Wasted sunsets

На Питер неизбежной волной надвигались новогодние праздники. Сид с Диной с усмешкой наблюдали за тем, как их соседи по коммуналке скупают всё, что можно, да ещё и в таких количествах, что потом можно будет долго таскать еду из общего холодильника, а никто и не заметит. Они собирались праздновать на Ротонде вместе с многими другими панками — но идти туда, ясное дело, ближе к вечеру. В сегодняшнем плане был ещё один важный пункт: навестить Диму, поздравить его с наступающим праздником и поговорить все-таки насчёт тех писем. А ещё — рассказать кое-что важное. Едва дверь открылась, как Дина с порога уже начала активно жестикулировать, явно собираясь вывалить на Дубина вагон и маленькую тележку информации. Но едва Лёша положил ладони на её миниатюрные плечи и чуть надавил, как бы сигнализируя, что тут нужно быть аккуратнее, девушка все поняла и замолчала. Сидельников начал говорить вместо неё. — Видишь ли, ты, кажется, перепутал коробки. И в той, что ты отдал, были письма, в которых ты обращался к Калигари… но так и не отправил. Не осуждай, но мы все же прочли. — Ты всё-таки очень сильно его любишь, — тихо произнесла Нэнси. — И мы надеемся, что он тебя простит, — закончил за ней Сид, — но мы здесь не чтобы нагнетать обстановку. Внезапно глаза у обоих заблестели, как бывало всегда при рождении идей (часто сомнительных) в светлых головах. Лёша вытащил из внутреннего кармана куртки запечатанный конверт, облепленный пёстрыми зарубежными марками. — Это письмо от Валика. Мы не вскрывали, хотели прочитать вместе с тобой, — с неожиданным теплом в голосе сказала Дина, — читай, Лёш. Если бы его мозг соображал, возможно, Дубин смог бы подобрать слова, способные описать его стыд, негодование, и желание орать что-то вроде «Алёша, какого хрена», но мозг не соображал, поэтому Дима стоял и хлопал глазами, как контуженный. Неловко было — пиздец. Было ли этой сумасшедшей парочке плевать на его смятение? Ещё как. — Да, вы здесь для того, чтобы добить меня полностью. Ну давайте, жгите. Письмо от Валика? Письмо, где если о нем и вспомнят, то только как о предателе, недостойном ни понимания, ни прощения, ни любви? Еще лучше. Просто потрясающе. Настолько великолепно, что лучше этого только выход в окно, с этажа так девятого. Или чай с цианидом. Без сахара. «Привет! Вижу, что без меня вы скучать не успеваете. Наверняка что-то ещё случится, пока это письмо дойдёт. Международная доставка просто ужасно долго идёт. Как минимум, я очень рад, что тебя выпустили без всяких проблем, а с Нэнси у тебя всё наладилось. Передавай ей привет, кстати, хотя наверняка вы всё равно читаете вместе. У меня всё в порядке. После операции, правда, останется шрам, так что все твои труды на моей спине пошли насмарку. Реабилитация тяжёлая, я буквально заново учусь ходить. У меня уже даже получается стоять без опоры! Чёрт возьми, как же я хочу пробежаться по улицам, заскочить на Ротонду… Хоть бы скорее. Если честно, у меня слишком много времени, чтобы думать. Возможно, из-за этого я так часто вспоминаю Диму. И я не знаю, стоит ли мне его простить. С одной стороны, то, что он сделал — предательство. А предательство нельзя прощать. Но с другой… меня иррационально тянет к нему. Это глупо, неправильно, но я ничего не могу с собой поделать. Только я мог так по-идиотски запутаться в себе, правда? Но это факт: я не знаю, как мне правильно поступить. Может, ты что-то посоветуешь? И клянусь, Сидельников, если Дима узнает о содержании этого письма, в тюрьму попаду уже я. За убийство. Ты меня понял? Конечно, понял. Я знаю. Рассказывай мне, что там у вас. Буду очень ждать твоих писем. Калигари.» Вот только реальное содержание письма заставило его потерять дар речи совсем по другой причине. Дальнейший поворот событий вообще заставил его челюсть уехать в дальние края. Может, поближе к Валику. В общем, далеко. Очень. Пришлось что-то сказать, чтобы как-то заполнить образовавшуюся тишину и, возможно, запустить шестерёнки в голове у парня. И кто бы сомневался, что ничего