Wasted sunsets

Выход, конечно, существовал, но пока что глубоко теоретически и в качестве идеи. Валик вспомнил, что муж Веры работает в районной больнице. Ну, а Дубина навряд ли занесло куда-то дальше. Так может, получится как-то договориться и пройти? Гашпарову пришлось немного поблуждать прежде, чем он нашёл нужный дом: всё-таки был он здесь давно, только один раз, да и то заносили его сюда в отключке. И на том спасибо, что вышел на своих ногах. Кто знает, что могло случиться, если бы Вера с мужем прошли мимо. Возможно, всей Ротонде пришлось бы скидываться на похоронный венок и памятник. К счастью, этаж и квартиру он помнил хорошо, так что уже вскоре нажимал на кнопку звонка. В дверном проёме появилась Вера — в домашней одежде, с небрежным пучком. Если расчёты Гашпарова были правильными, то она ещё не должна была выйти из декретного отпуска. Увидев Валика, Вера даже очки на носу невольно поправила — совсем не ожидала сейчас его увидеть. На губах невольно расплылась улыбка. — Валентин! Вы уже закончили реабилитацию? Проходите, не стойте на пороге, а то из коридора тянет. — Да-да, я вернулся, но я к вам ненадолго. Гашпаров прошёл внутрь квартиры, выцепил взглядом кроватку, в которой спал малыш, и на всякий случай снизил голос на полтона. — Кстати, у вас мальчик или девочка? — Мальчик. Валентином назвали. Мама моя всё возмущалась, что лучше бы Алёшенькой, но мы с мужем всё решили ещё до рождения ребёнка. Всё-таки вы спасли и меня, и сына, хоть и дорогой ценой. Дима говорил, у вас была серьёзная травма, вы могли погибнуть или остаться в инвалидном кресле на всю жизнь… Вера ещё что-то там говорила, но Гашпарову пришлось опереться о стену, чтобы хоть как-то сохранить самоконтроль. Охренеть. В его честь назвали ребёнка. Внутри защемило, а в глазах моментально стало мокро, но Валик старался контролировать свои эмоции. — Да, повредили спинной мозг, и мне пришлось заново учиться ходить. Да и сейчас я ношу ортопедический корсет. А насчёт Алёшеньки… поверьте, есть у меня один знакомый Алёшенька двадцати восьми годиков отроду, и, знаете, лучше не было бы. Вера посмеялась на комментарий об Алёшеньке, возможно, даже догадалась, о ком идёт речь (Дима упоминал про Сида), но сказать об этом не успела: Гашпаров решил не тянуть кота за хвост, а сказать прямо, зачем он здесь. — Честно говоря, я по делу. В общем, Дима сейчас лежит в районной больнице, и мне срочно нужно с ним поговорить, но пропускают только родственников. Если я правильно помню, ваш муж работает в этой больнице. Может, есть хоть какой-то шанс пройти с его помощью? Я был бы невероятно сильно благодарен. Вера задумчиво кивнула, даже улыбнулась уголками губ. — Это проще простого, тем более, для вас. Я попрошу мужа. Завтра приходите в больницу и говорите, что вы к Диме. Вас пропустят. Валик аж просиял от счастья. Не в силах сдержать эмоций, он крепко обнял Веру. Сейчас, с блестящими глазами, с широкой улыбкой, он мог напомнить того самого Калигари, который был так сильно счастлив вместе с Димой. — Спасибо вам огромное, честное слово, я не знаю, как и благодарить! — Вы уже меня отблагодарили на всю жизнь вперёд, — сдержанно улыбнулась Вера, наблюдая за тем, как Гашпаров буквально вылетает на лестничную клетку на крыльях счастья. На следующий день Валик уже успел ощутить все прелести своеобразного больничного запаха лекарств, когда наконец-то его провели к нужной палате. Калигари даже затормозил перед самой дверью, собираясь с мыслями. Хотелось развернуться и сбежать, как убегал от милиции в тот апрель. А как среагирует Дубин? А что, если их взгляды разойдутся окончательно? А что, если вместо примирения они совсем разругаются? Можно было вот так стоять и накручивать себя всю ближайшую вечность, но Гашпарову уже хватило года. Дальше трахать мозги и себе, и ближнему в виде Сида, он не намеревался, а потому нажал на ручку и вошел-таки в палату. Нельзя было сказать, что Дубин, скажем, был