Wasted sunsets

Валик мог сколько угодно злиться на Сида за его резкий характер и необдуманные решения. В конце концов, за то, что тот дал прочитать его письма Диме. Но была одна вещь, оспорить которую было просто невозможно. Костарёв приложил, наверное, даже больше усилий для того, чтобы Калигари простил Дубина, чем сам Дима. Что те письма, которые так и остались бы неотправленными, что уговоры хотя бы выслушать милиционера. Кто-то другой фыркнул бы и сказал разбираться самостоятельно. Лёша этого не сделал, а в ответ всё равно получил чёрную неблагодарность. Определённо надо будет попросить у него прощения — наговорить столько всякой гадости лучшему другу надо ещё уметь. Но сейчас перед Гашпаровым стояла другая крайне важная цель — уведомить Диму об окончательном решении. Он долго ломался, сомневался, ходил кругами, вымотал себе все нервы, но всё же решил. И понимал, что это надо сказать, смотря в глаза. Что нужно наконец-то довести уже эти отношения до точки, так или иначе. Это был первый раз, когда Валик собирался зайти в дубинскую квартиру через дверь — лезть через окно не позволяли проблемы со здоровьем, оставшиеся после травмы, да и это было попросту неуместно при данной ситуации. Что-то подсказывало Калигари, что одним фактом своего существования он подкинул бабулькам на лавочке тем для разговора на неделю вперёд, но сейчас это беспокоило его меньше всего. В горле стоял ком, в голове — белый шум, а сердце трусливо скулило. А вдруг в Диминой голове что-то щёлкнуло, и он изменил своё мнение? Решил сделать вид, что не было ни побегов на Ротонду, ни поцелуев, ни трепещущего под рёбрами счастья? Нет, глупости же. Нельзя сделать вид, что такое с тобой не происходило. Такие вещи не забываются, как бы иногда ни хотелось. Валик жмёт на кнопку дверного звонка трусливо, словно мальчишка, которого друзья подбили позвонить в дверь и убежать. Что, если откроют дверь и его обматерят или, того хуже, пожалуются родителям? Только вот боится он давно уже не этого, а вероятности получить от ворот поворот. Едва дверь открывается, Гашпаров начинает тараторить быстро, как восьмиклассник, который пришёл признаться в любви своей соседке по парте и боится, что та его вот-вот прогонит. — Дим, думай что хочешь, честное слово, но я скажу, пока мне не стало совсем стрёмно и я не съебался. Я люблю тебя, несмотря на всё это. И хочу быть с тобой. — Допустим. Ему бы думать о чувстве вины, или о счастье, свалившемся на голову, или о том, что на одной ноге стоять-таки слегка тяжеловато. Видеть бы эти глаза, в которых теплились надежда и страх, взять бы руки в свои и ощутить эту дрожь, но он не мог. Произнесённые парнем слова оглушили, ослепили, отрезали все ощущения, оставив только белый шум в голове. Дубин не любил такое состояние. Он не любил, когда речь отнимается, весь словарный запас машет ручкой, уходя в сторону Сибири, а мозг отказывается генерировать простейшие из актуальных для задачи решений. Он цеплялся за каждую мелочь в надежде на то, что хоть что-то, блять, запустит когнитивные процессы и заставит его не стоять мраморной статуей самого себя. Получилось не с первого раза. С первого раза удалось зацепиться за, казалось, самое невероятное из возможного: Гашпаров зашёл через дверь. А вот со второй попытки что-то пошло совсем не туда. Не то вся скрытая агрессия вырвалась наружу, не то Валик его когда-то покусал и это передалось подобно бешенству, только с инкубационным периодом длительностью в год, но нёс Дубин что-то явно не то, что хотел. Хотя чему тут можно удивляться, с последними-то событиями. Как будто он сам знал чего хотел. — И чего ты ждёшь после таких новостей? Дима даже не пустил его дальше порога, продолжая