Забытые

      Кажется, что здесь собрался весь город. Бдение проходит в церкви Святого Мариуса на территории аббатства — достаточно большой, но все же неспособной вместить в себя всех желающих. Центральный неф забит людьми, пахнет ладаном, воском и душистыми, до приторности сладкими маслами. Скамьи заняты знатью и теми, кто может купить себе этот титул, горожане победнее толпятся в проходах, на лестнице и перед церковью. В первых рядах восседают семьи совета попечителей: выглядят так, словно бы соревнуются в том, чей траур стоит дороже. Томас — в черном сюртуке и фетровой шляпе — сидит у самого прохода, подле войта и его семьи. Беднаж и его супруг — дородный, крепкий, пышущий здоровьем омега — в скромных темных одеждах, смиренно сидят, расправив плечи, омега то и дело промакивает глаза чистеньким платочком. Они — те немногие, в чье горе Шипка искренне верит. Оба растерянные, подавленные, смотрятся как-то неуместно среди мраморных масок скорби, что нацеплены на лица окружающих. Настоящие чувства — ужас, паника, болезненное исступление — они там, за стенами обители, выстроились вдоль ступеней, плачут навзрыд, кричат и проклинают убийцу. Тяжелые дубовые двери попытались закрыть, чтобы вопли присутствующих не мешали проповеди, но это лишь сильнее разожгло пожар недовольства. Вход оставили открытым, выставив охранку по периметру церкви. Шипка стоит, прислонившись спиной к холодной каменной стене, над его головой тянется ряд узких ланцетовидных мозаичных окон. Тусклый свет падает на грубый каменный пол разноцветными, размытыми пятнами, подсвечивает и окрашивает траурные богатые одежды прихожан. Отец Иоан всходит на амвон — неспешно, царственно, с присущим ему самообладанием — как только заиграли первые органные ноты. За его спиной стоят два небольших деревянных гроба — оба накрыты кремовыми саванами, устланы живыми цветами, пускай и слегка увядшими, которые с таким трудом везли из иллемарских теплиц. Отец Иоан говорит громко, одновременно спокойно и трепетно, обращаясь к пастве, как к несчастным, осиротевшим детям. Говорит о неизбежности смерти, о ее высшем благе и единственной цели — воссоединении души с Единым Богом, о благодати, что снисходит на истинно верующих только тогда, когда они покидают бренную и греховную оболочку. О том что, умирая, мы отпускаем боль и страх — все то, что клонит нас во грех при жизни. Единый Бог велик и милостив, он призвал к себе детей своих не раньше срока, потому что только он один ведает, сколь долго отмерил жить на земле человеку. Он примет их, возлюбленных чад, в Небесном чертоге, омоет ноги их и позаботится. Вечная жизнь — иная, великая, истинно ценная, это радость и дар! Но мы, оставленные на земле, никогда не сможем в полной мере оценить замысел божий, не сможем возрадоваться так, как того хотел бы Единый Бог. Все, что дано нам, — оплакать тела, но не станем мы оплакивать души, потому что они — о, нет! — не умрут более никогда, не исчезнут и не забудутся!       Шипка не верил в бога. Вернее, не мог верить в того любящего, справедливого Единого Бога, о котором вещает Церковь. Он вырос на Ничьей Земле, как язычник, он видел горящие в ночи костры и кровь, которой люди платили за милость существ, гораздо могущественнее, чем они сами. Видел густые, бестелесные тени, скользящие по белым стволам ночного леса, слышал их голоса. Он знал — богами они не являлись, но все же были реальнее, чем Единый Бог, придуманный кем-то. — Тени жестоки, — говорил его папа, сидя у печки осенним вечером, пытаясь отогреть озябшие руки, — но, если мы сможем дать им то, чего они хотят, они позволят нам пережить еще одну зиму.       Тени были настоящими. И пахли так же, как он сейчас, — цианидом и гарью.       