крепости, изъеденные многовековыми шрамами трещин, за которыми располагалось училище, возвышались над городом, венчали его, как короны венчают головы королей. Западная сторона его омыта холодными водами полноводной и широкой Илледы, а иссушенный сейчас ров можно было пересечь только по подъемному мосту. Еще во времена войн темной эпохи, когда Иллемар был центром Северной республики, здесь укрывались жители всех ближайших деревень и сел. Осада Иллемара вошла в историю, как самая продолжительная и самая трагичная: в течение долгих девяти лет люди, запертые внутри стен, медленно умирали, но отказывались сдавать город, пока эпидемия проказы окончательно не сломила дух граждан республики. И хотя официальным завершением Великой войны считают сдачу Нармы войскам союза, все в Иллемаре знают — по-настоящему все закончилось именно здесь.       Экипаж движется неспешно, слегка покачиваясь и подпрыгивая на мостовой. Вопреки ожиданиям Тома, Яннек замер у окна, жадно всматриваясь в улицу. Не говорил ни слова, и вкупе с короткими поскрипываниями рессор молчание это становилось тревожным. Шипка сказал, что вокзал перестроили… То есть он уже бывал здесь когда-то. Рожденный на Ничьей Земле, где жил он до того, как был сожжен на Пиритовых пустошах Лимхарда? Томасу хочется спросить об этом, но одного короткого взгляда на Яннека ему хватает, чтобы понять: сейчас альфе совсем не до его глупых расспросов.       Дневное солнце уже пересекло экватор и теперь висит над Илледой, превращая воду в жидкое золото. За окнами экипажа улицы наполнены гвалтом, множествами запахов, шумными, спешащими куда-то людьми. Иллемар, как и любой крупный город, затягивает тебя с головой, погружая в собственный, бесконечный, но безобидный — обычно — хаос. Это так непохоже на Лимхард, чья липкая, тягучая тревожность напоминает болото, где каждая кочка так и норовит уйти из-под ног, предательски исчезнув в зыбкой трясине. Над Лимхардом словно бы никогда не встает солнце — не встает по-настоящему — отрезая его от нормального мира. При мысли о том, что уже завтра ему придется вернуться туда, у Томаса начинает сосать под ложечкой. — Там, — негромко и осторожно говорит Яннек, словно бы и сам не понимает, нужно ли ему делиться чем-то подобным с Томасом. — У самой пристани. Лавчонка была небольшая. Я часто покупал там жареную ряпушку. Ту, что побольше и получше, коптили сразу, а остальную в муке валяли и жарили.       Забавно, думает омега. Из того многого, что, без сомнения, ты успел припомнить, быть озвученной удостоилась одна лишь рыба. Уголки губ Тома изгибаются в неловкой, кривоватой улыбке, но он спешит спрятать ее за нервным кашлем. — Ряпушка? — Ну, — отмахивается Яннек. — У вас ее чаще зовут кильцом. Ее было много там, где… где я родился, в общем-то. Она пресноводная, но рекой не пахнет. Там, где он родился. Где-то еще дальше к северу, в дремучих языческих землях. — Сколько? — хочет спросить Томас, но колесо налетает на выбоину, и слова тонут в скрежете осей, заглушенные металлическим лязгом. Яннек не слышит его, и омега думает, что это, наверное, к лучшему.       Извозчик тормозит коляску у подвесного моста, где уже ожидает привратник — парадно одетый, невысокий альфа, нервно переминающийся с ноги на ногу. Ректор Шкицкий, конечно, уже распорядился обо всем: их скудные пожитки отнесут в подготовленные комнаты, в обеденной зале ожидает чай и легкий ланч, а в библиотеку принесут все необходимые книги. Тому не по себе от подобного внимания — он надеялся, что этот визит сумеет остаться несколько… более конфиденциальным. Привратник предлагает провести короткую экскурсию по территории, и Томас вынужден согласиться (поступить иначе, по его мнению, будет невежливо). Омеге остается молиться, чтобы это действительно не заняло много времени — хочется поскорее оказаться в библиотеке и заняться тем, ради чего он в действительности приехал. С последнего визита Хармы в семинарию практически ничего не изменилось, разве что достроили новый корпус с лекториями и оборудовали еще один анатомический театр. С первого взгляда было понятно: семинария не испытывала проблем с финансированием, в последнее время сделавшись излюбленным объектом меценатства состоятельных горожан. Пока привратник