Забытые

      Магия равно энергия — так учили Томаса в семинарии.       Энергия, которую способны пропускать через себя лишь около пятнадцати процентов живущих на земле людей. Она присутствует практически во всем, что породил когда-то Единый Бог. В своевольных и упрямых металлах: топорная и узко направленная в твердых, но крепкая и надежная при плавлении. Есть в минералах: яркая, но быстро угасающая, подобная вспышке. Она в растениях, слабая, зато тонкая и доступная всегда. И, самая опасная, самая непредсказуемая из всех — та, что таится в крови живых существ. Единственная, которой всегда сопутствует жертва. Энергия, высвобождаемая при этом, всегда мощная, грозная, необузданная. Опасная. Если магик, выступающий проводником, недостаточно силен, она пожрет его и уничтожит, вырвавшись из-под контроля. Эта магия сродни той, что использовали язычники в своих полузабытых ритуалах. Церковь не приветствовала использование магии на крови, но и не запрещала ее совсем. Для особенно мощных заклинаний требовалось разрешение Престола, но все эти формальности всегда можно было обойти, если не афишировать результаты своих действий. Проклятие, снятое Томом у Ведьминых ворот, было запечатано кровью. Лишь по счастливой случайности никто не нарушил целостность круга — взрыв разрушил бы все в радиусе десятков метров. Последствия подобной неосторожности Харма лицезрел в семинарии: лишь черные, обугленные до полной неузнаваемости кости и глубокий кратер непригодной более земли. Проклятие въедается в почву, подобно опухоли, уничтожает все живое, что питало место раньше. Становясь неуправляемым, оно способно убивать еще долгие и долгие годы, как убивают остатки яда, накопленные организмом. Медленно и страшно. — Готовы?       Новак кивает. В тускло освещенном подвале управления Лимхардской Инквизиции их трое, не считая двух детских тел: филер, готовый стенографировать, Томас и Шипка. — Итак, — выдохнув, начинает омега. — Сейчас без двадцати десять утра. Мы приступаем к вскрытию убитых вчера Микиты и Леха Ковальски, девяти и семи лет соответственно. Вскрытие проводит викарий Святого Престола, комендант Томас Эллиот Харма. Ассистирует городской комиссар Яннек Шипка. — Понимаю, зачем вам второе имя, — невесело усмехается альфа, — сразу как-то важнее кажетесь.       Том пропускает его реплику мимо ушей. Тела лежат на большом металлическом столе, наспех сооруженном для Хармы. По его периметру щедро рассыпан красный перец — если внутри плоти и остались следы магии, это должно ее сдержать. — Оба тела практически полностью обескровлены, — комментирует Том, осматривая вскрытые запястья и рубцы там, где заканчиваются предплечья. — Кисти обеих рук отрублены и не найдены. Остальные конечности на месте. Следов сексуального насилия нет. Новак старательно водит по бумаге химическим карандашом. Шипка прощупывает черепные кости. Том склоняется над одним из детей и по очереди открывает глаза. — Видите? — Говорит он Яннеку и жестом просит наклониться ниже. — Вот здесь, на радужках. Альфа всматривается долго и внимательно. — Что это? Семейное? — Шрамы, — качает головой Том. — Записывайте, Новак: «У обоих на радужке правых глаз шрамы из-за вмешательства мощной посторонней энергии». Отметины едва заметны: белесые, лишенные пигмента пятна, которые легко можно было бы принять за развивающуюся катаракту. — Магия, проникающая в организм подобным насильственным методом, — продолжает Том, приподнимая верхнюю губу старшего и рассматривая зубы, — обязательно оставит след. По количеству этих следов и степени повреждений можно сделать вывод, насколько силен и квалифицирован был убийца. Если не направить ее выход через специальные точки в человеческом теле, его может разорвать. — Разорвать? — переспрашивает Новак. Томас кивает. — Как холщовый мешок, в который напихали слишком много острых камней. Рано или поздно он начнет трещать по швам. В нашем случае магия выходила через точку в глазах, на языке — вот, посмотрите, зона омертвения тканей — и, скорее всего, из-под ногтевых пластин на левой руке. Не могу утверждать, потому что рук у нас, к сожалению, нет, но готов поспорить, что я прав. — То есть, — филер чешет карандашом затылок, — убийца отрезал руки, чтобы скрыть… — А остальное любезно оставил нам, — отмахивается Шипка. — Очень мило с его стороны, не находишь?       