говорить просто убийственно спокойным голосом. — Того, что я разрыдаюсь от счастья? Или брошусь к тебе на шею, вне себя от радости? Что после стольких дней нервотрёпки я просто возьму и поцелую тебя и мы начнём всё с чистого листа? Ты думаешь, что я настолько безнадёжно люблю тебя, что вот приходишь ты такой весь из себя и я весь твой? Знаешь что, Гашпаров… Дима глубоко вздохнул, собираясь с мыслями и очень выразительно глядя (правда, что именно выражал этот взгляд, он сам не понял, но главное, что выразительно) на ошалевшего, перепуганного мужчину. В ушах гулко билось собственное сердце. — Ты, наверное, прав. Нервно развёл руками и неловко улыбнулся, прежде чем за ворот втащить парня в квартиру и прошептать «я люблю тебя», за секунду до самого долгожданного поцелуя. За эти пару минут сердце у Валика успело провалиться не то что в пятки, а как минимум на этаж вниз. Ну не мог ведь Дубин дать ему от ворот поворот? Только не сейчас… Но нет, быстрее, чем Гашпаров успел охуеть, он ощутил чужие горячие губы на своих. Они целовались долго и глубоко, полностью пропадая друг в друге, прижимаясь так близко, как только можно было. В какой-то момент Калигари ощутил солёный привкус во рту, но кто из них плакал, было уже не разобрать. Да и не особенно важно, если откровенно. Когда они разорвали поцелуй, Валик ещё долго гладил чужое лицо пальцами, словно пытаясь понять, фикция ли это. — Цыплёнок… Мой родной цыплёнок… Он так чертовски давно не называл Диму этой кличкой, что это ощущалось непривычно, но вместе с тем тепло. Как бывает, когда возвращаешься к родному человеку после долгих скитаний. — это тебе за издевательства. Шепчет, нежно целуя и легко прикусывая мягкие губы. Родные, любимые…он вечность их не касался. Стук сердца заглушал дыхание, пульс зашкаливал, мысли путались, мозг упорно не верил в происходящее. — прошу, скажи, что это действительно ты. И целует-целует-целует, толком даже с места не двигаясь, так и застряв у стены возле наспех захлопнутой входной двери. В груди затрепетало что-то давно забытое, истлевшее и погребённое под чувством вины, щедро присыпанное осколками чувств и надежд. Дубин позорно (ни хрена) плакал, не веря ни глазам, ни ушам, водя руками по голове, лицу, телу, в надежде убедиться, что это не сон. — Господи, когда ты стал таким сентиментальным? А сам смеётся, сцеловывая с горячих щёк солёные слёзы. Всё-таки не сон. — Если бы ты только знал, как я ждал тебя. Я скучал, Валик. Я люблю тебя. — Я тебя тоже очень люблю. Посмотри на себя, ты весь в моей подводке, дурашка. От слёз на лице Гашпарова и правда размазалось всё, что поддаётся размазыванию, а теперь часть ещё и оказалась на лице Димы, и Валик стирал эти разводы большими пальцами с чужих щёк. По всем законам романтической прозы дальше должен бы идти жаркий секс, но после разлуки в полтора года хочется нацеловаться вдоволь, наобниматься, насмотреться в родные глаза и ощутить наконец-то что-то, кроме арктического холода под рёбрами. А ещё у них была невероятно важная миссия: помириться с теми, кто по факту помирили их. Терпеливо тыкали в лицо фактом: они всё ещё любят друг друга, но упорно продолжают ходить кругами. — Я так плакал над теми твоими письмами… Внутри словно кошки скреблись. Такие они искренние… Сид знал, что делал, когда мне их показывал. Знал, что я просто не смогу сопротивляться. Вот же чертяка… Калигари тихо рассмеялся, утыкаясь носом в Димину шею. На самом деле, конечно, нехорошо получилось. Сид их буквально помирил, а он в благодарность ему наговорил гадостей. А Мадина… Мадина поддержала Лёшу и, как выяснилось, была права. Внезапно в глазах Калигари появился шаловливый блеск, как бывало всегда, когда он что-то задумывал. Губы