Wasted sunsets

Через день Дину рассчитали на работе, и вся нужная сумма действительно была у Сида на руках. Честно говоря, он никогда в жизни не держал в руках таких денег. Пальцы, ужасно болевшие после долгих часов, проведённых за работой, наконец-то снова начинали слушаться, глаза прекращали болеть, да и сам Лёша приходил в более человеческое состояние. Уже вечером он собирался прийти к родителям Валика и отдать деньги. Вечером — потому что, во-первых, в рабочее время можно было легко попасться милиции, а во-вторых, вряд ли кто-то вообще был сейчас в квартире. Сейчас же он сидел, поджав под себя ноги, и ел что-то из списания, которое Нэнси часто приносила домой. Дина же витала где-то в собственных мыслях, раскладывая фотографии новых работ Сида, которых за период почти непрерывной работы скопилось великое множество и которые критически нуждались в упорядочивании. — Слушай, — внезапно обратился к ней Лёша, — может, занесёшь что-то из еды Диме? Он же почти всё отдал на операцию… Я даже не представляю, на что он будет жить. Дина кивнула, продолжая раскладывать фотографии по стопкам. — И правда… я даже как-то не подумала. А без него мы бы ещё очень долго искали деньги. Сегодня же вечером к нему зайду. Они обменялись взглядами, едва заметными улыбками — тот самый случай, когда слова излишни, а взаимопонимание ощущается невероятно чётко даже в молчании. Жаль только что пока в их сердцах царило ласковое тепло, внутри у Валика по ощущениям стоял арктический холод. Не написать, что мир рушился — нечему было рушиться. Кто останется с ним, кому он будет нужен прикованным к коляске? Друзья отвернутся, найдут замену. Он будет обузой для семьи. Неспособный практически ни на что, без малейшего шанса вернуться к прежней жизни. Родители и сёстры обещали найти деньги на операцию, но это было одновременно смешно и больно. Смешно — потому что такой сумме у них взяться неоткуда. Больно — потому что снова от него одни проблемы. Всегда, всегда, всегда, абсолютно всегда от него одни только бесконечные проблемы и никакого проку, сколько бы Гашпарова не убеждали в обратном. Какие к черту утешения, если всё и так ясно? Нет, лучше умереть, чем вот так существовать, съедая самого себя изнутри и страдая от болей. Пусть всё хотя бы закончится быстро. Решение пришло почти моментально. Калигари протянул руку к упаковке обезболивающих, забытых медсестрой. Если выпить всё сразу… Скрипнувшая дверь заставила отдёрнуть руку. Молоденькая медсестра сообщила, что Валика просят к телефону. Кто это мог быть? Может, кто-то из ребят из Ротонды хочет поговорить, но знает, что никого, кроме родственников и следователей к Гашпарову не пускают? Прокручивая руками колёса коляски — за эти дни Калигари успел заработать себе мозоли, но возить себя медсёстрам не позволял — Валик всё ещё не мог осознать того, что только что чуть не умер. Его остановил какой-то дурацкий звонок. Интересно, кто это? В трубке прозвучал женский голос, но говорящую узнать удалось только после «здравствуйте, Валентин», которое могло принадлежать только одной его знакомой — Вере. А то, что прозвучало дальше, стало тем самым отрезвляющим снегом на голову. — Знаете, Валентин, я сегодня была у врача. Я беременна. Выходит, вы спасли и меня, и малыша. И я… хотела ещё раз поблагодарить вас. Гашпаров оцепенел. До него, кажется, дошло не сразу. Он спас не одного, а двоих людей сразу. — Я… я поздравляю вас. Извините, честно говоря, без понятия, что говорят в таких случаях. Но счастья вам. — Дима говорил, что у вас проблемы с ногами? — Да… парализовало всю нижнюю часть тела. Скорее всего, я уже не встану на ноги. — Не верьте