Забытые

      Квартира, подготовленная для омеги, оказалась действительно хорошей.       Просторная, как и обещал Новак, чистая, но пустая, с большими окнами, выходящими на городской парк Святого Константина, которого на севере чаще называли Константином Утопленником. Три изолированные спальни с печным отоплением, просторная гостинная-столовая с изразцовым камином и деревянным дубовым столом на восемь персон — все это, конечно, не могло сравниться с их дом в Келлисторе, но, тем не менее, было на голову выше того, что ожидал Томас.       Вещей у Томас оказывается немного — остальное должны привезти позже, грузовым поездом. Основную часть чемодана омеги занимает не одежда, а письменные и магические принадлежности: склянки с ртутью и канифолью, пучки сушеных трав, деревянные баночки с металлической пылью и дроблеными самоцветами. В столовой Харма находит старенькую пиритовую лампу и рассматривает ее какое-то время с неподдельным интересом — столичная знать давно не использует такие: пирит слишком нестабилен, слишком хорошо горит. Голубая крошка вспыхивает с легким шипением, и стены комнаты заполняют изломанные, полупрозрачные пляшущие тени. Омега снимает китель и валится на кровать, приминая головой слишком мягкие подушки. Хочется есть, но не хочется будить прислугу. Возможно, будь он чуть менее измотан, то обязательно подумал бы, по какой причине слуги не дождались его приезда, почему ледник пуст, а ужин не готов. Но сейчас, после изнуряющей дороги, бесконечной тряски в поезде и совещания, которое, кроме недовольства совета правления не дало Томасу абсолютно ничего, сил на такие мелочи не хватает. Омега переворачивается на левый бок и втягивает затхлый воздух. Тишина в квартире, пожалуй, давила бы на уши, если бы так сильно не хотелось спать. За окнами кто-то хохочет на два голоса. Перед тем, как окончательно забыться, Томас думает, что сейчас делают его родители в Келлисторе. Как долго теперь он не увидит их? Должно быть, дольше, чем можно предположить.       Сон неспокойный и нервный.       Ему снится что-то горькое, из прошлого, но Харма решает, что не помнит, что это было. Не хочет вспоминать. Будит его запах жареного бекона, доносящийся из столовой, и живот сводит запоздалая судорога. Прислуга — невысокий, дородный омега в выглаженном переднике и льняной серой рубашке, расставляет в столовой посуду для одного. — Доброе утро, — здоровается комендант, пытаясь пригладить растрепанные после сна волосы. Омега вздрагивает. — Доброе, — кивает он. — Совсем не слышал вас. Очень уж тихо вы ходите. — Это часть моей работы, — пытается отшутиться Том, но собеседник не улыбается. Как сильно горожан запугали новым комендантом? — В ванной вода горячая, — продолжает собеседник. — Если захотите освежиться… перед завтраком. — Спасибо, — Харма старается держаться максимально дружелюбно, хотя совершенно не уверен в собственных силах. — А вы… — Я — ваш… — Это я понял, — прерывает его омега. — Как вас зовут? — Николай, — сконфуженно произносит слуга. — Николай Керн. Прошу меня простить.       Он разглаживает складку на скатерти и спешит скрыться на кухне. Том раздраженно вздыхает и ест без аппетита. Судя по документам, Лимхардский инквизитор скончался около полутора лет назад, и с тех пор город оставался под управлением одного лишь коменданта. Отец Иоанн руководил Епархией уже около двадцати лет, успешно отгораживаясь от дел Инквизиции. В целом, омега одобрял такой подход — не просто так Святой Престол разделял эти две сферы. Верой людей и охраной правопорядка не должно руководить то же самое ведомство, что контролирует магиков, — это дает слишком большую власть в одни руки. А Лимхард — крошечный, забытый всеми — наверное, здесь и вправду можно было обойтись одним Томасом. В конце концов, некогда он считался лучшим на своем курсе.       Гарь и цианид — они всегда чувствуют это. Сейчас Шипка уже и не может поверить, что когда-то было иначе. Что было другое время, и сам он тоже… не важно. Подобные мысли он отгоняет от себя каждый день, стоит им лишь зазвучать в голове. Это не жалость к себе, не злость. Но не имеет никакого значения теперь, когда жизнь совершенно иная. Парень смотрит на себя в зеркало и усмехается: шрамы зажили. Ни единого намека на то, что когда-то его тело было похоже на обваренный белок, распухшее, рыхлое. Кожа слезла, а мускулатура на руках отходила от костей — мерзкое зрелище, одним словом. Мерзкое и жалкое. Несколько дней он лежал, пока ткани пытались восстановиться. В ноздрях до сих пор стоит приторный запах густой, грязно-коричневой мази, которой следовало обмазывать всего себя, с головы до ног, каждые три часа. Удивительное дело — магия. Страшное, непонятное, но удивительное. Ганс научил его не бояться магии — даже такой, запретной, черной, той, которой бояться заставлял Святой Престол. Ганс говорил, что страх возникает из-за непонимания, из-за