Новак пристыженно замолкает. Харма долго осматривает зубы при помощи небольшого зеркальца на длинной ручке, помещенного в ротовую полость, пока не замечает что-то поинтереснее. — В горле, — коротко говорит он, — у него что-то в горле. Дайте пинцет.       Предмет внутри оказывается свернутым в рулон куском пергамента. Письмена расплылись в нескольких местах, но все еще читаемы. Харма пробегается по строчкам взглядом и откладывает в сторону. — Это первоязык? — спрашивает Шипка, через плечо омеги всматриваясь в текст. Том кивает и хмурится. — Только я его не понимаю. Трудно разобрать, похоже на первоязык, но… Ладно. Разберемся с этим позже. Шипка, удалите колья. — Почему я? До этого вы отлично справлялись сами. Том растирает виски, раздраженный, что ему приходится объяснять такие элементарные вещи. — В ритуальном убийстве — а в том, что наш случай именно такой, сомнений не остается — нет ни одной детали, совершенной просто так. Положение тела, его расположение относительно сторон света, время суток, характер нанесения ран — важна каждая мелочь. Ничто не может рассматриваться в отдельности… Вы записываете, Новак? — Разумеется, — спешно отзывается филер, только принимаясь водить карандашом по бумаге. — Все имеет смысл. Символ, если хотите… — Хочу, чтобы было быстрее и ближе к делу, — хмурится Шипка. — Пупок — место, через которое детский организм когда-то соединялся с организмом родителя, является сосредоточием жизненной энергии, в нашем случае, нерастраченной. Поэтому убийца пронзает ее, запечатывая в теле вместе с тем, что он помещает через призыв… — Ближе, — почти нараспев произносит Яннек, и Томас начинает злиться. — …выпущенная наружу, когда печать — в смысле, кол — будет извлечена, она постараеться соединиться с подобной себе, то есть энергией живого человека. Проблема в том, что она уже отравлена призывом, и для меня или Новака может оказаться опасной. Но, на наше счастье, господин комиссар — возвращенный. — Мог бы сказать проще, — Шипка снова не замечает, как переходит на «ты». — Ты мертвый, ничем не рискуешь.       Яннек выдергивает кол. Раздается хлопок, подвал заполняет резкий запах цианида и серы. Ладонь Шипки на секунду пронизывает острая боль, металл обжигает кожу, словно раскаленный. Альфа бросает на Харму озадаченный взгляд, как бы спрашивая, так ли должно быть. Тот кивает.       Рана глубокая, но стенки ее прижжены. Скорее всего, колья вколачивали, предварительно прокалив. У старшего мальчика она чистая, без посторонних предметов. — Скорее всего, его убивали первым, — заключает Том, — характер нанесенных ран свидетельствует о том, что в этом случае времени было чуть больше. Со вторым ребенком все делали будто бы в спешке.       Шипка согласно кивает, разглядывая оставленное колом отверстие. Внутри, словно вросшее в ткани, что-то поблескивает. Яннек осторожно раздвигает плоть, подцепляет щипцами находку и вытаскивает наружу. Поначалу кажется, что это камень, но более подробный осмотр помогает разобраться: обломок небольшой пуговицы. — Интересно, — хмыкает Харма, рассматривая ее в свете лампы. — Похоже на перламутр. Представляете убийцу с перламутровыми пуговицами? — Не представляю убийцу, — качает головой Яннек. — Но понимаю, что в этом городе далеко не все могут позволить себе такие.       Его слова повисают в воздухе. Новак тяжело выдыхает, утирая рукавом пот со лба, — в подвале жарко и душно. Томас возвращается к осмотру — им всем хочется поскорее закончить с этим. Омега соскребает запекшуюся корку с ран на животе и помещает в пробирку. — На обоих телах зафиксированы незначительные травмы верхних кожных покровов, особенно четко выделяются суставы коленей и локтей. У младшего ссадина на правой щеке, появившаяся, определенно, от физического, а не магического воздействия. Смерть наступила от кровопотери, кисти отрезали, когда дети уже были мертвы. А вот колья вколачивали до этого. Пока говорить рано, но я уверен, что смогу обнаружить остатки стимулирующих препаратов, которые помогали детям оставаться в сознании столько, сколько это было необходимо убийце.       