нормального после таких разговоров не происходит. Сид отвернул лицо, чтобы Дубин не увидел влаги в его глазах, и попытался пошутить, чтобы хоть немного разрядить обстановку, ссылаясь на одну из фраз письма. — Ещё раз кто-то пошутит про мою фамилию и тюрьму… — Так бери мою, — абсолютно ровно сказала Дина тоном, которым обычно просят сходить за продуктами. В комнате моментально повисла такая тишина, что можно было услышать, как гудит холодильник. — Сидельников, когда такая девушка делает предложение, грех как-то отказываться. И едва сдержался, чтобы не сказать «будешь за ней как за каменной стеной», потому что, сдаётся ему, тогда он точно получит по голове. И не факт, что от Сида. Лёша же от такого полностью впал в ступор. Нет, где-то на периферии он предполагал роспись с Нэнси, да и то чисто ради каких-то юридических моментов, но того, что это маленькое шебутное кучерявое чудо сделает ему предложение прямо на дубинской кухне, он ну никак не ожидал. — Конечно, золотце, — тихо произнёс он, — я буду твоим мужем. В тот день Дима во второй раз в своей жизни увидел слёзы Сида. — На Ротонде все просто лягут от этой истории, — фыркнула Дина. Почему-то внезапно от одного упоминания этого места всем резко стало не смешно. Сиду с Нэнси — даже неловко, ведь они идут веселиться, а Дима снова остаётся со своими кошками и проблемами. — Жаль, что ты не можешь пойти с нами. Но все знают про твой плохой поступок, а хороший не реабилитирует тебя в их глазах, — с горечью произнёс Лёша, — и на Ротонду тебе путь закрыт. — Но ты не скучай, ладно? Мы обязательно придём, когда Валик ещё напишет! — Дина попыталась закончить этот разговор хотя бы на относительно хорошей ноте. Ребята убежали на Ротонду, чтобы встретить праздник в шумной компании панков. Дубин остался один, в пустой квартире. Ну ладно, не совсем пустой, у него же три кота, в конце концов, но это всё равно не то. Он даже не помнит почему отказался от предложения сестры отпраздновать вместе с ними — наверное, чувствовал себя лишним. Он везде чувствовал себя лишним, словно нигде для него нет места. Однако этот Новый год Дима встречал с мыслью, что у него может появиться шанс, нужно только подождать. Да. Только подождать. И верить. В новогоднюю ночь почему-то особенно хочется верить. Только вот теперь радостного в жизни стало совсем мало. У Сида с Нэнси так точно. Они даже на Ротонду стали реже приходить: многие панки сошли на беспросветные запои, кто-то даже подсел на вещества. Приятного в этом месте становилось всё меньше. Только и счастья, что Лёша с Диной смогли расписаться. Без всяких торжеств и празднований — даже колец не покупали. Хотели, правда, позвать Дубина как-то тихонько отметить, но побоялись в лишний раз проехаться по больному месту. Зато по очереди исправно контролировали, чтобы тот совсем не загнулся и не раскис, попутно переживая из-за того, что больше помочь и нечем. Тем временем у Валика на реабилитации появилось до неприличия много времени на размышления. Первое время он читал письма Сида, в которых тот выражался очень даже благосклонно по отношению к Диме, со святым непониманием. Этот человек его предал. В принципе, произошло то, чего Лёша ожидал с самого начала. И теперь он оправдывает Дубина? Это что, какой-то несмешной анекдот? В какой-то мере всё встало на места, когда Гашпаров узнал, сколько Диминых денег ушло на операцию и реабилитацию. В какой-то мере было достаточно банальной возможности обдумать всё. Разумеется, Дима испугался. Разумеется, в таком состоянии он совершенно никак не мог здраво мыслить. Но оправдывает ли его это? В голове развернулся полный хаос. В своём последнем письме Сид рассказывал, что они с Диной подали заявление в ЗАГС, и про то, как она сделала ему предложение — невольно пробирал смех. Но от рассказа об опустошённом, вымученном, потерявшем всё Диме внутри словно кто-то пытался изрезать всё живое кухонным ножом. Он всё ещё за него переживает? Дурь. Надо гнать эту дурь из головы, или по крайней мере с кем-то её обсудить, иначе