расплылись в ухмылке. — У меня есть идейка. Но боюсь, что потом тебе придётся наказать меня за вандализм. Со всей строгостью, цыплёнок. Как думаешь, Сид заценит надпись «Алёша, прости нас!» под окнами? — Он нас, может, и простит, но разве что посмертно. Сразу после того как сам убьёт. Дубин бормотал, не разрывая объятий и не убирая голову с изгиба шеи парня. — Исходя из этого, я предпочёл бы повременить с чистосердечным признанием и постоять с тобой вот так, ну не знаю… ближайшую вечность? Понимал, что тянуть с выяснением отношений не стоит, что это поможет (он почти наверняка был уверен, что поможет) сбросить груз вины, обид и недосказанностей с плеч, но чёрт, он не ощущал этого полтора года. Он лишил себя всего этого на полтора года. «Клянусь, если Сид с Диной нас не убьют — я ни за что в жизни больше тебя не упущу. Тем более по собственной трусости.» Подумал, но решил не произносить вслух, чтобы не накалять обстановку. Им ведь так хорошо сейчас без этих актов самобичевания. А будет еще лучше, как только они помирятся с одной неугомонной парочкой. Хотя справедливости ради стоит отметить, что это могло бы и подождать один день, но чёрт, раз его счастье не хочет откладывать это в долгий ящик — пожалуйста. Отчасти он его очень даже понимает. — Я в деле, если эта «идейка» включает в себя не только акт вандализма, но и хоть какой-то целесообразный полноценный план. Валик искренне убеждал его, что план несомненно есть. Ага, блять. Целых три. Им абсолютно точно не выжить. — Жди, цыплёнок. Спустя час Гашпаров черт знает откуда притащил целую банку краски (хватило бы, чтобы извиниться перед каждым Алёшей во всем Питере) и малярную кисть. Сам он выглядел невероятно довольным собственной затеей. Как же Валя скучал по таким вот совместным выходкам. Когда он помогал Дубину накраситься, нарядиться, и они вместе шли тусоваться на Ротонду — в единственное место, где их любовь принимали. Как же больно было узнать, что за год его отсутствия немало людей из компании плотно подсели на спирт или иглу, и, собственно, компания практически развалилась. Но теперь у него хотя бы был Дима, его любимый, дорогой Дима. Вскоре они под покровом ночи уже были под окнами дома, в котором жили Костарёвы. Благо, погода играла им на руку, и асфальт не был заледеневшим или попросту мокрым. Ну просто мечта вандала. — А помнишь, как я разрисовывал стены, а ты меня поймал? — улыбнулся Калигари, вспоминая времена, когда он был младше, не носил ортопедический корсет и совершенно точно не понимал, во что вляпывается, — ты тогда ещё сказал, что не против поцелуя. Ну, я и поцеловал. В первый раз с твоего согласия. — это когда «у меня нет талантов и я хочу реализоваться через вандализм, поэтому извините, но хуй?» Конечно помню. Дубин сам ностальгирующе улыбнулся, вспоминая тот вечер. — не помню, правда, за что именно тебя ударил, но меня можно понять — не каждый день целуюсь с парнем, ещё и с, ну, таким. Валика конкретно пробило на ностальгию. Сейчас он даже мог себе позволить прижать Дубина к стене, в точности как тогда, и нежно-нежно поцеловать, запуская пальцы в волосы и кусаясь за губы. Всё равно их никто не видел, а если бы и видел, то пол Гашпарова с его порядочно отросшими за год волосами (почти по плечи!) было весьма проблематично идентифицировать, да ещё при плохом освещении. Но в конце концов пришлось оторваться друг от друга и перейти к делу. Валик улыбнулся, пододвинул Диме краску, кисть и сказал: — Ну, давай. Из нас двоих лучший художник явно ты. Казалось бы, кто будет в потемках рассматривать, кто там под стенкой стоит — бабки-то все спят? Но Дима будет. Всматриваться в каждую черточку, словно заново узнавая, словно видит