неумения управлять этим. Любое знание прекрасно и отвратительно само по себе, когда не понимаешь, что с этим делать. Предыдущий комендант был не просто идиотом — он был идиотом трусливым, а это гораздо хуже. После его смерти (к которой, вопреки расхожему общественному мнению, Яннек был абсолютно непричастен) им достался раздробленный, лишенный всякой целостности городишко, где требовалось правление твердой, решительной рукой. Шипка не жалел ни о чем — ни о чистках, ни о погромах. Не волновало его и то, что говорили о нем остальные. Имя Беса он носил с гордостью, так, как иные носят ордена и знамёна. Не дай этому ранить себя, подними над головой, обрати в оружие, оберни себе на пользу. Бес — возвращённый из мертвых, вышедший из пылающих Пиритовых пустошей, не боящийся Единого Бога и того, что вернуло его к жизни. Пускай говорят, что Шипка проклят. Лучше быть проклятым, чем трусливым идиотом.       В его квартире высокие потолки и дорогая мебель, привезенная Адлером из столицы. Здесь резной столовый гарнитур, мозаичный паркет, тяжелые парчовые гардины, расшитые алыми цветами мака. Прислуга зовет Шипку варваром — за глаза, понятно, никто не решится высказать ему этого в лицо. Он не ценит роскоши и богатства, портит амарантовую столешницу, разливая на нее дешевый портвейн, выпачканными в уличной грязи сапогами топчет пол, позволяет друзьям из охранки тушить окурки о дурацкие нефритовые статуэтки обезьян. Он не сможет объяснить этого остальным — это месть, глупая, детская месть. Потому что отомстить самому Адлеру он уже не сможет никогда, и злость приходится вымещать на том, что осталось от него в этом городе. На системе правления, на его приближенных — которые, кто бы сомневался, сами не без греха — на его обожаемых обезьянах, так искусно вытесанных неизвестным мастером далеко отсюда. Вряд ли в Лимхарде кто-то любил предыдущего коменданта, но никто не ненавидел его так же сильно, как Яннек.       Слуга будит его около семи — солнце, затянутое голубовато-сизой дымкой тумана, поднимается над крышами зданий аббатства, освещая грязную мостовую. С кухни тянет крепким кофе. Слуга вежливо кивает в дверях и спешит уйти, не посмотрев Шипке в глаза. В ванной комнате комиссара ждет нагретая вода, приготовленная ровно к семи. Они все знают его привычки, как, наверное, и подобает хорошим слугам, но сам Яннек думает, что вряд ли сумеет когда-нибудь к этому привыкнуть. Никогда раньше он не жил жизнью, подобной этой — ни в деревне, далеко на Севере, ни беженцем, ни с Гансом. По правде говоря, он сам и был прислугой Ганса (по крайней мере, так это задумывалось изначально). Мальчишка-помощник, неграмотный, нецивилизованный, пугливый до магии и чтящий старых богов своей уничтоженной деревни. — Как тебя зовут? — Спрашивало далекое воспоминание голосом Ганса. — Тимерьян, — недружелюбно отвечал надрывистый, все еще ломающийся голос. — Слишком долго. Сразу понятно, откуда ты. Будешь Яннеком.       И он не возразил. Ни тогда, ни потом. Если и была у Ганса магия сильнее той, что вернула альфу к жизни, то это дар убеждения. Его мягкий, спокойный голос, ровный, никогда не срывавшийся на крик, мог переубедить почти любого. Наверное, будь на месте Ганса кто-то другой, они бы не прожили так долго. После восьми Шипка — нехотя, против воли — собирает дела, связанные с чистками, и неторопливо идет в сторону управления Инквизиции и охранки. Разумеется, они ждали приезда нового коменданта. Ждали со дня на день — точно так же, как месяц или три назад. Святой Престол никогда не утруждает себя точными датами.        «В скором времени. Вопрос на обсуждении».       И столь внезапное вчерашнее совещание не позволило никому из них подготовить ровным счетом ничего. Омега… Это смешно, в какой-то степени. Кто ставит омегу — еще и такого юного — на место коменданта? Это Лимхард — город-призрак, который и на картах забывают обозначить. Невозможно вообразить, чтобы такое случилось в месте крупнее или значимее, вроде Иллемара. О, Яннек помнил Иллемар, Последний город Севера. Древний, изысканный, с циклопической кладкой стен центра. С башнями старейшей в Империи семинарии. Он не был там чуть больше семи лет, с тех самых пор, как Ганс Иоганн Шипка увез его в Богом забытый городишко на берегу Борозера, холодный, пропахший сыростью и настоящим севером. Новый комендант… нет, это было определенно интересно. Молодой, энергичный, с норовом — совсем не такого ждали добропорядочные горожане. Им нужен был очередной Адлер, карманный выпивоха, способный — по должности, разумеется — приструнить зарвавшегося комиссара, чтобы после повесить его за ниточки, привязать к собственным решениям, управлять так, как будет нужно. Если что и понравилось Шипке в этом омеге, то это определенно был его взгляд. Сильный, прямой, не способный идти на компромиссы. Он не даст им вертеть собой, а значит, что воевать, отныне, придется на два фронта. И наблюдать за этим, пожалуй, будет весьма занимательно.       