Шипка делает глубокие надрезы от плеч, через грудную клетку, и к низу живота. Движения ему давно привычные — пусть он и не учился в семинарии, но за время службы в охранке на вскрытия насмотрелся. Альфа раздвигает ткани, собираясь рассмотреть получше ребра, но обескураженно замирает. — Что за… — неопределенно протягивает он и слышит, как за его спиной Новак роняет химический карандаш. Ребра не тронутые, но черные, словно бы обугленные. Все внутренние органы выжженые, сморщенные, ссохшиеся. Нет удушающего сладковатого запаха, характерного для разложения, но всю комнату мгновенно заполняет сера. — Что бы ни было призвано, — негромко произносит Томас, — оно приняло эти жертвы.       Вопреки воле совета попечителей, Томас не спешит передавать тела для захоронения: ему необходимо понаблюдать, как будут изменяться останки с течением времени. Специального помещения в управлении нет, поэтому комендант распоряжается разместить их в больничном морге и выставить караул на тот случай, если кто-то из горожан все-таки отважится противостоять его решению. Отец Иоан уже окрестил его действия безбожными и жестокими по отношению к несчастным детям и их безутешному папе. С этим Томас, в целом, был согласен, но только если убийства были совершены ради ритуала (сомнений уже просто не может быть), то едва ли на этом все закончится. Не бывает достаточно единоразовой жертвы, магия всегда требует больше, чем можно себе вообразить.       Допросы шли несколько дней. Первым был вызван родитель, но от пьяного, плачущего навзрыд омеги удалось добиться немногого. Согласно его словам, дети пропали за пару дней до убийства — забрали с собой теплые вещи и ушли посреди ночи. Соседи позже сообщили, что к тому моменту омега уже неделю как был в глубочайшем запое, и нет никакой уверенности, что события трактованы правильно. В таком состоянии он банально мог не заметить, что сыновья пропали раньше (к сожалению, такое уже бывало не раз). Пожилой омега, живущий рядом, рассказал, что последний раз видел детей за неделю до убийства. Младший выглядел болезненно и жалко, он громко плакал, спрятавшись у дровяника. Старший хромал на правую ногу, под глазом наливалось темное пятно синяка. Несколько людей заявляли, что видели в порту детей их возраста, но не могут утверждать, что это в действительности были братья Ковальски. Конечно, будь они отпрысками известных фамилий, информация бы текла рекой, от осведомителей не было бы отбоя. Но никто не замечает на улицах бродяжек, не обращает внимания на очередных бедняков в обносках. Помимо прочего, чего ждать от людей в порту? Моряки, торговцы, рыбаки — они могут появляться в городе буквально на один день и на следующий исчезать, оставаясь никем не замеченными. Несмотря на обязательную регистрацию магиков города, нельзя упускать из вида возможность того, что убийца давным-давно покинул Лимхард. Не желая думать, что преступник может ходить по одним с ними улицам, или даже жить в одном доме, горожане охотно рассказывали истории о приезжем оккультисте, которого видели то тут, то там, незадолго до того страшного дня. Чтобы пресечь распространение слухов, Шипка постановил задерживать для допроса каждого, кто хоть заикнется о таинственном гастролере, вне зависимости от возраста, пола или социального положения. Людей это несколько отрезвило, конечно, но и помогло направить общественное возмущение на одного конкретного человека. Яннек не обращал внимания — за время его служения в охранке такое случалось не раз и не два. Как будто специально, чтобы сильнее разозлить горожан, он выставил ночное дежурство, требовал от Томаса ввести комендантский час с наступлением заката — хотя бы для детей и подростков — устраивал рейды по самым злачным местам Лимхарда. Все это едва не переросло в скандал на последнем заседании городского правления и совета попечителей: войт, с наставления Ауса, обвинил альфу в развязанной против населения войне и призвал прекратить кошмарить граждан. Отец Иоан поспешил напомнить о необходимости скорейшего захоронения детей так, как этого требует религия.       