Церковный хор запевает Прощание. Прихожане внутри вступают негромко, с осторожностью. В противовес им люди на улице поют без всякого стеснения, так, словно бы от силы их пения зависит, попадут в Небесный Чертог убитые или будут вынуждены скитаться вечно между двумя мирами. Альфа блуждает взглядом по залу, пока вновь не находит Томаса. Отсюда виден только его затылок, но это, наверное, хорошо: комендант не сможет заметить, как долго и внимательно Шипка разглядывает его. Позавчера он сделал глупость — огромную, нелепую — и теперь остается только надеяться, что Томас не помнит об этом. Омега заснул в экипаже, не обращая внимания ни на тряску, ни на колдобины, ни на Шипку, который пытался его разбудить у самого дома. Сонно пробурчал что-то непонятное, а потом нехотя поднимался по ступенькам, практически повиснув на плече Яннека. Тот держался куда как лучше: после воскрешения организм работает иначе, он давно это понял. Алкоголь и при жизни (настоящей жизни, пару лет назад) брал его плохо, а теперь, чтобы надраться, ему необходимо выпивать огромные дозы самого крепкого пойла. Он уложил Тома на застеленную кровать, решившись снять с омеги только пальто и ботинки. Омега снова что-то пробормотал и засопел, перевернувшись на бок. Шипка смотрел на него, не понимая, что мешает прямо сейчас развернуться и уйти. Он выполнил свою работу — доставил коменданта домой в целости и сохранности — и больше ничем ему не обязан. Холодная, пустая квартира омеги настораживала, казалась совершенно необжитой, хотя прошел почти месяц с тех пор, как Харма поселился в ней. Здесь не было фотографий и портретов его семьи, памятных статуэток, личных записей, которые можно ненароком позабыть на столе. На прикроватной тумбочке ни следа дурацких безделушек или книги, оставленной на середине. Омега приходил сюда спать — жил он в кабинете, и Шипка, в принципе, знал это и раньше. Людям, бегущим от чего-то, всегда сложно оставаться один на один с собой. Альфа присел на корточки у кровати и осторожно убрал волосы от лица Тома. Мягкие и густые, черные, как смоль, они волнами рассыпались по смятой подушке. Он старше Яннека на два года, а во сне выглядит как подросток. Каким же ветром его занесло в этот городок, на самую окраину империи? Его взгляд, выговор, повадки — Томас был рожден для совершенно иной доли. Шипка борется с собой. Ему нужно уходить. Что будет, если Томас проснется прямо сейчас? Точно ничего хорошего.       Словно в бреду, он наклоняется ближе и, кажется, впервые чувствует запах Тома, слабый, но ощутимый. Омега пахнет воском и цветами северной липы, как сады в Нордани, где они когда-то — совсем недолго — жили с Гансом. Чем дольше об этом думает альфа, тем сильнее становится запах: он окутывает его целиком, заполняет комнату и через раскрытые двери ползет в столовую. Такой странный, такой неподходящий этому городу маленький комендант, появившийся совсем не вовремя.       Шипка наклоняется еще ближе и медленно, осторожно, как вор, касается губами лба Томаса. Кожа сухая и горячая, альфа жадно и глубоко вдыхает, втягивая запах волос и тела омеги. Тот морщит нос, встревожившись от чужого прикосновения.       Слишком долго. Слишком долго и слишком очевидно Шипка смотрит на Тома — это неприемлемо для подобной ситуации. Наваждение того вечера пропадает, тает в воздухе, словно морок, оставляя после себя лишь фантомный цветочный запах. Церковный хор все еще тянет Прощание, колышется и подрагивает пламя свечей в позолоченных подсвечниках. На коленях Тома лежит шляпа, он мнет ее загнутые края. Шевелит губами, но явно не отдавая себе отчета. Ну же, думает Шипка, господин комендант. Тебе придется произнести речь, но не показывай им, как ты переживаешь. Они не должны видеть твоих сомнений.       Альфа ощущает на себе чей-то продолжительный, пристальный взгляд, и отворачивается. Симон Аус, развернувшись вполоборота, глядит на него из-под черной вуали, прикрывающей лицо. Белые, практически обесцвеченные локоны выбились из прически и теперь виднеются под маленькой лакированной шляпкой. Интересно, как давно он наблюдает за Яннеком? Шипка улыбается ему уголком губ, и омега тут же вспыхивает и отводит глаза. Молитвенник падает с его колен прямо на пол, раздается громкий хлопок. Иногда Яннеку все же становится жалко этого забитого, запуганного собственными родителями омегу. В том числе, из-за тех чувств, что испытывает к нему Симон. Они никогда толком даже не разговаривали, просто глупый ребенок выдумал, будто бы знает Шипку, и этот выдуманный Шипка ему нравится. Нет, конечно, это глупо. Неразумно. Но разве бывает первая влюбленность разумной? Так же, как не бывает она и счастливой. Он снова смотрит на Томаса — тот даже не обратил внимания на Симонов конфуз, продолжает смотреть в одну точку, перед собой, комкая несчастную шляпу.       