Самого коменданта, к сожалению, Шипка в управлении не застает. Дежурный сообщает, что тот уехал осматривать город и вернуться должен только после обеда. Вместо него у двери кабинета нервно расхаживает высокий, худой альфа средних лет. Похожий на большую болотную птицу, с прямой, идеально вымуштрованной осанкой, он отстукивает тростью в такт собственным шагам. На голове начищенный, сверкающий в тусклом свете цилиндр, а светлые волосы собраны в хвост. Заметив комиссара, мужчина едва ощутимо хмурится, но снимает головной убор. Кивает. — Господин комиссар, — с напускной вежливостью, холодно произносит он. — Господин Аус, — Яннек не трогает фуражку, лишь коротко кивает. — Пришли поприветствовать нашего коменданта? — Именно, — мужчина улыбается уголками губ. — Слышал, вчера вечером он уже успел отчитать членов правления, не так ли? Вы же были там? — О, разумеется, был, — скалится Яннек. — Он занятный человек, если хотите знать. — И чем же? — Без особо интереса спрашивает Аус, и Шипка внутренне ликует, предвкушая дальнейшее. — Он мой ровесник. И омега.       Альфа беззвучно давится воздухом. Шипка вежливо кивает ему и уходит в архив. Отто Аус всегда являл собой тот тип людей, что особливо не нравились Яннеку. Глава одной из старейших семей города, самодовольный, но не настолько, чтобы это смогло затмить его холодный и расчетливый ум. Он возглавлял совет попечителей, и — после чисток — пытался поставить на место войта своего человека, в пику Шипке, который тогда продвигал добродушного, но осторожного Беднажа. Яннек знал, что совет с большей вероятностью проголосует за того, кого подсылает их глава, поэтому ему пришлось саморучно припугивать бедолагу. Несостоявшийся войт на следующее утро снял свою кандидатуру, а Аус надолго затаил обиду. Это была первая победа Яннека в новом Лимхарде, и первое — а оттого особенно болезненное — поражение Отто.        Архив занимал весь третий этаж управления — пыльный, захламлённый, абсолютно точно стеснённый своим помещением. Здание городского архива сгорело около двух месяцев назад — поджигателей поймали, но они наотрез отказывались признавать, что делали это по чьей-то наводке. Большую часть удалось спасти, и теперь она была разделена между чердаками ратуши и управлением, но места не было достаточно ни там, ни там. У себя, под особым контролем, Шипка хранил информацию о сорока шести случаях смертной казни, каждую из которых он приводил в исполнение лично. Горожане шептались, что это — не что иное, как утоление жажды крови возвращённого, потому что даже малые дети знают — с Того света люди не приходят такими, как были раньше. Они все — разумеется — становятся отвратительными монстрами, голодными до убийств и человеческого горя. Шипка не спорил с этим, но, при необходимости, мог доказать, что каждый из приведенных приговоров был исполнен по праву, согласно заслугам обвиняемого. Он был уверен в каждом. А то, что сам расстреливал, — как иначе? Палача в Лимхарде нет и не было уже много лет. Отец Иоанн жаловался коменданту на доносы, но никто не мог поспорить с тем, что система — пускай и такая сомнительная — работала. Сложные периоды — сложные решения. И все, что от них требовалось сейчас, — уметь держать ответ за собственные действия. У дежурного Шипка выписал талон на необходимые ему архивы, указав, чтобы все легло на стол коменданта не позже десяти, и только сейчас вспомнил о своем обещании сопроводить Тома на прием к Мицкевичам. Интересно, подозревает ли Харма о том, какой резонанс это может вызвать? Скорее всего, он прекрасно понимает ситуацию, и от этого все становится только интереснее. Яннек и сам будет рад взглянуть на чванливые лица совета попечителей, когда они увидят малолетнего омегу, перед которым теперь обязаны кланяться.       Утром город кажется Томасу несколько больше, чем он успел придумать себе накануне. По крайней мере, использование экипажа могло быть оправданно — преодолевать такие расстояния пешком было слишком долго и слишком… грязно. В сопровождение, к большому удивлению дежурного в управлении, омега выбрал Новака, который сегодня выглядел гораздо опрятнее. Выбор Томаса был продиктован, прежде всего, двумя вещами: тем, что они уже были знакомы, и не нужно было заново проходить через этот неловкий этап, и тем, что филёр родился и вырос в Лимхарде, а значит, мог знать больше того, что необходимо сообщить по регламенту. Кроме того, Харму несколько подкупала простота Новака — наверное, можно было сказать, что он по-человечески симпатизировал ему — хотя омега и не мог не отметить рассеянность и несобранность мужчины. По центральной улице, вдоль канала, они добрались до главной городской площади, на западной стороне которой раскинулся шумный, пестрый рынок, а восточную занимал комплекс полуразрушенного аббатства. Само