увлеченно рассказывает о новом оборудовании для астрономической башни, приобретенном совсем недавно, Шипка наклоняется к Тому и очень быстро шепчет в самое ухо: — Отец Иоан обе руки бы отдал за такие щедрые вложения. За один этот золотой сектант можно восстановить его часовню. — Секстант, — ворчит Томас и легонько отпихивает альфу, хоть и в тоне его совсем не чувствуется раздражения. — Возможно, — привратник учтиво делает вид, будто не слышал комментариев альфы. — Его Преподобие захочет отобедать… — Нет! — слишком торопливо и слишком громко отказывается Томас. — Я имею в виду… Мне бы хотелось как можно скорее приступить к работе. — Разумеется, — соглашается тот и кивает в сторону главного корпуса. — Позвольте проводить вас. — Не стоит, — Том мягко улыбается, надеясь, что вежливый тон его звучит достаточно правдоподобно. — Я все еще помню дорогу.       Харма боится, что, если уделить их говорливому провожатому еще больше времени, он снова пустится в долгие пространные рассказы о том, кто и когда закладывал здесь каждый конкретный кирпич. Они раскланиваются, а после омега почти бежит в сторону библиотеки, с неудовольствием замечая, с какой легкостью сливается с учениками, высыпавшими во двор.       Профессор Шкицкий (теперь он ректор Шкицкий, поправляет себя Томас) уже ждет их в читальном зале. Его присутствие становится большой неожиданностью для Хармы — он, конечно, надеялся на его помощь, но никак не думал, что пожилой альфа сам выразит желание поучаствовать в расшифровке. Он постарел, но возраст ложился поверх его крепкой, высокой фигуры благодушно, почти учтиво. Альфа окончательно поседел, даже густая подстриженная бородка теперь была словно бы подернута инеем. Глубокие морщины протянулись по высокому лбу, залегли в уголках глаз и под носом. Томас смотрел на мужчину и не понимал: когда это произошло? Неужели они и впрямь не виделись так долго? Время быстротечно и неумолимо — разумеется, Харма это помнит — но каждое подобное столкновение с его трудами тревожит Тома раз за разом. Ректор улыбается, искренне и добродушно, с энтузиазмом предвкушая предстоящую работу. Он всегда был настоящим поклонником своего дела, и с годами его любовь к языкознанию нисколько не угасла. — Томас! — альфа поправляет очки и протягивает руку. — Господин Шкицкий, — Том пожимает ее и улыбается в ответ. Ректор хрипловато посмеивается. — Как всегда, так официально… Рад видеть вас в Иллемаре, Томас! Как вам наша астрономическая башня? - О, — Том растерянно покашливает в кулак, — она… — Слишком часто появляется в разговорах. Томас оборачивается назад и смотрит на Шипку едва ли не с ненавистью, но тот, кажется, не чувствует никакой неловкости. Шкицкий разражается раскатистым, громким хохотом. — Рубите с плеча, молодой человек! Мне это нравится. Как вас зовут? — Яннек Шипка, — альфа склоняет голову в приветствии. — Я лимхардский комиссар. Ректор одобрительно качает головой. — Комендант и комиссар… Как говорят здесь, на севере, молодой господин и владение молодит, не так ли? Шипка с непониманием смотрит на Тома, пытаясь найти подсказку, но тот лишь качает головой. Сложно понять, когда Шкицкий говорит серьезно, а когда шутит. Они жмут руки, и, не задерживаясь более, ректор приглашает их за стол, на котором уже разложена подобранная заранее литература. Томас благодарен ему за то, что альфа не тратит время на пустые расспросы (что хуже, на расспросы о личном), но не уверен, что им удастся избежать их вовсе. — Посмотрим, — протягивает альфа, водя раскрытой ладонью над книгами, — посмотрим… Как только я получил вашу телеграмму, тут же приказал собрать все, что на данный момент известно по переводам. Вы, возможно, удивитесь, но, несмотря на столь близкое соседство, мы до сих пор не до конца способны расшифровать нармские наречья. Особенно когда дело касается первоязыка. Их письменность куда как ближе Сераторету… вот здесь, посмотрите.       