придётся переходить в психиатрическую больницу. Если держать всё в себе, рано или поздно можно задохнуться от боли. Очередное письмо от Калигари пришло где-то к началу февраля, и Сид снова пришёл к Дубину — правда, один, без Дины, которая сегодня снова была на смене. — Дима, мать твою! Открывай! Ты должен это увидеть! — трезвонил он в дверь, как будто что-то как минимум горело, а как максимум — начался апокалипсис. Он пулей влетел в коридор, на ходу вытряхивая снег, которого щедрая матушка-природа не насыпала ему разве что в бельё, и доставая из кармана письмо. — Вот отсюда читай. «…если честно, я чувствую себя очень странно, ведь соблазн простить Диму всё растёт. С одной стороны, то, что он сделал — предательство. Но с другой… это предательство можно понять. Он был испуган, он не мог мыслить рационально. А я уже запутался. Судя по всему, у меня будет ещё много времени подумать — реабилитация идёт довольно тяжело. Но все же я хочу узнать твоё мнение. Тогда ты понял, что эта связь добром не кончится. Ты чувствуешь людей глубже, чем я. И периодически видишь Диму. Так вдруг тебе есть что сказать?..» Но на чужом лице читалась лишь печальная улыбка. Дима давно потерял веру в то, что его поступок возможно простить. После того письма Сид с огромным нетерпением ждал следующего письма, надеясь прочитать, что Калигари приблизился к прощению ещё больше. Но — нонсенс! — ни одного упоминания Дубина. Лёша перечитал его трижды, даже подвис от удивления, но ничего не изменилось. Валик рассказывал о том, как идёт реабилитация, спрашивал про то, как идут дела в Питере, но старательно обходил тему его размышлений касательно Димы. И в следующем письме тоже. И в том, что пришло после него. К счастью, татуировщику хватило такта не задавать лишних вопросов. Не хочет, значит, нечего всё это тормошить. Только вот письма Дубина, которые так и остались у него, всё-таки выслал. Всей пачкой. Вместе с собственным. Сид чуял, что получит пизды, когда этот факт выплывет, но когда это могло его остановить? А Валик вообще не ожидал увидеть вместе с Лёшиным размашистым почерком листы, исписанные рукой Дубина. Он задал в пустоту вполне закономерный вопрос «Сидельников, какого чёрта?», потом вспомнил, что Сид уже давно Костарёв, повторил тот же вопрос с правильной фамилией, но ответа всё равно не получил. Несколько раз Гашпаров отбрасывал эти письма в сторону, твердил себе, что даже видеть не хочет эту графоманию, собирался даже выбросить, но в итоге всё же прочёл. И пожалел. Пожалел потому, что захотелось заскулить избитой псиной от этих попыток извиниться, направленных куда-то в пустоту, от размытых слезами чернил и чужого искреннего раскаяния. Обида уже не стояла комом в горле. Словно эти письма закрыли какой-то невидимый для самого Валика гештальт. Злости не было. Хотелось поговорить с Димой. Но словами, ища искренность в изумрудных глазах, а не обезличенными буквами на тетрадном листке. Реабилитация была длинной, затянувшейся практически на год, и к возвращению Калигари в Петербург прошёл почти год после того рокового дня, когда он получил нож в спину в буквальном смысле. Ноги уже не позволяли лазать на второй этаж, да и обувь из-за снега могла легко соскользнуть — слишком опасно. Поэтому пришлось идти к двери, как все нормальные люди, и нажимать на дверной звонок. Никого. Может, просто не вовремя пришёл, а Дима сейчас на смене? Валик уже думал уходить, когда из соседней квартиры вышла женщина лет сорока пяти. Гашпаров почти сразу к ней обратился, надеясь хоть что-то выяснить. — Извините, пожалуйста, вы не знаете случайно, куда вышел Дмитрий из четырнадцатой квартиры? Он на работе сейчас? Женщина нахмурилась, словно пытаясь вспомнить, а потом всё же уточнила: — Парень-блондин, да? Милиционер? Калигари закивал с таким воодушевлением, что, кажется, его голова была в шаге от того, чтобы отлететь. — Я уже недели три его не видела, может, случилось чего. Только кошек приходят кормить девушка такая низенькая, кудрявая, и парень весь в наколках. Даже