здание не выглядело таким уж древним, и Новак пояснил, что лет сорок тому назад безымянный магик неудачно экспериментировал в подвале с перерождением элементов. Все окончилось мощным взрывом, похоронившим под обвалом экспериментатора, его помощников, а также потревожив фундамент, из-за чего произошло дальнейшее обрушение. Два из четырех корпусов аббатства пришлось признать аварийными и закрыть, а средств на восстановление — как и говорил отец Иоанн — нет и вряд ли будут в ближайшем будущем. От главной площади улицы лучами расходились к порту, где еще сохранился район Рыбацкой Деревни, к вокзалу, где они проезжали вчера, и за жилую черту, к каменоломням, названным Пиритовыми пустошами. Из того, что Новак мог назвать «достопримечательностями», в Лимхарде имелся свой маленький театр, поддерживаемый на плаву усилиями совета попечителей — нескольких старейших и самых влиятельных семей Лимхарда. — Город-то, на самом деле, старый, — говорит Новак, когда они едут вдоль канала в сторону озера. — Часто думают, что до того, как здесь пирит нашли, тут вообще ничего не было. Так, пара хижин по берегу, грязь да болота. Моя семья корнями уходит к рыбакам, мне рассказывали, что люди сюда пришли еще задолго до того, как в Иллемаре первый камень старой семинарии заложили. Но было тут, конечно, тогда все по-другому. В булыжник все укрыли, когда Церковь пришла, и торговать активно начали. Прадед мой — а он из долгожителей был — говорил, что перво-наперво они часовню-то поставили. Вроде бы, в лесах раньше дрянь всякая была языческая, круги ведьмовские… Потом, значит, все посносили, землю освятили. — Интересно, — хмыкает Харма совершенно без интереса в голосе.       Он абсолютно уверен, что все маленькие северные городки одинаковые. Лес, болота и много-много суеверий, которые Вера не может вытравить до сих пор.       Чем ближе становится порт, тем громче и истошнее кричат чайки. Толстые, откормленные, они парят низко над неспокойной водой. Ветер задувает с озера, холодный и порывистый, продувающий насквозь. Моряки разгружают разноцветные плоскодонки, доверху груженые рыбой, кричат друг на друга и с подозрением косятся на викария и филёра, неторопливо расхаживающих по деревянным настилам. Доски скрипят и чуть прогибаются под их весом. Речь моряков кажется Томасу искаженной, неправильной. То тут, то там слышны северные акценты и приграничные наречья, и для того, кто родился и вырос в Келлисторе, это звучит, как самая настоящая экзотика. В южной части порта крепкие, коренастые альфы грузят траулер пиритом, от контейнеров несет серой. — Часть мы сплавляем через Борозеро, — поясняет Новак, облокотившись о деревянные перила помоста. — Оно огромное, знаете. Когда-то его называли даже Несоленым морем. Большая часть пирита уходит по железной дороге, на юг. Вся жизнь Лимхарда — каменоломни да рыба, сера и сырость. И лес. — Здесь нет лесопилок, — Харма отгибает ворот пальто, чтобы хоть как-то укрыться от проклятого ветра. — Хотя вокруг столько древесины. Почему никто не занимается ее продажей?       Новак усмехается так, словно бы Томас произнес совершенную глупость. — Никто не станет рубить этот лес, Преподобный. Местные считают его священным, они сами бросятся на топоры, но не дадут и ветке упасть. Знаете, когда из-под земли стали пирит доставать, тоже протесты были. Считается, что это скверна, кровь старых богов, успевшая за века превратиться в камень. Но пирит — это одно, а лес…       Он замолкает, понимая, что слова его звучат как ересь. Томас хмурится. — Не думал, что здесь до сих пор так сильны языческие верования. Отец Иоанн говорит, что люди исправно ходят на проповеди, вознося хвалу Единому Богу. А вы говорите, что те же самые люди будут готовы жертвовать собой ради деревьев?       Филер кривит плотно сомкнутые губы, щетка усов под его носом ходит из стороны в сторону. — Для них не деревья-то священны, понимаете? Место. Лес. Все семьи из совета попечителей — потомки коренных жителей. Для них эти места — их земля, их собственность. Их кровь была здесь задолго до церкви, и она же останется после. — Вздор, — хладнокровно произносит Харма, хотя мурашки уже ползут по его рукам, от плеч к кистям, заставляя ощущать одежду совсем чужой, инородной, причиняя коже почти что боль. — Это все — не более чем языческий вздор. Первого, кто заявит мне что-то подобное, я прикажу судить за распространение ереси. — Да, Ваше Преподобие, — кивает Новак и воздух с хриплым полусвистом покидает его легкие.       