бледным, как стена, или выглядел как-то особенно плохо. Просто человек, который сломал ногу — с кем не бывало? Только вот внутри даже не кошки заскребли, а словно тёркой начали херачить. Воспоминания нахлынули волной цунами, смывающей абсолютно всё, что только могло подвернуться. Но Валик не собирался позволить себе раскиснуть. Не сейчас. Не перед Димой. — Послушай, — неловко начал говорить Калигари, — давай не будем сейчас тянуть кота за яйца и начнём с дела. Честно говоря, я думал, что никогда не смогу тебя простить. Но я слушал то, что говорил Сид… Чёрт побери, я даже читал твои письма! И я пришёл к выводу, что не знаю, заслуживаешь ли ты прощения. Но я хочу тебя услышать, если тебе есть что мне сказать. — Странный сон. Обычно всё происходило совсем не так. На короткую долю секунды показалось, что дверь распахнулась наяву, а в палату вошёл действительно он. Но Дубин уже смирился — пытаться выдать желаемое за действительное нет смысла. Глупое сердце, вам с мозгом не удастся снова меня одурачить, какой бы качественной ни была подделка. Дубин шепчет, прикрывая глаза ладонью и откидываясь на стену: — Какое счастье, что это только сон, иначе я убил бы Сида прежде, чем умер со стыда. Но мы хотя бы квиты, потому что твои я тоже читал. От абсурдности ситуации хотелось не то истерически смеяться, не то столь же истерически рыдать. Перед ним, словно настоящий, до идиотизма смущённый и неловкий, стоял Валик. Его Валик. Впрочем, нет. Никакого Валика здесь нет. Это очередная пытка сознания. — А есть разница? Сейчас ты снова уйдёшь. Каждый раз ты либо уходишь, потому что ненавидишь меня, потому что не можешь простить, либо умираешь на моих руках. Я снова проснусь и знаешь… буду жалеть о том, что мне удалось проснуться. Я так напортачил, Валь. Я предал тебя и не заслуживаю ни прощения, ни твоей любви, но все, чего бы я хотел, это чтобы рядом был ты. Слышит шёпот, мол, Дим, я здесь. А Дима головой качает и закрывает глаза, что на мокром месте. Не выдерживает. Не может. В этот раз всё иначе, словно осознанный сон, как говорили городские сумасшедшие — он может двигаться, говорить, выбирать. Так странно и так реально, а потому слишком больно. — Но тебя здесь нет. Это просто очередной сон. Будь ты здесь — я бы мог вцепиться в тебя всеми тремя конечностями — уж извините, четвёртая в не самом рабочем состоянии, — и никуда бы не отпускал. Я так хочу тебя поцеловать, услышать биение сердца. Услышать твой запах, ощутить под руками тепло кожи и мягкость волос. Держать твою руку в своей и наконец рассказать, как сильно я тебя люблю. Потому что год назад испугался дважды. Я зассал и не сказал тебе этого. Я бы отдал всё на свете, лишь бы иметь возможность сказать это тебе. Хотя бы увидеть, дотронуться хотя бы кончиками пальцев. Даже если оттолкнёшь, даже если ударишь, даже если снова назовёшь лжецом, я всё равно скажу это. То, что я сделал год назад, было самой огромной моей ошибкой. Я люблю тебя, Валик. Люблю, и хочу быть с тобой. Он не помнит, когда открыл глаза, но под конец своей тирады смотрел на парня мокрыми от слёз глазами, с болью в сердце всматриваясь в родные черты, в глубину серых глаз. Они цвета мрамора. Светлого мрамора, из которого, по мнению Дубина, будет сделана его надгробная плита, потому что этот парень стал его гибелью. На него в ответ смотрели удивлённо и как-то знакомо, но словно забыто. Словно такого живого взгляда он не видел давно. Словно в этих глазах были не тлеющие угольки ненависти и отвращения — словно там теплилась боль, вперемешку с нежностью. Сердце забилось быстрее. А стоило Валику взять его за руку и положить ладонь себе на грудь, в районе сердца — собственное и вовсе разбилось вдребезги. Под кожей ощущалось биение. Его губ коснулись другие — мягкие, горячие, родные. Осознание накрыло такой волной, что он едва не забыл как дышать. Никакой это был не сон. Гашпаров целовал медленно, аккуратно, давая почувствовать