Зацепок было ничтожно мало. Пергамент, который Томас тщетно пытался расшифровать, и жалкий осколок пуговицы. Портной — хороший портной — в Лимхарде был один, но, незадолго до приезда Томаса в город, он тихо скончался в собственной кровати во сне, как говорили его родные, после продолжительной болезни. Никто из родственников семейное дело не перенял, а вся лимхардская знать уже давно одевалась в Иллемаре, который, как и полагается крупному городу, модные веяния достигали гораздо быстрее. Удача улыбнулась Харме только раз, но и это омега счел довольно значимой победой. В крови, которую получилось собрать с мостовой, Томас сумел выделить стимулятор. Препарат был достаточно грязный, произведенный в кустарных условиях, и омега готов был поспорить, что его ингредиенты собирались в лесах, а не закупались у аптекаря. Тем не менее, для того чтобы точнее определить состав, требовалось время. Город замер в осторожном, траурном ожидании: никто не знал, когда произойдет следующее убийство и кто может стать новой жертвой.       Письмо от родителей пришло во вторник — первое за три недели пребывания в городе. Сам Томас никак не мог заставить себя написать ни строчки: каждый раз, когда он собирался с мыслями, перед глазами вставало скорбное, но равнодушное выражение лица его папы. — Лимхард? — спокойно спросил он тогда, рассматривая свои руки поверх белоснежной скатерти обеденного стола. — Это далеко? — На границе с Нармой. — Хорошо.       Хорошо, что подальше от столицы. Подальше от него. Их старший сын (нет, Томас, единственный сын) больше не должен напоминать о себе здесь. Ссылка, но, по крайней мере, не смерть.       Писал отец — омега всегда любил рассматривать его прямые, угловатые и стройные рукописи, по-чиновьичьи четкие, но сухие. Рассказал — или, вернее, доложил — о перенесенной недавно легкой болезни, о прекрасной погоде, что установилась в Келлисторе в последние недели. О новом театре, куда они с папой ходили недавно. Никаких эмоций, всего лишь набор сведений, чтобы сын знал, чем сейчас живут его родители. Ни единого слова о назначениях и том, кого поставили на пост, прежде занимаемый Томасом. В конце письма он выражал надежду, что у омеги все хорошо, не поясняя, что подразумевает под этим. Что ж, это уже больше, чем ничего. Больше, чем, наверное, Томас заслуживает. Омега еще раз проходится глазами по строчкам, какое-то время борется с желанием скомкать молочный лист с фамильными вензелями, но в итоге складывает вчетверо и убирает в нижний ящик стола. — Можно?       Шипка входит без стука, не дождавшись ответа. Тому не нравится, как альфа рассматривает его захламленный темный кабинет, не нравится, как вальяжно он садится на край рабочего стола и заглядывает в его документы. Но молчит, пытаясь совладать с собой. — Вы так совсем забудете, как выглядит улица, — усмехается Яннек, забирая из рук коменданта тощую папку с документами.       Его голос звучит как-то иначе, и это настораживает омегу. Впервые за долгое время Харма внимательно всматривается в лицо Шипки и с удивлением замечает, насколько тот устал. Под темными, почти черными карими глазами залегли серые полосы, челюсть обросла мелкой жесткой рыжеватой щетиной. Он выходит в ночные дежурства вместе с остальными, а днем приходится отвечать на нападки городского совета. Шипка человек, пускай и не совсем обычный, он работает на пределе своих возможностей. Он вымотан, но едва ли можно ему об этом сказать — за недолгое время их знакомства Томас успел немного разобраться в характере комиссара. — Послезавтра похороны, — вдруг говорит Яннек, прерывая все предыдущие размышления омеги. Остальное вмиг теряет свою важность, Томас едва не вскакивает со своего места. Раздражение перехватывает горло. — На каком, интересно, основании? — почти шипит Том. — Кто дал распоряжение? — Совет воспользовался правом вето, — альфа пожимает плечами, — за вашей спиной. Добро пожаловать в мой клуб.       