Томас устало потирает виски. Этот город ему не только чужой, но и совершенно чуждый. Не его земля, не его люди. Полудикие порядки, отголоски древних времен, которые здесь закончились совсем недавно. Старые Боги, демоны, бродившие по земле, жертвоприношения и обряды… Сколь много лет должно миновать, чтобы память об этом окончательно покинула головы живущих? Вряд ли для этого хватит одной жизни Томаса. Вслед за филёром он идет вдоль причала, а крики портовых грузчиков теперь звучат для него не только неправильно, но еще и зловеще. В молчании они обходят весь берег, пока небо не темнеет полностью, а волны озера не принимаются с яростью биться о деревянные настилы. Начинает накрапывать. Новак с осторожностью предлагает сделать круг по городу в экипаже: дождь грозится перерасти в ливень. Через портовую дорогу, прозванную Пьяной, они въезжают в Трущобы. Здесь их встречают унылые ряды одинаковых деревянных бараков, покосившихся, с горящим тусклым светом окнами. Мимо них, не спеша, проходит дворовый пес с ввалившимися боками. Он сворачивает к бараку и ложится под козырьком, устало прикрывая водянистые глаза. Средних лет омега выходит на улицу и торопливо снимает развешанное на веревках белье. Заметив экипаж, он недоверчиво оглядывается по сторонам. — Половина домишек этих под снос была, — говорит Новак, не глядя за окно, — еще когда я ребятенком был. Мы тут жили, вон в том, который теперь синий. А как в филеры подался, папку перевезти смог. Отец мой, к тому времени, уже умер. Утонул. — Соболезную, — Томас провожает глазами омегу. Тот держит большой алюминиевый таз над головой, выпрямив спину. — И много людей здесь живет? — Много. Рыбаки, матросы, шахтеры. Беднота, одним словом. Адлер сюда высылал инспекции пару раз. Как вы понимаете, любви ему это не прибавило.       Вскоре они добираются до мощеной дороги. Через каменные ворота въезжают в старую часть города, где бараки окончательно сменяются добротными, крепкими домиками. Понемногу исчезает ощущение тревоги и угнетающая тоска, многократно усиленная серым, плотным дождем. Мостовые утопают, покрываясь крупными пузырями. — Ворота называют Ведьмиными, хотя на самом деле они Малые Каменные, — говорит альфа, кивая назад. — После прихода Веры еретиков казнили, а тела тут вывешивали. Никаких ворот тогда, ясное дело, не было. Вешали на деревьях — прямо при въезде в город, чтоб неповадно было. — Интересный у вас город, — хмыкает Харма. — Куда ни глянь — повсюду ересь и смерти.       Филер заходится неловким кашлем и замолкает. Обедать решают в трактире у рыночной площади: заведение небольшое, почти незаметное с улицы, но весьма приличное. Внутри чисто, светло, несмотря на почти непроглядную темень на улице. Место выбирал филер: по его словам, в обед здесь всегда спокойно, а готовят вкусно. Разумеется, едва ли он надеялся впечатлить уроженца столицы местной кухней, однако Харма оказывается впечатленным. Большую часть меню составляют блюда из рыбы — речной и озерной, костлявой, которую омега не любит с детства. Новак позволяет себе усмехнуться, мол, северный озерный город, Ваше Преподобие, здесь еда-то попроще будет. Томас думает, что для собственного блага можно было бы выписывать продукты из Иллемара, если ему придется задержаться тут надолго. Пока филер с аппетитом поедает горячий, еще пахнущий печкой рыбный пирог, Том расспрашивает альфу о совете попечителей — слишком уж часто он упоминается в разговорах о городе. — О, — Новак вытирает масляные губы салфеткой. — Этим палец в рот не клади, Ваше Преподобие. Вы с ними осторожнее будьте. Древние семьи, древняя кровь. Большие амбиции. Если они поймут, что могут вертеть вами так же, как вертели Адлером… — Это вряд ли, — спокойно произносит Том, накалывая на вилку небольшой кусочек запеченной репы. — Но все же. — Всего их пятеро, — продолжает филер, — Аусы, Друцкие, Руженские, Денгорфы и Кетлеры. Они… — А Мицкевичи? — Перебивает его Томас, вспомнив о своем попутчике из поезда. — Мицкевици другие. Они южане, которые перебрались в город вскоре после открытия пирита. Скупили пустоши, зажили, как короли. Остальным приходится с ними считаться, но они никогда не будут для них ровней, понимаете? Павел Мицкевич и супруга себе нашел не из наших. Привез откуда-то с юга. Этого ему тоже простить не могут. — Из Доссардена, — кивает Том. — Мы успели познакомиться. Витольд Мицкевич. И он тоже не в восторге от города.       Новак смеется. Из его рассказа Харма узнает о том, как сильно переплетена жизнь Лимхарда и пяти старейших семей. Они всегда держались поближе к правлению, всегда искали те ниточки и слабые точки, через которые легче воздействовать на руководителей. Новак не говорит прямо, но это читается между строк: в этом городе настоящая власть никогда не принадлежала чинам. — То, что происходит сейчас, — осторожно говорит филер, чуть оглядываясь за свое плечо. — Получилось, в общем-то, из-за Беса. Его боятся, а значит, слушают. Он сразу дал понять, что не будет цацкаться ни с кем из совета. — Интересно, — тянет Харма, вспоминая жесткий, прямой взгляд Шипки. — Сегодня вечером меня пригласили к Мицкевичам. А господина комиссара я попросил сопроводить меня. — Что вы попросили? — Чуть громче необходимого переспрашивает Новак и заходится кашлем. Томас хмурится: ему кажется, что филёр вот-вот перейдет ту черту, что отделяет рабочий разговор от панибратства. — Им не понравится, — говорит альфа. — Его никто не любит. — Отлично, — пожимает плечами Том. — На это я и рассчитываю.       