на лице у него что-то набито, я не рассмотрела. Иногда поодиночке, иногда вдвоём. Они ещё именами такими странными друг друга называют… не русскими. В описании без труда опознавались Лёша и Дина. Что же, теперь было хотя бы понятно, в каком направлении двигаться и как выяснить, что произошло. — Спасибо, я понял. Калигари быстро спустился по лестнице вниз, вышел из парадного и уже думал отправиться нанести визит Сиду и Нэнси, когда краем уха услышал разговор бабуль на лавочке, неожиданно привлёкший его внимание. –…как так-то, до сих пор понять не могу! В жизни не поверила бы, если бы собственными глазами не видела! Такой молодой, красивый парень… А его «скорая» вынесла. Вены себе перерезал. Цвет лица Валика в тот момент можно было сравнить со снегом. По крайней мере, с той его частью, с которой собачники ещё не успели познакомить своих питомцев. Факты слишком удачно сходились: Дима уже давно не появлялся дома, молодой парень, перерезавший вены… Что, если он просто не выдержал давления собственной вины? Что, если Гашпаров опоздал? Всё бережно выстроенное внутри моментально разлетелось вдребезги. Этого не может быть. Этого просто не может быть. По нему мало кто будет плакать. Сестра, мама, да и, пожалуй, всё. Может, соседка снизу. Очаровательная бабулька, которая делилась вареньем собственного приготовления. Вкусное, малиновое — его любимое. За кошек только было грустно. Конечно, хватились бы его на службе, может, и быстро — максимум, пара дней, но оставлять их было очень больно. Даже никуда пристроить не успел — так спонтанно всё решилось. Он, правда, оставил окно открытым, чтобы те могли выбраться и найти себе еду и, может, дом. Когда-то же Котлета так и оказалась у него — неожиданно, крайне нагло и к его счастью бесповоротно. Пожалуй в своей недолгой жизни Дима любил только семью, малиновое варенье, чай из сушёной мяты и своих пушистиков. И Валентина. Человека, который стал его проклятием, хоть в подобную ересь парень старался не верить. Дима устал засыпать, просыпаясь с именем Калигари на губах, потому что во сне он непременно то уходил, то умирал, говоря, что его ненавидит. Выход был так прост, только выбор не очевиден. Дубин никогда бы не подумал, что выберет такой грязный способ, однако с уходом Валика понял, что физическая боль помогает заглушить душевную. Не хотел что-либо чувствовать. Не хотел. Больно было только первые пару минут. Дима не завидовал тому, кому придётся приводить в порядок квартиру после. «Чтобы кровь лучше отстиралась с ковра, сперва смочите ковёр холодной водой, а после нанесите на час слабый раствор нашатырного спирта…» Его жизнь оборвалась на двадцать четвёртом году, потерявшая всякий смысл и последнюю надежду. Шутка. На самом деле Диму при задержании отпиздили в подворотне, поэтому новый день Дубин встречал в комнатке с белым потолком и тошнотно-зелёными стенами. Открывать глаза не хотелось, ибо хотелось просто лечь и умереть. В принципе, с первым проблем не было — он и так лежал. А на второе, как говорится, времени нет — ещё дел куча. Ну, или на крайний случай, для этого нужны усилия, на это — силы, а какие тут силы, если он ощущает себя одним сплошным синяком, ещё и с ногой сломанной. В общем и целом, теперь к страданиям душевным прибавилось и боли физической. Последнего было больше. Сердце уже не болело — только тоскливо ныло, судорожно сжимаясь каждый раз, стоило где-то проскользнуть знакомому имени, да и, чего таить, вспомнить родные глаза. А вот Валик по незнанию чуть не заработал себе проблемы с сердцем и нервный срыв. К счастью, он ещё не успел впасть в оцепенение, когда бабульки продолжили рассуждать: — Что, милиционер с второго, что ли? — Да нет же, не тот. Его при задержании ранили, кажется, он ногу сломал. Давно уже его не было тут, наверное, выпишут скоро уже. Что же, теперь стало ясно, что Дима жив. Даже известно, где он. Но теперь возникла новая проблема: в палату Гашпарова наверняка не пустят, а он не мог ждать ещё черт знает сколько. Нужно было что-то придумать.