Харма рывком поднимается на ноги, но, не находя выход эмоциям, опускается обратно. Глубоко вдыхает, пытаясь привести в порядок мысли. — Правом вето пользуются нечасто, — продолжает Шипка, словно бы не замечая эмоционального всплеска коменданта. — Возможно, это связано с тем, что раньше и потребности не было. Совет попечителей привык, что руководство города всегда делает то, что нужно им. А нужно им в кратчайшее время захоронить детей. Томас хмурится. — Намекаете на что-то? — Например? На то, что кто-то из городской элиты может быть причастен к убийству? Бросьте, мои подозрения никогда не смогут принять за чистую монету: всему городу известно, как сильна моя симпатия к этим людям. Это будет выглядеть чересчур предвзято.       Альфа прав. Главным, что движет советом, является желание соблюсти религиозные нормы, коими так вероломно пренебрегает комендант. Это может помочь сдержать общественное недовольство, пускай и ненадолго. Но подобное самоуправство непозволительно, оно попирает верховенство Святого Престола и власть, данную Единым Богом и узаконенную императором. — Можно ли как-то отменить право вето? — почему-то вслух спрашивает Томас и сам отмахивается. — Неважно, не отвечайте. Пускай они проводят похороны. Нужно сосредоточиться на том малом, что мы имеем. Вот, например…       Он пытается вытащить папку из-под вороха бумаг, но не успевает придержать. Все падает, как карточный дом, с шелестом разлетаясь по кабинету. — Уже поздно, — качает головой альфа. — Если вам что-то и нужно, так это отдых. «Кто бы говорил», — думает Томас. — Пойдемте, — Шипка поднимается на ноги и сдергивает с вешалки пальто Тома. — Отведу вас в одно место. — Какое? Это как-то связано с делом? — Томас, — альфа разворачивается слишком быстро, и Харма едва не налетает на него, успев затормозить в последний момент. — Забудь о деле, хотя бы на один вечер. Всем нужны перерывы.       Он выглядит непривычно серьезным, даже насмешливый тон куда-то исчезает. Омега не чувствует, что согласен со словами комиссара, но пальто все-таки надевает. Запирает кабинет, и вместе они выходят на морозную улицу. — Так что за место? — Увидите, — Яннек вновь переходит на «вы». — Вашему другу филеру там нравится.       Вопреки всем предположениям омеги, комиссар ведет их в ночной буфет на железнодорожном вокзале. Посетителей немного, и в общей массе это среднего возраста альфы. Несмотря на то, что вечер только начинается, большинство из них уже успели достаточно сильно набраться. У входа Яннек просит Тома снять с пальто латунный крест, чтобы не смущать остальных, и Харма, нехотя, соглашается. Помещение небольшое и душное, сильно пахнет прогорклым маслом и чесноком. Стены, когда-то ярко-желтые, сейчас выглядят потемневшими и обшарпанными, кое-где виднеется обвалившаяся штукатурка. Пол выложен той же плиткой, что и в зале ожидания: грязно-серой, с черными ромбами в центре. Самым заметным — и, наверное, наиболее неуместным — предметом интерьера является потолочная люстра с мозаичным абажуром, неяркая, но хорошо сохранившаяся, почти не тронутая копотью и гарью. — Как дела, дружище? — Шипка хлопает по плечу Новака, сидящего у барной стойки. — Рабочий день только кончился, а ты уже здесь. Новак вздрагивает и вскакивает на ноги, прикладывая раскрытую ладонь к фуражке. Принять на грудь он уже успел, поэтому говорит громче необходимого. — Господин комиссар! Вы здесь, и…о, черт! То есть, — он замечает Тома, выглядывающего из-за спины Яннека, и голос его несколько раз ломается. — Ваше Препо… — Новак, — Шипка улыбается, но тон голоса суровый и серьезный, — ты, наверное, обознался. Какой же это Преподобный? Испуганный Новак ничего не понимает, переводя взгляд с комиссара на Харму. Шипка продолжает улыбаться, подталкивая Тома вперед. — Да, немного похожи. Но разве бы я потащил коменданта в такое место? — Но ведь… — Новак! — сдерживая смех, произносит омега за барной стойкой. — Как же ты с такой смекалкой филером служишь? А вы присаживайтесь. Не обращайте на него внимания.       