прикосновения, с такой нежностью, словно Дима весь фарфоровый. Целовал потому, что не знал, как еще объяснить: я здесь, я живой, я настоящий, это тебе не бредится. Внутри проснулось, затрепетало что-то давно забытое. Что-то, что умерло в Калигари ещё когда его пырнули в той подворотне ножом. Сердце затарабанило, дыхание сбилось. Если бы всё было так просто. Если бы можно было так легко простить, сделать вид, что ничего не было. — Теперь веришь, что я настоящий? Если все ещё нет, спроси свою сестру, я с ней вчера виделся. Групповые галлюцинации — это уже совсем плохо. Несмотря на эти неловкие попытки пошутить, говорить было трудно. Трудно собирать в предложения и произносить то, что он носил в себе целый год. Трудно доверяться человеку, который однажды тебя уже предал. — То, что ты говорил в письмах, то, что я слышу от тебя сейчас… Всё это даёт мне надежду на то, что ты правда раскаялся. Что больше меня не бросишь, если я тебе доверюсь. Пока Валик говорил, он крепко сжимал Димину ладонь в своей, словно желая дать понять: всё происходит в реальности. — Но потом я думаю: а что, если эти шавки что-то узнают? Что, если они тебя снова припугнут? И правда, что будет тогда, Дим? На словах ты смелый, но что, если всё повторится? Я боюсь, что доверюсь тебе, а ты этого не оправдаешь. И я не знаю, что думать. Когда-то, глядя в зеркало, он видел парня, который искренне улыбался, чувствовал, жил. Но сейчас глаза в отражении были пустыми. Синяки казались почти чёрными, а зелёный цвет потускнел, словно листья с приходом осени. Прав был Сидельников: он всё просрал. Бросил, плюнул и растоптал все надежды, все возможности, всю веру, которая у него была. И веру Сида с Диной в него — тоже. А ведь они были единственными кто, зная все от начала и до конца, поверили ему, сделав все возможное, чтобы у Димы с Валиком появился шанс. А он просто взял и выбросил их веру на помойку, залив всё бензином и предав огню. В груди холодным и липким туманом клубилась боль, хоть когда-то там билось живое, горячее сердце. Сердце, оставшееся где-то там, на Ротонде, еще не заполненной использованными шприцами и грудами мусора среди валяющихся тел. Оно билось, горело, трепетало, словно ресницы на часто моргающих от усталости глазах, когда над городом загорался рассвет и стихала музыка, под которую они танцевали всю ночь. Хотя кому он врёт? Сердце Димы осталось в руках Калигари, независимо от местоположения парня, будь он на Ротонде, в общаге, больнице, милицейском участке, за тридевять земель от него или посреди его комнаты, как вот сейчас. Гашпаров смотрел на Дубина не моргая, стоя за спиной и ловя взгляд в отражении. Надо же, он был так невнимателен, что позволил себе пропустить момент вторжения в квартиру. Стоит ли говорить что-то о вторжении в его сердце? Сердце, которое Валик сейчас мог согреть в своих руках или разорвать на куски. Точно так же, как когда-то сделал сам Дубин. — Если ты собираешься снова поцеловать меня, а потом уйти, потому что не знаешь, надо оно тебе или нет, то лучше уходи сразу. Не мучай, просто… просто уходи. — Дим, Дим, Дим, да послушай ты меня… — начал шептать Валик тихо, словно в температурном бреду, — думаешь, я бы пришёл, если бы считал, что у нас и вовсе нет никаких перспектив? Я бы стал терзать себя, бегать и искать тебя по всему Питеру, договариваться с твоей сестрой, чтобы благодаря её мужу меня впустили в твою палату? Но и ты меня пойми. Да, я не могу сейчас признаться тебе в любви до гроба и пообещать всегда быть вместе. Не после того, что ты сделал. Такие вещи быстро не прощают. Но я хотел, чтобы ты знал одно. Я все ещё люблю тебя. Только, наверное, зря пришёл. Зря стою и издеваюсь над тобой своим непониманием того, что делать с нами. На глазах Валика выступили слёзы. Он закусил губу и отвернул лицо, чтобы не показать слабости. Всё равно что пытаться остановить кровотечение пластырем. Быстрее, чем Дубин успел что-то сказать, Калигари