впервые, и так же впервые влюбляется в эти глаза и улыбку. Будет водить пальцами по родному лицу, силясь впитать образ целиком, в мельчайших подробностях, с каждой родинкой, каждой… — А у тебя морщинки во-от здесь. И пальцами гладит в уголках улыбающихся глаз. Бесконечно любимых, цвета зимнего неба, в свете фонарей отливающих разводами бензина на асфальте. Поэт из него, конечно, не очень, зато влюблённый парень в самый раз. Однако даже несмотря на степень беспощадной влюблённости он оставался прежним Димой. Димой, который не упустит возможности поворчать о том, что «и с кем я связался, мало того что вандал, так ещё и в подельники записал, а это, между прочим, либо огромный штраф, либо исправительные работы, либо лишение свободы на срок до трёх месяцев». Ну что поделать? Мент, он и влюблённый в панка — мент. Честно говоря, Дина совершенно не имела привычки по утрам смотреть в окно. Пойти на кухню, попутно разлепляя глаза, отстоять очередь в ванную — это уже ближе к правде. Что уж говорить про Сида, у которого зачастую были клиенты с самого утра, а если и нет, то другой работы хватало по горло? Неудивительно, что чудо-надпись на асфальте они не увидели и не среагировали не то что должным образом, а вообще хоть как-то. Лёша дорабатывал очередной эскиз, Нэнси ворчала, пытаясь заставить его оторваться от работы и хотя бы позавтракать. И тут внезапно стук в дверь, хотя они совершенно точно никого не ждали. — Ну и кого принесло? Неужели снова соседям машинка громко жужжит? Так чья бы корова мычала, у самих ребёнок постоянно орёт, — ругалась Дина, вставая, чтобы открыть дверь. Она не возмущалась всерьёз — скорее, для самой себя, чтобы хоть как-то заполнить тишину. Но, открыв дверь, Костарёва подумала, что уж лучше бы на пороге стояли соседи. Эти двое… Они поочерёдно выливают ушат дерьма на голову взамен на попытку помочь им помириться, а теперь им хватает наглости сюда припереться, как ни в чём ни бывало? Мадина вспыхнула моментально. Несмотря на свой крохотный рост, она притянула к себе Диму за ворот (честно говоря, в основном потому, что он был пониже Вали) и зашипела, как бешеная кошка. — Я не знаю, что вы двое наговорили Лёше, не знаю, зачем вы сюда припёрлись, и… За её спиной материализовался Сид, пришедший на шум. Он абсолютно спокойно оттащил свою супругу от Дубина, хотя внутри разгорался целый вихрь. Мало им, они ещё и добить пришли? — У меня всего два вопроса: почему вы здесь и почему вы здесь вместе? — слишком ровным голосом, как бывает из-за попыток скрыть эмоции, произнёс Костарёв. Несмотря на то, что Мадина была на порядок ниже Димы, который был на пол головы ниже Валика, а тот — еще на пол головы ниже Сида, эта девушка имела удивительную способность: Костарёва внушала страх и ужас даже тем, кто лежал в советской больнице, а так же заставляла проснуться инстинкт самосохранения даже у тех, кто пришёл на тусовку панков, будучи сотрудником правоохранительных органов. «Такая боевая барышня и убить случайно может. А самое забавное, что никто не поверит, даже если она придет с чистосердечным. Ну, если никто конечно не сталкивался с ней прежде». Дубин откровенно никогда не завидовал тем, кому удавалось вызвать гнев у Костарёвой и тем более не завидовал сейчас себе и Валику. Больше себе, конечно, потому что Гашпарова, он готов поспорить, добивать не будут, максимум — с лестницы спустят, а вот его могут и прямиком из окна. И Дима бы рад был надеяться на «быстро и безболезненно», но ни эта парочка, ни высота этажа не дадут ему ни малейшего шанса. К слову, говоря об окнах: — Только не говорите, что вы не оценили наш акт вандализма. А ведь мы так старались! Изобразил негодование (или скорее не пойми что вообще), всеми