Он протягивает Тому потрепанный фолиант. Шипка выглядывает из-за омежьего плеча, пытаясь вчитаться в странный, витиеватый и размашистый текст. — Наш язык входит в так называемую постдарейскую группу. — То, что осталось от Дарейского царства, — быстро шепчет Том Яннеку. — Хаор, Эдна и Лидания. — Верно, — кивает Шкицкий. — Три Великие Страны, члены Святого Содружества. Впоследствии, вместе с завоеванием территорий, Хаор нес язык дальше на Север. После заложения Святого города на территории Содружества и союзных ему государств — а после Великой Войны все страны Западного плато были нам союзны, так или иначе — люди стали острее ощущать необходимость языковых реформ. Разумеется, уже тогда первоязык не был однороден: он, как и любая открытая структура, всегда видоизменяется. Валтарна, граничащая и с нами, и с Лиданией, была обречена раньше других потерять уникальность своей языковой группы, и уже к моменту основания Неф Роена там изъяснялись все чаще на странной смеси наречий. Некоторые лингвисты — не я, разумеется, — даже считают, что именно Валтарна была колыбелью общего языка в том виде, который знаком сейчас нам. Сераторет и Нарма лежали достаточно далеко на Севере, чтобы их языковые нормы пришлось менять насильственно, практически уничтожая все памятники письменности, что оставались на тот момент. Как вам должно быть известно, Томас, религия и письменность испокон веков идут рука об руку, подобно супругам. А Север всегда стремился исповедовать язычество.       Томас кивает, листая книгу. Теплые шершавые страницы под его пальцами почти не мнутся и приятно шелестят. — Тем не менее, кое-что удалось спасти, — радостно, как ребенок, и почти нараспев говорит Шкицкий. — Сейчас мы располагаем лишь примерным алфавитом нармского наречья, но, если ваш свиток составлен хотя бы во второй трети Темной Эпохи, думаю, нам удастся расшифровать его достаточно близко.       С этими словами он грузно опускается на скамью и ждет, пока остальные присоединятся. Пергамент он рассматривает долго и внимательно, приложив к нему большое увеличительное стекло в роговой оправе, а после просит Томаса найти среди прочих книг «Труд брата Симеона о практиках и словесности». Не задействованный, а потому уже успевший заскучать Шипка отходит от столов к высоким книжным полкам, бесконечными рядами тянущимся вдоль помещения. Здесь бы понравилось Гансу, вот только официально никто бы его, конечно, сюда не пустил. Они жили у речного порта, в старой рыбацкой хижине, и Ганс то и дело жаловался Яннеку на запах требухи и сырость. Иногда к ним приходил альфа без имени, которого совсем юный Шипка звал про себя Нгеде — на его родном, ничейном языке это было что-то вроде странного или чужеродного. Наверное, так бы могли звать и самого Яннека — теперь, после воскрешения. Нгеде говорил мало и совсем тихо, был закутан в серую рясу послушника, хоть и по возрасту никак не мог им быть. С Гансом они общались, как старые знакомцы, и вместе долго курили прямо в хижине. Он приносил его учителю книги и свитки, которые Яннек переписывал по ночам, совершенно не разбирая смысла. Теперь-то Шипка понимает, что, скорее всего, Нгеде был профессором иллемарской семинарии: отсюда и странный ученый выговор, и стремление скрыть лицо от других, и эти полуночные визиты. Он носил для Ганса то, что тот не смог бы получить иными путями, а потом забирал обратно, как только копия будет готова. Интересно, жив ли он сейчас? Если подумать, столько времени они провели рядом, сокрытые закопченными, мазанными стенами их домишка, а Яннек даже лица бы сейчас не вспомнил. — Могу я узнать, — доносится до альфы чуть взволнованный голос ректора, — откуда вы получили этот свиток? — Боюсь, что не смогу ответить на этот вопрос, — виновато говорит Томас. — По крайней мере, сейчас.       Альфа кивает, продолжая делать пометки. Харма внимательно сверяет его выписки с несколькими вариантами алфавита, пока, наконец, не замечает закономерность. — Вот здесь, — говорит он и указывает на несколько, на первый взгляд, никак не связанных друг с другом кусков текста, — здесь и здесь. Оно никак не выделено, но я уверен, что это имя. — Имя? — переспрашивает Шипка, но скорее для того, чтобы дать Томасу больше времени покрасоваться своим открытием. — Того, кого пытались призвать. Все остальное — слова призыва, они чем-то схожи и с хаорским, и с сераторетским наречиями. Но именно это слово написано иначе… Иди сюда. Сам посмотри. Почти против воли, нехотя, Яннек склоняется над свитком и смотрит туда, куда указывает пальцем омега. Ему