После обеда они возвращаются в управление. Ливень уже стих, но небо по-прежнему серое, без малейшего намека на просвет. Видимо, количество солнечных дней здесь можно пересчитать по пальцам. У самого крыльца здания Томас замечает немолодого омегу, он крепко вцепился в руку офицера охранки. Тот, недовольный, пытается отпихнуть, едва не сбрасывая со ступеней. Омега держится, продолжая громко и жалобно кричать. Вид у него плачевный, если не сказать, жалкий: ветхие, покрытые заплатинами широкие брюки, подпоясанные серым фартуком в масляных пятнах, выцветшая мешковатая рубаха, надетая под шерстяной жилет. — Вы их не ищете! — Доносится до Тома скрипучий голос мужчины. — Почему вы их не ищете?!       Жандарм не отвечает, только еще раз пихает омегу. Тот, наконец, ослабляет хватку, оступается и падает вниз, глухо охая. Харма ловит себя на малодушии: он отводит глаза, на это неприятно смотреть. Томас нервно оглядывается, не заметил ли кто? Но все перед управлением поглощены происходящим. Проходит, кажется, целая мучительная минута, прежде чем коменданту удается взять себя в руки. Он соскакивает со ступеньки экипажа и кричит офицерам: — Что здесь происходит? Альфы растерянно замирают и вытягиваются по стойке «смирно», приложив ребро ладони к фуражке. Молчат. — Я задал вопрос, — Повторяет Харма, начиная злится. — Новак, помогите человеку.       Омега, растянувшись на земле, хватает ртом воздух.С явной неохотой, Новак помогает ему подняться, но тут же отстраняется. — Ваше Преподобие, — осторожно и тихо говорит альфа из охранки. — Не стоит обращать… Он не договаривает. Томас смотрит на него с раздражением. — Ваше, — омега пытается подобрать слова. Он нетвердо стоит на ногах, чуть покачиваясь и шатаясь, вокруг него вьется легкий, но узнаваемый алкогольный душок. — Ваше Преподобие, — наконец, выговаривает он. — Мои мальчики… мои детки пропали. А эти черти их не ищут! Четыре дня уже прошло! — Да сбежали они, — отмахивается Новак. — Снова. Эти пацанята каждый месяц сбегают, как только ты в запой уходишь! Подожди пару дней — сами прибегут. Небось, снова в порту прячутся. — Закрой рот! — Шипит омега, оборачиваясь к филеру. — Чушь мелешь! Нечего им было убегать, они меня любят! А то, что я выпил, так кто бы удержался, когда детей твоих не ищет никто? Ваше Преподобие, ну как такое может быть?       Злость в нем уже прошла, теперь он стоит перед Томасом совсем потерянный, с мокрыми глазами и лицом, которое стремительно покрывается красными пятнами. Харма хмуро переводит взгляд с него на Новака и офицеров, и отголоски прошлого, заполненного яростью и болью утраты, с новой силой охватывают сознание омеги, мешая мыслить, как должно мыслить коменданту. И лишь когда позади него с шумом хлопает тяжелая деревянная дверь управления, волна слегка отступает. — Господин комендант?       Томас незаметно поправляет пальто и оборачивается. На крыльце стоит альфа — на вид ему около сорока. Высокий, прямой, с длинным острым лицом и очень яркими голубыми глазами, которые смотрят на Томаса недовольно, сверху вниз. Он вежливо улыбается, но Харма полностью осознает фальшь этой улыбки. Светлые волосы убраны в хвост, на голове новенький, до блеска вычищенный цилиндр. — Это Аус, — шепчет коменданту Новак и, словно бы невзначай отходит к экипажу, явно желая оказаться подальше. Омега кивает новому знакомцу. — Томас Эллиот Харма, — говорит он, но не спешит подниматься к нему. — Викарий Святого Престола. — Отто Аус, — альфа кивает в ответ. Голос его оказывается моложавым и спокойным, тон полон учтивости. Он продолжает: — Господин комендант, я боюсь, что мы еще не успели познакомиться, как следует. Я, как глава совета попечителей, хотел бы поприветствовать вас от лица города и выразить наше общее… почтение. Не могли бы вы уделить мне несколько минут? Том бросает взгляд на омегу. Тот все еще растерянно покачивается, потупив взгляд, сминая в сжатых ладонях подол фартука. — Новак! — Зовет Харма, и филер вздрагивает. Он определенно рассчитывал, что о нем успели забыть. — Отведите человека в приемную. — Но ведь, Ваше Препо… — Отведите в приемную, — повторяет Томас. — Я хочу быть уверен, что этим делом действительно занимаются.       Омега давится булькающим хрипом и неразборчиво что-то тараторит. Новак пытается скрыть недовольство, но кивает на дверь управления, приглашая мужчину следовать за ним. Томас, получивший временную передышку, поднимается к Аусу. Альфа нервно постукивает пальцем по набалдашнику трости, всем своим видом выражая нетерпение. Томас прекрасно понимает это — видимо, мужчина ждет его довольно давно. Поравнявшись, Харма протягивает ладонь для рукопожатия. Взгляд Ауса меняется буквально на долю секунды, это практически невозможно уловить. Он не хочет здороваться с омегой вот так, на равных. Рукопожатие — привилегия альф. — Рад, наконец, лицезреть вас воочию, — говорит Отто, когда они идут вдоль по узким коридорам управления. — Ваш приезд, однако, успел наделать шуму. — Я бы предпочел этого избежать, — без доли иронии отвечает Харма. — Я, разумеется, имею в виду шум.       