им. Боритесь. — Что, извините? — Шанс есть всегда. Просто иногда врачи боятся дать ложную надежду. Это я вам как врач-ветеринар говорю. — Спасибо. — Дима всегда невероятно сильно вами восхищался. И сейчас беспокоится. Я не знаю, в чем дело, но он считает, что виноват во всём. И надеется, что вы справитесь. — Это личное, вы меня простите. И передайте ему, что я справлюсь. Дальше, видимо, закончилось время, и Веру отключило. Возвращаясь в палату, Гашпаров всё ещё не мог переварить те объёмы информации, что свалились на него в одночасье. Но он знал, что справится. Он будет бороться. Вечером Сид брёл к дому, в котором жил Валик, уже запоздало поняв, что своим внешним видом (даже несмотря на длинные рукава и шарф, закрывающие большую часть татуировок) выглядел он весьма экстравагантно и, возможно, им с Диной стоило бы поменяться пунктами назначения. Но он уже почти пришёл, так что надо было действовать: подняться на этаж, найти нужную квартиру и, набравшись смелости, позвонить в дверь. Дверь открыл мужчина лет пятидесяти: смуглокожий, седеющий, с плотно поджатыми губами. В усталых глазах отразилось явное удивление: ещё бы, не каждый день приходят такие кадры, пусть даже и родной сын почти настолько же забитый. Наконец панк, кажется, опомнился, заговорил. — Здравствуйте… меня зовут Сид, — здесь он понял, что панковская кличка, ставшая ему ближе родного имени, звучит странно, — Лёша. Можете называть меня Лёшей. Я друг Валика. Видите ли, мы узнали про его травму и про то, что нужна операция, и решили помочь. Вложились кто чем мог. Если всё пойдёт так, как мы просчитали, этого должно хватить. Возьмите, пожалуйста. Сид протянул толстую стопку мелких купюр, чувствуя, как его пробивает дрожь. Он мог буквально наблюдать в режиме реального времени, как на лице напротив отражается шок. — И как вы только… К Валику приходил тот светловолосый парень-следователь. Он из ваших, да? — Нет, он не из панков. Но у меня много где есть уши. Сид загадочно улыбнулся, наблюдая за тем, как отец Валика негнущимися пальцами берет деньги и пересчитывает их. Потом — ещё раз. Что-то шепчет, бледнеет, улыбается, внезапно разве что не засияв от радости. — Тут… тут и правда ровно хватает. Спасибо, огромное вам спасибо. И всем спасибо передайте. — Обязательно передам. И вы передавайте Валику привет. Пусть пишет нам, рассказывает, как дела, как лечение. Словно учуяв радость, к двери выбежали три девчонки. Все как на подбор темноволосые, с острыми чертами лица, очень похожи между собой. Отец Валика кивнул Сиду, словно говоря: скажи им сам. Может, решил подарить эту радость Лёше, а может, не хотел, чтобы дочери услышали его вздрагивающий голос и увидели блестящие от слёз глаза. — Девочки, Валика прооперируют. Всё будет хорошо. Мы нашли деньги. Ради этих глаз — этих трёх пар счастливых глаз — Сид был готов бить татуировки круглосуточно. А это звонкое «спасибо», звучащее ещё так по-детски, рвало сердце на части. Всё-таки детские мечты иногда сбываются, если с их братом теперь все будет хорошо. Тем временем Дина уже стояла возле дверей нужной квартиры — в этот раз, правда, не с претензиями, а с судочком, полным еды. Ну хоть что-то в этой жизни должно ведь было пойти не через задницу. Когда дверь открылась, девушка глубоко вдохнула, набираясь решимости. — Я понимаю, что отношения между нами были не самыми гладкими, но я хотела бы оставить всё это в прошлом. — В прошлый раз, помнится, ты пришла устраивать мне взбучку. Не представляю, что успел натворить теперь. Я ничего не делал, честное милиционерское. Звучит отвратительно, но это действительно так. Приход девушки сильно удивил, заставив мозг ненадолго включиться, но всё же