Хор допевает. Аббат отступает назад, освобождая место для Томаса. Шаг омеги четкий, в лице ни единого намека на сомнения или переживания. Он замирает у амвона, расправляет плечи и хмурится. — Этот день не станет новым днем траура, — его голос спокойно струится по церкви, отдается от каменных стен, заполняя собой пространство, — сегодня Единый Бог примет обратно своих детей. Наши сердца были вырваны из груди и растоптаны, наше сознание сковывает страх и нестерпимая обида от того, что тот, кто решился на столь страшное преступление, все еще ходит по одной с нами земле. Но сегодня я жду от вас иного: будьте смелыми и честными, с другими, но главное — с собой. Как комендант города, хочу заверить каждого в том, что преступник, кем бы он ни был, — тут Томас делает небольшую, едва заметную паузу, но Шипка все понимает, — обязательно получит воздаяние за грехи свои. Как викарий Святого Престола, прошу всех помолиться вместе. Откройте сердца ваши Единому Богу, потому что он есть прощение, и он же есть наказание. Он — длань, простертая к вам с любовью и нежностью, и он же — обоюдоострый меч, карающий по заслугам. Мы не вправе требовать у него, но вправе просить, ибо молитва — есть наше прошение. Помолимся.       Он закрывает глаза и зачитывает отрывки Писания. Яннек не знает его наизусть, но бессловесно шевелит губами, уподобляясь остальным. Горожане — кое-кто даже встал со своего места, переполненный эмоциями, — послушно вторят коменданту. Под звуки органа и пение хора восемь крепких альф выносят гробы на улицу. Стенания и плач за стенами церкви становятся громче с каждой минутой. Жандармы охранки теснят бедноту, создавая коридор, по которому остальные горожане, вслед за носильщиками, идут к кладбищу. Томас ждет, когда все покинут церковь, и только потом подходит к Шипке. Тут же, словно бы из-под земли, за его левым плечом вырастает Новак, гладко выбритый (не считая его глуповатых щегольских усов), с напомаженными волосами и начищенной бляхой ремня. За последние несколько недель из обычного филера Новак стал кем-то вроде личного помощника Тома, его секретаря и доверенного лица, отчего и выглядеть старался соответствующе. Шипка не знал, из-за каких таких заслуг Харма выбрал именно его, но с выбором этим спорить бы не стал. Новак искренне ему нравился, хоть альфа и знал, что ответных чувств филер не испытывает. — Они хотят небольшую конференцию, — сообщает он то ли Яннеку, то ли Тому, то ли обоим сразу. — После похорон. — Хорошо, — кивает омега. — Но действительно небольшую. Расследование еще идет, и я не собираюсь сообщать потенциальному убийце его детали. — Все две, — Яннек криво и совсем не весело усмехается. — Спасибо, господин комиссар, — хмурится Томас. — Ваши ценные комментарии, безусловно, благотворно влияют на ход дела.       Шипка пожимает плечами, и втроем они выходят на улицу. Людской поток с переменным успехом струится за ворота аббатства, вдоль канала и вверх, к холму Константина Утопленника, где на вершине располагается городское кладбище. Его огораживают толстые стены каменной ограды, вход — только через кованую железную решетку раскрытых настежь ворот. С холма открывается вид на залив и доки, огромное, полноводное и неспокойное Борозеро, больше походящее на море, бескрайнее и зловещее. Пахнет костром и сыростью. Горожане затихают, прислушиваясь к пению волн и нервным крикам чаек в небе. Поднимается ветер.       Детей хоронят в новой части кладбища, под толстоствольным раскидистым дубом. Пока могильщики бережно опускают гробы в землю, отец Иоан продолжает зачитывать молитвы, горожане вторят ему на словах покаяния. Затем выступает Отто Аус, и Шипка сдерживается, чтобы не сплюнуть на землю. В тоне этого человека нет ни капли искренности. Даже если представить, что ему и вправду жалко детей, чванливость и пренебрежение к окружающим настолько плотно въелись в его интонации, что невозможно слушать его без отвращения. Он говорит от лица совета попечителей города: выражает надежду на скорейшую поимку преступника и сообщает о решении создать фонд имени братьев Ковальски. Его средства пойдут на