пулей выскочил из палаты, обронив тихое «прости». Истерика настигла его уже на улице. А ведь это были даже ещё не все разборки на сегодня. Как минимум — отношения предстояло выяснить ещё с одним человеком. Подумать только, он ведь просил, предупреждал, но Сид всё равно повёл себя как упрямый баран и дал Диме прочитать те письма, в которых он рассказывал о самом волнительном, самом сокровенном! И непонятно, что теперь вообще у Дубина в голове и на что он рассчитывает. Валик не помнил ни того, как ноги донесли его до маленькой комнатки в коммуналке, ни того, как взорвался, едва увидев Костарёва. Он долго и злостно что-то кричал о том, что это мудачество, неуважение, абсолютное свинство, обзывал самого Лёшу такими словами, что у соседей уши в трубочку сворачивались. А Сид просто стоял и спокойно слушал — даже брови не приподнял. Только вот вскоре у Калигари выскочило то, что ему вообще не стоило произносить, ни при каких обстоятельствах. — А вроде спасители ебучие!.. Рассказывали, что больше всех жопой горели, бегали, чтобы деньги собрать. Что, думаете, герои теперь, я ваша собственность, и письма мои — общее достояние? Так развесь их на стенах, в газете пусть напечатают! Двуличные вы — что ты, что шваль твоя кудрявая! Лёша понимающе улыбнулся, смотря на Валика как на душевнобольного, и притянул к себе за воротник, яростно шипя: — Знаешь что? Ты можешь оскорблять меня сколько угодно, но ещё одно слово про Дину, и я сломаю твой и без того кривой нос! — Тогда я напишу на тебя заявление — один раз она ведь уже дождалась, и второй выдержит, — усмехнулся Гашпаров. Костарёв что-то рявкнул о том, чтобы Валик уёбывал нахуй, Калигари поторопился выполнить просьбу, сохраняя на лице наглую улыбку, хотя когда он спускался по лестничной клетке, в глазах уже туманилось от слёз. Он лишился лучшего друга. Его все предали. Абсолютно, блять, все. Сид действительно все эти дни приходил кормить животных. Иногда один, иногда вдвоём с Диной: благо, Дубин передал им ключи. Всё-таки нельзя было оставлять животных голодными, иначе не факт, что к возвращению Димы от дома остался бы кирпич на кирпиче. Да и поиграться с котиками было забавно: Костарёв бы, может, даже взял одного, если бы не тот факт, что живут они в коммуналке, и соседи за такое самоволие пустят их на корм этим же котам. Хорошо бы поднять цены и начать искать возможность перебраться в более просторное жильё, да только вечно проблемы какие-то мешают: цитируя одного панковского товарища, не понос, так золотуха. Не самое приятное выражение, конечно, зато ёмкое. От мысли, что некоторые на такой жилплощади и детей заводят (некоторые — специально, чтобы квартиру дали), Лёшу передёргивало. Им и вдвоём тут тесновато, уединиться особенно негде, а тут ещё один живой человек? Ну уж нет, хватит с них кактуса, который Дина притащила с работы и гордо сообщила, что это теперь их общий ребёнок. Спустя неделю после ссоры с Гашпаровым он пришёл, как обычно, покормить котов в очередной раз. Ничто не предвещало беды — даже когда Сид понял, что Диму уже выписали. Костарёв обрадовался, улыбнулся: в больницу его не пускали, так что теперь они виделись впервые за долгое время. — Надо же, я и не знал, что ты уже дома. Котов всё-таки покормить? Если тебе надо чем-то помочь, то говори, ты с этим гипсом далеко не уйдёшь, — предлагал свою помощь татуировщик, ещё не представляя, что на него вот-вот обрушится гневная тирада. — Спасибо за предложение, только ты уже помог. Лучше этого только сразу в петлю или Таджикистан, может, хоть там он меня найти не сможет. Что ты, Алёша, сохранил в секрете то, о чём узнал, да? Классно ты сохранил. Так круто, что Валик мне их в лицо готов был пересказать. Один раз, один ёбаный раз я попросил ничего не говорить. Я не просил тебя забыть что я сделал, я не просил прощать меня, я попросил просто забыть то, что я написал в тех ебаных письмах, которые не должны были быть отправлены. И