Новак бормочет что-то под нос, но больше не спрашивает. Омега за стойкой быстро наливает пришедшим по рюмке чего-то мутного, полупрозрачного, и Томас какое-то время принюхивается, пытаясь распознать природу жидкости. Шипка, не церемонясь, выпивает свою залпом и откидывается на спинку высокого стула. — Эмиль Рауд, — омега улыбается Тому, — свое имя можете не называть. Это самогон, там, в рюмке.       Томас улыбается в ответ. На вид Эмилю около тридцати, он невысок, слегка полноват, с округлыми плечами и пухлыми запястьями. Светлые волосы спрятаны под рабочей выцветшей косынкой. — Что нового? — спрашивает Шипка, скручивая на коленке самокрутку. Рауд пожимает плечами. — Что здесь может быть нового? Перова из дома выгнали — снова ушел в запой. Данила Щусев под поезд попал пару дней назад. Живой, но ногу оторвало. Олежка, что у Мицкевичей в господском доме работает, говорит, что они уезжать хотят. У омеги этого снова истерики начались, мол, и условий никаких, так еще и детей убивают. — Да, — тянет Шипка, — пусть едут. Они тут все равно никому не нравятся. — А мне он показался достаточно приятным, — вставляет Томас. Шипка приподнимает брови. — Здесь, считай, все свои. Можешь говорить, что думаешь. — Я так и говорю, — качает головой омега. — Он, вроде бы, хороший человек. А вот ты ему не нравишься.       На языке остается странное послевкусие, оставленное подобным фамильярным обращением. Он никогда раньше не говорил Яннеку «ты», и альфа тоже это замечает. Уголки его губ чуть приподнимаются, он искоса смотрит на Тома, и омега, не выдерживая этого взгляда, выпивает свою рюмку. Алкоголь обжигает горло и пищевод, внутри словно бы разгорается пожар. Том чувствует, как искривляется лицо, но сделать ничего не может. Даже дышать становится сложно. Шипка громко хохочет, а Рауд пододвигает к омеге плетеную корзинку с подсохшим хлебом. — Крепковато? — с улыбкой, но в то же время обеспокоенно, спрашивает бармен. Томас кивает. — Мицкевичи чужие, — произносит вдруг Новак. — Я уже говорил об этом вам… в смысле, не вам. Но говорил. Они связь с землей не чувствуют. Не их она. — Но ведь, — Томас тщательно разжевывает хлебную корку, — они здесь появились с открытием пирита. Когда это было? Почти сто лет назад? Срок достаточный.       Новак и Рауд качают головами. Эмиль ненадолго отвлекается на чей-то заказ, а потом снова наполняет рюмки. У него приятный, негромкий голос, в котором иногда все же различим местный окающий акцент, и хорошо поставленная речь. — Такие городки, как наш, живут по-другому. Что такое сто лет для места, где ничего не меняется? Люди сюда редко приезжают и еще реже уезжают отсюда. Когда я был ребенком, мой дед часто повторял, что здесь «земля держит». Так, будто бы сами места эти живые, понимаете? Пиритовые рудники скупил дед нынешнего Мицкевича, а его внук уже собирается их продать и уехать восвояси. Нет, для этих мест сто лет не значат ровным счетом ничего. — Что ж, — Шипка поднимает рюмку. — Предлагаю тост. За скоротечность! — Говорите вы так мудрено, — беззлобно ворчит Новак, — как будто тоже из господ.       Вторая рюмка идет легче. Возможно потому, что Томас уже знает, к чему готовиться, а может быть из-за того, что ему и вправду хочется выпить за скоротечность. Он снова морщится, позволяя жару охватить все его тело, и тянется за хлебом. — Вы родились в Лимхарде? — спрашивает он у Рауда. Тот кивает. — Да, на рыбацкой стороне. Потом какое-то время жил в Иллемаре… недолго. Но вернулся, как видите. — А, — Томас смотрит на Яннека, не зная, как продолжить. Если вернуться к «вы», будет казаться, что он снова воздвигает стену формализма. А сказать «ты» осознанно не хватает духа. — Я? — Шипка переспрашивает раньше, чем омега успевает закопать себя в собственных сомнениях. — Первый или второй раз? — Оба, — решительно произносит Том. Он подозревает, что остальные, хотя бы понаслышке, но знают историю смерти комиссара. Сам же он может только строить предположения. — Я родился в крошечной деревушке на Ничьей Земле, между Хаором и Сераторетом. Сейчас от нее и следа не осталось. А воскресили меня здесь. Так что, по логике Рауда, я тоже привязан к этой земле, так или иначе. — Как давно… как давно это случилось?       