борьбу с беспризорностью и улучшение жизни детей бедных горожан. Эту новость встречают одобрительными хлопками, но Яннек замечает, как искривляется лицо Василя Руженского. Он смотрит на Отто практически с презрением, а затем переводит взгляд на Филиппа Кетлера. Тот согласно кивает. — Эй, — негромко говорит Шипка Тому, — заметил? Не уверен, но, возможно, тебе стоит поговорить с ними. Позже, разумеется. — Да, — соглашается омега. — Кажется, стоит. А еще я заметил, что здесь нет папы детей. — Ну, а ты чего хотел? — усмехается альфа. — Чтобы они вот так вот запросто позволили какому-то немытому, пьяному оборванцу испытывать настоящую скорбь? Стоять рядом, цепляться за их дорогущие тряпки своими руками? Портить их ярмарку тщеславия? По взгляду Хармы видно: альфа слегка перестарался с описанием, но все же в целом Томас с ним согласен.       Все начинают расходиться после обеда. Кладбище стремительно пустеет, предоставив убитых детей Единому Богу и вечности, которая, по общему мнению, должна отнестись к ним милосерднее, чем это сделала их земная доля. Харма выражает желание немного пройтись — до конференции, назначенной на пять, времени у них предостаточно. Вместе с Новаком и Шипкой они бредут по центральной аллее кладбища, пока та не поворачивает резко влево, углубляясь в заросли деревьев. — Старая часть, — поясняет Новак. — Теперь-то сюда, ясное дело, не ходит никто. Кроме, наверное, шибко местных. Здесь захоронения старинные.       Томас уверенно идет вперед, влекомый знакомым, но тревожащим чувством. Кончики пальцев начинают неметь и слегка покалывать. В густых зарослях деревьев ветер стихает, но температура словно бы опускается градусов на пять разом. Некогда широкая, мощенная камнем дорога превращается в утоптанную кривую тропинку, которая петляет между деревьев, то теряясь, то вновь обнаруживая себя. Стволы здесь потемневшие и местами обугленные, большинство ветвей сухие, безжизненные, с черными болезненными отметинами. В этом месте огромная концентрация древней, необузданной и неосвоенной магии, она против воли проникает в сознание омеги, вызывая легкое головокружение. — Это место считают нехорошим, правда, Новак? — спрашивает Томас, придерживаясь рукой за ствол так, чтобы никто не заметил ухудшения его самочувствия. Филер кивает. — Так точно, Ваше Преподобие. Без надобности-то уж точно никто не пойдет.       Чуть дальше начинались могилы, хоть Томас и не сразу их признал. Здесь не было привычных ему надгробных камней, не было каменных или деревянных крестов. То тут, то там из земли поднимались небольшие холмики, поросшие кудрявой мышиной травкой. Иногда показывались налитые алым горошины сонки и крупные синевато-серые грибы с крапинкой на шляпках — ледяницы. Возле холмиков виднелись трухлявые, прогнившие за старостью лет деревянные столбики, в обхвате равные двум запястьям Тома. — На столбах, — кивает Новак, — раньше, стало быть, курни были. Знаете, как домики для птиц всяких. — Курни? — переспрашивает Томас. — Это языческие могилы? — Так точно. В курнях-то этих обычно вещицы всякие покойникам оставляли. Еду там, сладости. А когда годовщина какая — то косточки приносили. Курей, уток, всякие, словом. Их смолой обмазывали и поджигали. Поэтому курнями и зовутся.       Томас, конечно, это знает, но не перебивает филера, пытаясь сложить два и два. Он не понимает, почему эта мысль раньше не пришла ему в голову. Черт возьми, почти месяц он не понимал, что именно не сходится. Почти месяц! — а ответ был на поверхности. Хаорская империя исповедует единоверие много веков, и в больших городах все почти позабыли про язычество. Но Лимхард — крошечная точка в самом углу карты. — Новак! — Томас резко останавливается, встревожив и филера, и комиссара. — Когда Лимхард присоединили к Хаору? — Так, это, — альфа чешет затылок, приспустив фуражку на лоб, — давненько. Году в двести пятидесятом, наверное, или пораньше… — Ну конечно! — омега широко улыбается, смотря на Шипку. — Ты понимаешь? Понимаешь? — Нет, — честно отвечает альфа. — Кому раньше принадлежали эти земли? — Нарме, ясное дело, — филер пожимает плечами. — Кому ж еще. А до того, стало быть, Северной республике… — Наречие на пергаменте! — продолжая улыбаться, поясняет Харма. — Я не понимаю его, потому что это нармское наречие первоязыка! Я все время искал не то!       