Аус сдержанно хмыкает. Том просит дежурного подать чай в его кабинет. Тот сообщает, что комиссар принес дела, запрошенные им накануне. Именно этим Харма собирался заниматься после обеда, а вовсе не беседами с местной псевдоаристократией. Для этого сегодня был уготован вечер. — Мне сказали, что вы успели осмотреть наш город, — Аус игнорирует предложение присесть. Вместо этого он вальяжно расхаживает по кабинету, действуя Томасу на нервы. Омега подмечает, как взгляд Отто останавливается на принесенных Шипкой документах чуть дольше, чем это действительно необходимо. — Не весь, — кивает юноша. — Но общее представление точно получил. — Я сомневаюсь, — беззлобно усмехается Отто. — Я живу здесь с самого рождения, и с каждым годом этот город открывается для меня с новых, неожиданных сторон. «Маловероятно», — думает Том и фыркает про себя. Непонятно, чему здесь открываться — три лачуги на две улицы и озерная вонь. Вслух он, разумеется, этого не говорит. — Вам нравится здесь? — Словно прочитав его мысли, спрашивает Отто. Он присаживается напротив Тома и слегка щурит холодные голубые глаза. Неприятный морозец сковывает затылок Тома, мурашки разбегаются вниз по шее. Отголоски сильной, первозданной и грубо сдерживаемой магии исходят от Ауса, и тот хочет, чтобы Харма это чувствовал. — Я не возьмусь судить о месте, прожив здесь меньше суток, — омега сдержанно улыбается. — Пока что я видел не так много. — Верное решение, — Отто улыбается в ответ. — Так или иначе, теперь вы — наш комендант, а это подразумевает под собой некую… ответственность за нас всех. Прошу простить мне мое любопытство, но я не мог не заметить, как вы молоды. В таком возрасте назначать человека главной целого города… «Что нужно сделать, — насмешливый тон комиссара раздается у Тома в голове, — чтобы получить в управление целый город?» Убить. — Это решение Святого Престола, — спокойно отвечает омега. — Но вы бы никогда не стали его оспаривать, верно?       Аус усмехается, наблюдая, как Томас разливает чай по чашкам. — Разумеется. Скорее, я хочу уверить вас в том, что совет попечителей всегда будет к вашим услугам. Каждый из нас родился здесь, мы не отделяем свою жизнь от… жизни города. Понимаете, о чем я? Если вам будет нужна наша помощь… — Спасибо, — чуть резче, чем нужно, прерывает его Харма. — Я приму к сведенью. Возможно, у вас есть еще какая-то информация для меня? Мужчина хмурится. Он хорошо себя сдерживает, но Томас все равно ощущает нервные пульсации в воздухе. Аус поджимает губы. — Можно? — Дверь в кабинет открывается без предупреждения. Комиссар входит без стука, но замирает у порога, встретившись глазами с альфой. — Господин Аус, — в его голосе сквозит ничем не прикрытая усмешка. — Вы еще здесь. Провести все утро в управлении — кажется, дел у совета попечителей сейчас совсем мало. — Вы правы, — Отто поспешно поднимается, но на Яннека старается не смотреть. — Мне действительно пора. Был рад познакомиться, Ваше Преподобие. Надеюсь, вы правильно расцените мои слова. — Взаимно.       Томас поднимается следом. Они снова обмениваются рукопожатиями под пристальным взглядом Шипки. Тот ухмыляется и чуть приподнимает фуражку, когда Аус проходит мимо. — Хорошего дня, господин Аус, — почти что весело прощается комиссар. Отто кивает и покидает кабинет, чеканя тростью в такт собственным шагам. Шипка снимает фуражку, проводит ладонью по волосам и усмехается. — Я угадаю. Пришел предложить помощь? Томас прикрывает глаза и делает глоток горячего чая. Альфа, не дожидаясь приглашения, садится на пустующий стул и вытягивает в проход ноги. — Как прошла прогулка по городу? — Познавательно, — неопределенно отвечает Том. Еще одного вопроса о том, как ему Лимхард, он, скорее всего, не выдержит. Комиссар милостиво не спрашивает. — Хотите совет? Если вам нужна будет помощь, сделайте так, чтобы Аус и ему подобные были последними людьми, к кому вы обратитесь. — А к кому мне нужно обращаться, по вашему скромному мнению? — Томас не хочет звучать резко, но выходит именно так. Шипка улыбается. — В этом городе? Только к себе самому. Ни я, ни войт, ни, тем более, господин Отто Аус никогда не станем действовать в ваших интересах, если они хоть сколько-нибудь противоречат нашим собственным. Понимаете? — А вы понимаете, как опасно говорить такое коменданту? — С нажимом переспрашивает Харма, но ловит себя на том, что подобная откровенность Яннека ему определенно нравится. Было бы хуже, скажи альфа что-то