Ненадолго повисает напряженное молчание. И Новак, и Рауд знают, с какой неохотой комиссар разговаривает о собственной смерти. Томас об этом догадывается, но сдавать назад он не хочет. Внимательно смотрит Шипке прямо в глаза, пока тот выпивает новую рюмку. Ждет. — Как давно? Скоро два года будет. Мне было двадцать. — Я думал, что вы старше. — Ты. — Что? — «Думал, что ты старше», — поправляет его Шипка, и Тому снова становится нестерпимо жарко, несмотря на то, что больше он не пьет.       Наверное, это неправильно. Его семинаристское воспитание и манеры, привитые родителями — все, — что составляло его жизнь еще совсем недавно — буквально кричат о том, как непозволительно его поведение в настоящий момент. Он комендант этого города. Рядом с ним его непосредственный подчиненный. Он не имеет права вот так вот млеть и вести задушевные беседы. Нужно ехать домой. Нужно спать, чтобы завтра снова весь день посвятить изучению двух жалких зацепок, которые он рассмотрел под всеми возможными углами. Почему ты такой безответственный идиот, Томас Эллиот Харма? Что заставляет тебя поступать так нелогично? Он поднимает голову и уже открывает рот, чтобы сообщить о своем намерении, но видит насмешливый прищур темных глаз Яннека, и вся решимость пропадает, словно бы ее и не было никогда. — Спрашивай, — пожимает плечами Шипка. — Я же вижу, что ты хочешь. — О чем? — растерянный Томас не сразу вспоминает. — О смерти? — Эй, Новак, — намеренно громко говорит Рауд. — Помоги-ка мне вытащить из подвала новый бочонок. — Сейчас? — не понимает альфа. — Попроси рабочих. — Нет, Новак, — настаивает омега, — ты не понимаешь. Нужно, чтобы ты помог мне.       Он так выразительно интонирует на слове «ты», что доходит даже до недалекого Новака. Спохватившись, тот поднимается со стула и торопливо семенит за Раудом, периодически оглядываясь на Шипку. Людей в буфете становится все меньше — видимо, напуганные присутствием Беса, они решили продолжить вечер в ином месте. — И, — осторожно начинает Томас, не совсем понимая, какого ответа можно ожидать, — как это случилось? — Меня сожгли. Заманили на пиритовые склады на пустоши, хорошенько ударили по голове, чтобы я отключился, а потом подожгли этот чертов пирит. Постыдная смерть, если хочешь знать мое мнение. Я ведь тогда даже лиц их не увидел. Лежал на земляном полу, пока гарь и дым делали свое дело. Когда огонь принялся пожирать кожу и волосы, я уже помереть успел. Негоже говорить такое служителю церкви, конечно, но знаешь, что я увидел там, по ту сторону? Ни-хре-на. Помню, как больно было, когда по затылку ударили, еще помню, как упал и сверху чем-то тяжелым придавили. А потом открыл глаза уже живехонький. И снова больно было — я же весь тогда был куском мяса. Пренеприятная практика. Не советую. Томас молчит и, не отрываясь, вглядывается в лицо альфы. Брови слегка нахмурены, уголки губ чуть приподняты в жутковатой, злой ухмылке. Глаза смотрят прямо и жестко, поблескивая в отсвете тусклой потолочной лампы. Гарь и цианид, вспоминает Харма. — Как тебя вернули?       Шипка долго молчит, раскуривает помятую самокрутку, и Том уже думает, как перефразировать свой вопрос. Как и на что нажать, чтобы альфа сдался. Но, к его удивлению, этого не требуется. — Мой учитель. Ты уже, наверное, заметил, что сам-то я обделен магическими умениями, но… Он был совсем другим. Обучил меня грамоте и счету, основам религии, правилам этикета, будь они неладны. Сделал, так сказать, из меня человека. Он был сильным магиком. Сильным и смелым, с живым умом, открытым всему новому. Это нас обоих и сгубило. — Он, — Томас выдыхает громче необходимого, — воскресил тебя в счет себя, не так ли? Шипка кивает и глубоко затягивается. — Я очнулся в нашем домике — мы жили тогда у городской черты, за выселками. Ганса считали чернокнижником и старались обходить стороной. Вставать не мог пару дней — только переворачивался с боку на бок, чтобы не было пролежней и кожа заживала равномерно. Ганса не было, но я, дурак, не сразу сообразил. Нашел его на третий или четвертый день — уже и вспомнить сложно. Лежал в соседней комнате, там, где у него было что-то вроде спаленки, мертвый, ясное дело. Он притащил меня домой, как пожар потушили. Не выдержал, провел обряд и отдал Богу душу на том же месте. Я похоронил его сам, прямо у дома. Даже надгробие худо-бедно соорудил, когда силы появились. На кладбище его хоронить отказались. Избушку нашу, к слову, тоже пытались сжечь. Как Ганс перестал в городе появляться, решили, видимо, что он то ли ушел, то ли вместе со мной умер. И пришли ночью, человек десять. С керосином и черной солью, чтобы всю ведьмовскую дрянь засыпать, что в землю ушла. А тут я выхожу — сам, с дубинкой, еще кожа на лице не срослась, волос нет, страшный, как черт. Тогда Бесом, видать, и прозвали.       