Он снова разворачивается, носок ботинка застревает между старых кореньев. Томас спотыкается, но Яннек вовремя подхватывает омегу под мышки. — Мне нужно в Иллемар, — не обращая внимания, бормочет Том. — При семинарии большая библиотека, там-то я уж точно смогу найти нужные книги.       В ушах шумит, онемение пальцев становится сильнее. Не упокоенная магия старого языческого кладбища сопротивляется чужакам, изгоняет их, хоть ощутить это может один лишь Томас. Дорога назад занимает чуть больше времени несмотря на то, что Харма, идущий первым, чуть ли не бежит обратно. Какое-то время они плутают у самого выхода, а потом головокружение пропадает, словно бы его никогда и не было. Томас молчит до самого управления, выстраивая в голове планы по отъезду, пока альфы негромко переругиваются, поспорив из-за какой-то совершенно неважной, по мнению Тома, незначительной ерунды.       Конференция не занимает много времени. Томас стоит на вершине лестницы, стараясь не дрожать, замерзший и продрогший от порывов холодного вечернего ветра. Возле него, по бокам, стоят обеспокоенный войт, призванный сдерживать людские волнения, и Шипка, равнодушно разглядывающий то ли небо, то ли крыши соседних домов. За их спинами, вытянувшись строго и ровно, как на поверке, возвышается Новак. Внизу небольшой, но тесной кучкой, столпились парочка газетчиков — местных, конечно, никому, кроме жителей Лимхарда нет никакого дела до убийства — представители общины, зеваки, и неизменный Отто Аус, представляющий совет попечителей (Харма не без раздражения думает о том, существуют ли вещи, куда он не собирается совать свой прямой нос). Томас не хочет долго обсуждать вопросы, ответы на которые и сам еще не знает, но и незнание свое показывать не намерен. Он машинально шевелит губами (да, дело движется; нет, не могу прокомментировать), но все до единой мысли омеги занимает открывшаяся недавно истина. Как же глупо, думает он. Глупо и непрофессионально с его стороны — совершенно не подумать о такой мелочи, как исторический контекст. Возможно, будь он заинтересован в назначении чуть больше, и все же соизволил узнать о прошлом города, ему бы не пришлось терять впустую целый месяц. Языческое кладбище на холме манило его, магия места звала обратно магию, заключенную внутри Томаса, и не отвечать ей было очень сложно. Возможно, впервые в жизни он столкнулся с местом настолько наполненным и мощным. Это пугало, безусловно, но и представляло огромный интерес. Что ж, его ссылка в Лимхард продлится еще очень и очень долго, у него хватит времени, чтобы как следует разобраться с этим. — И какими будут ваши следующие действия? — практически не надеясь получить внятный ответ, спрашивает один из уставших репортеров. — Я еду в Иллемар. — Омега делает небольшую паузу и внимательно наблюдает за реакцией окружающих. — Буквально на пару дней. Не считаю возможным раскрывать детали поездки, но выражаю надежду, что по прибытии обратно дело получится сдвинуть с мертвой точки. — Вы едете один? — Отто едва заметно хмурится. К чему этот вопрос? Что он хочет узнать? — В компании старшего офицера Новака, который на данный момент занимает должность моего секретаря.       Новак удивленно покашливает. Томасу казалось это достаточно очевидным, но филер, почему-то, в замешательстве, и омеге остается только молиться, чтобы его туповатое выражение лица не заметил Аус. — Разумеется, — дежурно улыбаясь, небрежно говорит Аус. — Город был без коменданта так долго… Сможет прожить еще пару дней. — Разумеется, — вторит ему Шипка и тоже улыбается, хоть и походит это все больше на оскал. — Надеюсь, господин Аус успел соскучиться по тому времени.       Он угрожает ему, думает Том. Вот так, при всех, при газетчиках, при жителях, угрожает. Спешит напомнить о том, что он, Шипка, а вовсе не Отто был реальной властью до приезда омеги в город. Харма тут же ловит себя на предательской, трусливой мысли: он благодарен за это. Комиссар становится между ними, как щит, как острый шпиль-громоотвод во время бури принимает на себя первый удар молнии. Они не любят его больше, чем Томаса. Пока еще.