силами пытаясь перетянуть внимание супругов с их скромных (в ближайшем будущем, вероятно, отпизженных) персон на что-нибудь, мать их, другое, пока он не сориентируется, что делать. Видимо, весь хвалёный план Валика заключался в том, что он будет стоять и молчать, пока его Дина будет медленно разрезать на кусочки пилочкой для ногтей. — Ну мы, в общем, по делу. Извиниться. Выставил руку, едва успев удержать летящую на них дверь, не дав той захлопнуться перед самым носом. По ту сторону раздавались напряжённое дыхание бывшего Сидельнокова и злобное шипение его прекрасной супруги, готовой приготовить гуляш из милиционера. Гашпаров понял, что ни черта они не видели и в окно утром не выглядывали, и решил действовать радикально. Подхватил на руки миниатюрную Нэнси, которая не успела даже пискнуть, и отнёс к окну. Она, кажется, аж замерла от такой наглости, но, увидев надпись на асфальте, Мадина зашлась истерическим смехом. Встревоженный Сид метнулся к окну, пытаясь понять, что там его любимая такое забавное рассмотрела. Устало вздохнул, отнимая у Валика Дину. — За Алёшу вас обоих убить мало. Но сил уже нет. Свалите по-хорошему, а? Неужели вы правда думали, что заслужите прощение дурацкой надписью на асфальте? Валик вздрогнул. В его глазах заблестели слёзы, и он перевёл на Лёшу умоляющий взгляд: ради всего святого, хотя бы выслушай. — Ты был прав. А вот мы с Димой повели себя как два идиота. Наговорили тебе всяких гадостей, а через день благодаря тебе же помирились. Спасибо за всё, что ты сделал, правда. Всё-таки ты очень умный человек. И настоящий друг. Потому что никто больше не вернул бы мне человека, которого я люблю больше жизни. И мы не надеялись извиниться той надписью. Хотя бы добиться того, чтобы вы нас впустили. Словно в поисках поддержки, Калигари сжал Димину ладонь в своей, переплетая пальцы. Где-то внутри он, конечно, надеялся, что Дубин хоть что-то скажет и не будет молча хлопать глазами. — Мы были испуганы. Банально перепугались дров, которых сами же наломали, и думали, что ничего уже нельзя исправить. Потому и отталкивали любые попытки помочь. Хорошо, что до нам дошло и мы вообще помирились. И сейчас, нормальными здоровыми трезвыми мозгами мы понимаем, что без вас этого бы не произошло. И как бы там ни было, мы вас очень сильно благодарим за всё. Несмотря на всё горячие клятвы, во взглядах Костарёвых плескалось сомнение вперемешку с недоверием. И тогда Валик решил пойти ва-банк, буквально снеся Сида с ног, завалив его на пол и гордо усевшись сверху. — Я не слезу, пока ты не скажешь, что прощаешь нас, — сообщил Гашпаров. Учитывая, что весил он добрых девяносто кило, долго просидеть под такой нагрузкой было бы крайне проблематично. Внезапно Нэнси мягко улыбнулась, качая головой. Какие же эти двое всё-таки забавные. Да, идиоты, бараны, но друг без друга не могут. — Расслабься, Лёш. Не надо их наказывать своей обидой. Они уже сами себя достаточно наказали. И Сид кивнул, как послушная собака. Слишком сильно их выматывала в последнее время эта пустая, бессмысленная злоба. Так чертовски сильно наконец хотелось это всё отпустить. — Прощены. А потом все четверо превратились в сплошную хохочущую, щекочущую, нечленораздельную, но такую счастливую мешанину. — Жаль, что полароид, суки, забрали. Вот бы сфотографироваться, — мечтательно произнёс Лёша. — Ты лучше запомни. Лучше любой фотографии, — посоветовал Калигари. У них впереди была вся жизнь для того, чтобы пить дешёвое вино, тусить, обниматься, налаживать свою жизнь и, главное, любить. А ещё верить в то, что всё будет хорошо, вдруг стало удивительно легко, как и в то, что эта зима тысяча девятьсот восемьдесят девятого никогда не сотрётся из их памяти.