Перегнувшись через барную стойку, Шипка извлекает хрустальный графин с самогоном и разливает по рюмкам. Пьют молча. Яннек снова переживает те далекие дни, Томас пытается переварить полученную информацию. Рауд и Новак отсутствуют гораздо дольше, чем требует бочонок, но столько, сколько необходимо для сложного разговора по душам. — Почему ты решил рассказать мне все это? — не понимает Томас. Шипка усмехается, но как-то совсем невесело. — Помнишь, когда ты приехал, я сказал, чтобы ты не доверял никому? Даже мне. Считай, что я беру свои слова назад. — Почему? — Вот такой я ветреный альфа, — отшучивается Яннек, но Том продолжает смотреть прямо в глаза, ожидая нормального ответа. — Потому что то, что сейчас творится в городе, не сможет решить кто-то один. Нам необходимо выбирать сторону. И я хочу, чтобы ты был на моей, Томас Эллиот Харма.       Когда альфа произносит его имя, по позвоночному столбу Тома пробегает ток. В горле пересыхает. Лицо покрывается румянцем, и омега благодарит судьбу за то, что в буфете и без того довольно жарко. — Если ты родился на Ничьей Земле, — вдруг понимает Томас, — когда ты встретил своего учителя? — Слишком много вопросов, господин комендант, — смеется Шипка. — Позволь мне оставить себе хотя бы небольшую тайну.       Когда возвращаются Рауд и Новак, Яннек вновь криво усмехается, отпуская парочку скабрезных шуточек, которые все пропускают мимо ушей, а потом сам наполняет рюмки, не обделив на этот раз и Эмиля, не обращая внимания на его протесты. Пить больше Томас не может: от одного вида мутной белесой жидкости его начинает подташнивать. Возвращается и запах чеснока, позабытый на какое-то время, не давая омеге вдохнуть поглубже. Приходится сидеть и молчать, наблюдая, как Яннек и успевший забыть всякий страх Новак ожесточенно и не очень прилично спорят о возрасте отца Иоана. Будь Томас сейчас комендантом — а он уже успел отречься от этой должности, по крайней мере, мысленно — он бы, конечно, должен был пресечь подобные беседы. Отец Иоан — служитель церкви, человек уважаемый и почитаемый. Негоже кому-то вести такие разговоры за рюмкой спиртного. Но сейчас он просто Томас, Томас Эллиот Харма, выпивший лишнего омега, все заботы которого сводятся к тому, чтобы не сползти под стойку и не уснуть, окончательно потеряв всякий авторитет. — Ладно, — как будто подытоживая все, что было сказано за вечер, произносит Шипка, — по последней, и закругляемся. Мне нужно проводить господина не-коменданта в его квартиру.       Омега хочет сказать, что провожать его необязательно и он прекрасно сможет добраться самостоятельно, но довольно быстро понимает, как глупо это будет звучать. Лучшее, что он может сейчас сделать для себя, — не возникать и изображать адекватного, разумного человека, коим является большую часть своей жизни. Новак остается, и, расплатившись, Харма и Шипка выходят на улицу вдвоем. Ночь холодная и ясная, на огромном черном небе сияют россыпи крупных ярких звезд. Пахнет углем. Яннек подставляет Тому локоть и, пренебрегая практически всеми собственными правилами, омега крепко цепляется за него. Молчат, неспешно и осторожно бредя через вокзальную площадь к стоянке ночных экипажей. Томас успевает пожалеть, что нечем прикрыть лицо, — не больно-то хочется, чтобы наутро по городу пополз слух о том, как пьяный комендант ехал куда-то вместе с пьяным комиссаром. Шипка практически вталкивает Тома внутрь, а сам договаривается с извозчиком. Конец путешествия Харма практически не помнит, задремав, как только тело его опустилось на мягкое обитое войлоком сиденье.