требуется какое-то время для того, чтобы осознать, а затем и принять это. По коже пробегает легкий морозец. — Йортехаре, — читает Шипка, напрягая память. Томас отшатывается назад, врезавшись спиной в высокий читательский стол. Шкицкий замирает над книгами, толстые очки съехали на самый кончик носа. — Вы… можете это прочитать? — с недоверием спрашивает альфа. — Почему ты не говорил об этом? — раздраженно бросает Харма. — Столько времени… — Я и не могу, — растерянно говорит Шипка, переводя взгляд с Тома на ректора. — Не мог, по крайней мере. Это… — Переводи! — не унимается омега и подталкивает Яннека еще ближе к пергаменту. Чтобы немного утихомирить пыл омеги, комиссару приходится мягко перехватить его запястья. — Я не понимаю слов, Томас. Но я знаю, как это читается… почему-то. Шкицкий заинтересованно присвистывает, почесывая подбородок. — И как много вы сможете прочесть?       Все еще пораженный собственным открытием, альфа опускается на стул и всматривается в текст. Поначалу буквы никак не хотят складываться вместе, но достаточно приложить небольшое усилие, чтобы пергамент заново зазвучал внутри его головы. — Хад йортен верда наин-аар йортехаре рааден наин-аар йортехаре похйя айнен. Вакнар йортехаре хар халлистэ маттахадэн сомма дет форре дет эсфор.       Голос в голове кажется незнакомым и чужим, он зачитывает слова без акцента и запинок, и Яннеку остается лишь послушно повторять за ним. Язык напоминает альфе тот, на котором говорили когда-то люди на его родине, на Ничьей Земле. Едва ли они одинаковы — Шипка сумел бы понять хоть что-то — но абсолютно точно были родственны. Ректор деловито отстукивает пальцем по столешнице в ритм ломаным интонациям комиссара. Вслушивается. — Чертовщина какая-то, — растерянно бормочет Шипка, и кажется Томасу до смешного похожим на Новака. — Никогда раньше… Откуда?..       Вопрос повисает в воздухе. Разумеется, никому здесь не может быть известно, почему вдруг альфа может прочесть тексты, да и сам Яннек не ждет ответов — по крайней мере, не сейчас. Но непонимание рождает раздражение и злость, побороть которые получается с великим трудом. Молодой человек хмурится, снова и снова пробегаясь взглядом по строчкам Призыва. Тому бесконечно хочется сказать что-то, пообещать Шипке, что они обязательно с этим разберутся, но как можно обещать то, в чем сам не уверен? Омега подносит руку и почти касается плеча комиссара, но тут же отдергивает ее, стоит Шкицкому заговорить. Не хватало только, чтобы ректор заметил их… своеобразные неуставные отношения. — Не могли бы вы… переписать этот текст? Для меня. На тот случай, если времени понадобится несколько больше, и… честно говоря, если у нас выйдет перевести документ, это станет отличным подспорьем для дальнейшего изучения северных наречий. — Мне… нужно подумать, — неуклюже отвечает Том. — Это, своего рода, улика. Ректор понимающе кивает, но взгляда с пергамента не сводит. Текст завораживает его, не пугает, как Томаса или Яннека, не тревожит. Для Шкицкого это всего-навсего памятник письменности, но никак не мрачное послание убийцы, не проклятие, призывающие древнее, сокрытое где-то под городом зло. Несмотря на солнечный, ясный день, на прогретую и протопленную библиотечную аудиторию, Тому и Шипке кажется, будто бы лимхардский зябкий морок нашел их и здесь.       Им удается перевести лишь отдельные отрывки текста — кое-где коряво, кое-где дословно — однако общий смысл уловить можно. Призыв — абсолютно точно древний, языческий — обращен к Йортехаре, называемому здесь похйа айнен — северным отцом или господином (ректор замечает, что значения этих слов для язычников всегда были схожи куда как больше, чем для жителей юга). Около шести Шкицкий вынужден покинуть их, расстроенный данным фактом едва ли не больше, чем Томас или Яннек. Ректор извиняется так искренне и так экспрессивно, что неудобно становится даже равнодушному к подобным вещам Шипке. Напоследок альфа приглашает их вечером на ужин — его супруг будет счастлив снова увидеть Томаса. Отказывать воодушевленному и радушному мужчине не поворачивается язык, и они договариваются встретиться дома у Шкицких около восьми. Когда за ректором закрываются массивные двери читального зала, Томас облегченно выдыхает.