банальное и лживое, вроде «Всегда рассчитывайте на меня». — Абсолютно, — кивает парень. — Но еще я считаю, что здесь нужен сильный, ни от кого не зависящий комендант. Не тот, что станет бояться сумасшедшего мертвеца или быть тряпичной куклой в руках у зарвавшихся идиотов. Я могу такое говорить. Я уже умирал однажды, понимаете? Второй раз, надеюсь, это будет не страшно. Томас кивает в ответ, прислушиваясь, как мелкий дождь барабанит по окнам. — Меня не заботят предложения Ауса. Я представляю волю Святого Престола. И никого больше. — Как категорично, — произносит Шипка. — И слишком идеалистично. «Как жаль, — язвительно думает Томас, — что ты так считаешь. Что теперь у меня есть твое такое важное, экспертное мнение». — Мои слова вас злят? — Улыбается альфа. — Ваше лицо…       Харма едва заметно вздрагивает. Все это утро — где-то чуть меньше, а где-то больше — идет не по плану, и это заставляет обычно сдержанного омегу выказывать те эмоции, которые совсем не обязательно показывать посторонним. Том прячется за чайной чашкой — ему необходим небольшой перерыв. Шипка тоже это понимает. Он поднимается со стула и кланяется. — Что ж, — говорит он с напускной легкостью. — В общем-то, я зашел удостовериться, что вам передали дела о казнях. И, может быть, чтобы снова взглянуть на недовольное лицо господина Ауса. Не смею вас больше задерживать, Ваше Преподобие.       Когда он почти исчезает в дверях, Том вспоминает о назначенной вечером встрече. — Вчера я просил вас сопроводить меня к Мицкевичам. Вы не изменили своего решения? — Ни в коем случае, — Яннек усмехается. — Я заеду за вами в половине шестого.       На этом они расходятся. Томас штудирует материалы дел и приговоры, читает отчеты о состоянии города и структур управления, и с каждым новым томом весь Лимхард и его жители раскрывались все лучше и лучше. При жизни Адлера отчеты были регулярными, но скупыми и излишне формальными. Кажется, предыдущий комендант — по непонятным для омеги причинам — любил место своего назначения и не хотел его лишаться. В его Лимхарде всегда было хорошо: люди веселы и приветливы, живут в достатке и мире друг с другом. Весь бюрократический аппарат работает как часы. Словом, сказка, а не город, мечта любого управленца. Все сделано таким образом, чтобы любой проверяющий из столицы, быстро пробежавшись глазами по страницам отчетов, тут же завершил проверку. Кому захочется углубляться в подробности жизни города в нигде? После смерти Адлера отчеты превращаются в кашу. Судя по всему, долгое время никто не понимал, кто вообще должен посылать отчеты: здесь были бумаги, подписанные советом попечителей, настоятелем, чуть позже мелькают подписи Беднажа и, наконец, Шипки. Тот писал бескомпромиссно, жестко, не скупясь на резкие и едкие характеристики. Придя к власти, комиссар отказывается от линии поведения Адлера, он запрещает писать лживые донесения в столицу, не пытается создать образ, совершенно не соответствующий действительности. Периодически его почерк становится нечитаемым: он пишет в спешке, буквы острые и маленькие, изредка проскакивают ошибки, присущие человеку, которого не обучали грамоте с рождения. Сам Томас учился на дому до десяти лет. Его способности к магии проявились достаточно рано, поэтому, вместе с точными и естественными науками, учителя с малолетства вкладывали в него основы алхимии и обмена энергии. В десять Харму отдали в столичную семинарию: ему тогда пришлось постараться, чтобы доказать, что он может учиться наравне с альфами. Омег брали с неохотой как тогда, так и сейчас.       В коридоре не затихают шаги — управление живет своей жизнью, и она никак не может включать в себя нового коменданта. По крайней мере, пока. Наверное, будь Томас несколько другим человеком, если бы он нуждался в обществе чуть сильнее, все эти разговоры за закрытой дверью заставили бы Тома чувствовать себя изгнанным. Желтоватый пульсирующий сгусток света трепыхался в стеклянной колбе, в помещении понемногу становилось теплее. Периодически Том вычерчивал линии на изгибе керамического чайника, не позволяя жидкости внутри остывать. Теперь, когда часть дня наконец-то принадлежала только ему, омега ощущал почти умиротворение, граничащее с наслаждением. Это напоминало его занятия в комнате семинарского общежития, где он мог до самого утра в одиночестве практиковать новые, изученные днем комбинации и заклинания. Домой он приезжал только на выходные.       Около пяти Харма отправляется в квартиру, предварительно разобрав все папки и разложив их по порядку на стеллажах. У дверей управления он просит дежурного доставить его препараты в кабинет и раздобыть где-нибудь сейф для их хранения. На улице, надвинув на глаза фуражку, курит Новак. Он наскоро отчитывается перед Томасом по поводу показаний омеги с пропавшими детьми и спешит исчезнуть, опасаясь, видимо, что комендант придумает для него новую работу.