что ты сделал? Это ещё хуже, чем если бы ты заставил меня пройти через всё это снова. Он говорил и говорил, слова всё лились и казалось что этому не будет конца. Обида и злость застилали глаза, мешая здраво мыслить и тем более себя контролировать. Таким разъярённым от собственной беспомощности Дубин чувствовал себя только год назад, когда перехерачил все, что только можно было. Теперь Сид разрушил надежду на всё, что могло бы быть. Ощущение, словно тебя предали, резало глаза. Он обнажил в этих письмах в душу, а Костарёв словно взял и выставил это на всеобщее обозрение. Да узнай об этом вся Ротонда, сотни людей, весь грёбаный мир — это не ощущалось бы настолько болезненно, как то, что об этом знал Валик. И неизвестно, кто их них испытывал больше боли. И плевать было на то, что испытывал Костарёв. На тот момент было плевать. Дима осознает свою ошибку буквально минутами позже. Сид стоял и слушал. Спокойно так, словно у них тут не более, чем милая светская беседа. Но только те, кто хорошо его знал, с уверенностью сказали бы, что вот-вот ебанёт. Не должно? Так и в Чернобыле тоже не должно было ебануть. — А про меня хоть кто-то подумал? — начал Костарёв пугающе тихо, — как минимум про то, что я бегал, как в жопу ужаленный, и пытался вас, придурков, помирить? Что я поддержал вас двоих, хотя сразу понимал, что добром это не кончится, и молчал только потому, что видел, как Калигари счастлив с тобой. А потом ты взял и сбежал. Мать твою, он чуть не сдох! Каково мне было приехать из тюрьмы и в первую очередь узнать, что мой лучший друг умирает в реанимации? Только я был с ним всегда. Я сбивался с ног, работал, пока у меня не начинали отказывать руки. Я верил тебе, я уговаривал Калигари дать тебе шанс в своих письмах. Оказывается, зря. Я жалею, что тебе доверился. И искренне жалею, что не въебал тебя лицом о дверной косяк и не пообещал отпинать ногами в подворотне, если ты ещё хоть раз мне подвернешься, при первой же встрече. А теперь-то… что ты, что он… только то и делаете, что высказываете мне, какой я хуёвый! Только вот не я здесь мудак. В зеркало на себя посмотри. И Гашпарову посоветуй сделать то же самое. Всё это Лёша говорил железным голосом, не позволяя себе сорваться на крик. А когда закончил, взглянул на Диму с ненавистью. Забитые отчасти выцветшими татуировками ладони интуитивно сжались в кулаки. Сид сжал губы и прищурил глаза, словно вот-вот ударит. — В таком случае всем будет лучше, если мы разойдёмся сейчас и если и встретимся — будем делать вид, что не знакомы. Спасибо, что заботился о кошках. Теперь убирайся. Почему-то Лёше показалось, что лучше бы Дубин его ударил. Костарёв лишь слишком громко хлопнул дверью, уходя. Ноги несли его к единственному месту, которому он доверялся — Ротонде. Сейчас там было совершенно пусто — только и того, что валялись использованные шприцы и пустые бутылки. Измученный болью, злостью, разочарованием, он херачил костяшками о стены и истерично рыдал. Люди оглядывались на него, но проходили мимо, думая, видно, что этот пацан в панковском прикиде под веществами. Или, как минимум, сильно пьян. Его никто не остановил даже когда все руки Костарёва были уже в крови и ходуном ходили от немого бессилия. Внезапно кто-то подошёл к нему, обнял сзади — Дина, которая часто здесь сидела в одиночку и думала о чем-то своём, если не работала или не была с Сидом. Она взяла его ладони и опустила в снег, чтобы остановить кровь. Ничего не спрашивала — разберётся в произошедшем позже. Сейчас важно успокоить Лёшу. От вида красного снега он ещё сильнее начинал захлёбываться слезами, вспоминая события прошлого года, а она лишь прижимала его к себе и говорила не держать ничего в себе. Плакать, если хочется, если внутри словно всё расхуярили в мясо. Не нужно пытаться скрыть слабость — пусть лучше боль проходит. Если её сдерживать, это потом выйдет кровоточащей язвой в сердце. А если на сердце язва, то скоро будет труп.