не полностью. Он так устал, боже, он так чертовски сильно устал, и желал всего лишь выспаться. Пожалуйста, хотя бы одну ночь без кошмаров, где Валик неотвратимо уходит, ненавидит его или умирает на его руках. Дубин после этих снов был похож на живое привидение, состоящее из плоти и крови, но такое пустое внутри. Призрак, который мечтал либо никогда не смыкать глаз, либо уснуть и не проснуться. Какая ирония. Казалось, попытки уснуть изнуряли сильнее, чем бесчисленные дежурства, которыми он пытался завалиться после перевода. Сил и желания находиться в прошлом отделении у парня не было, особо его там никто не держал, если не наоборот, а без колких взглядов и шепотков в спину существовать было хоть и немного, но легче. — Наверное, ты правда любишь Калигари. Тебя можно понять, там вообще история мутная… Давай это всё забудем? И я принесла тебе немного еды. Ты ведь почти всё отдал на операцию, не представляю даже, на что ты жить будешь. Мы с Сидом беспокоимся. — Я в порядке, но… спасибо за заботу. Правда. И я буду рад… оставить это в прошлом. «Если то, что я сделал, можно вообще забыть.» — Кстати, про Сида, — Дина пощёлкала пальцами, словно что-то вспоминая, — у тебя не завалялось ненужной коробки, например, из-под обуви? Он хочет упорядочить иголки, чернила, вот это все… А то сейчас оно в таком беспорядке, ты не представляешь. — А… коробка? Да, сейчас. Если ее еще не приватизировали кошки. Ты проходи, не стой на пороге, мелкие если выскочат, их потом не поймаешь. Ты не замёрзла? Чай будешь? Чайник только вскипел, могу налить. У меня к нему, правда, ничего нет, но чем богаты, как говорится… — Я бы с радостью, Дим, честно, но я спешу. Забегу домой и снова на смену. У нас двое человек уволилось, теперь полный хаос. Там, кстати, печенье есть. Оно немного твёрдое, но ничего, чай нормально попьешь. Мы как-нибудь с Сидом вдвоём тебя навестим, — улыбается, объясняясь. — Так, коробка. Сейчас. Где-то была. Где-то была, точно. Только не одна. И, как ни иронично, он их перепутал. Перепутал, отдав ту, где невесомым грузом лежало с десяток писем. Неизвестно, как можно было не услышать шума листов, движущихся в коробке, но, видимо, изнуренный постоянной активностью разум попросту упустил это. Возможно, это была еще одна роковая ошибка Дмитрия Дубина. Но узнает он об этом далеко не сразу. — Ну как он? — встретил вопросом Сид, отрываясь от какого-то очередного эскиза для татуировки. Даже ручку отложил — невиданное проявление внимания. — Держится. По крайней мере показывает, что держится. Занесла ему поесть, и принесла тебе коробку, соберёшь весь этот хаос. Я не сноб, конечно, но не хочу наступить на твою иголку или обнаружить её у себя в заднице. — М-да, а люди мне ещё платят, чтобы я тыкал в них иголкой, — пробормотал Лёша и тут же получил лёгкий подзатыльник от Нэнси. Внутри коробки были какие-то листы, исписанные явно Диминым почерком. Сид вытащил всю эту стопку, пробежался глазами по одному из них… внутри что-то болезненно защемило. Из контекста становилось понятно, что эти письма Дубин писал Валику, но так и не решился их отправить. А теперь случайно отдал эту коробку Дине. — Нэнс… иди сюда, глянь. Мне кажется, ты должна это увидеть. Девушка взяла в руки листы и начала читать. От каждой строчки сердце обливалось кровью: ну как так вышло, почему люди, которые были так счастливы вместе, в итоге так плохо закончили из-за дурацкого различия в социальных классах? Чем они это все заслужили? И неужели это конец? «Меня успокаивает только то, что этот позорный сборник розовых соплей ты никогда не увидишь. Я уже смирился, что все это так и останется только на не самых плотных листах в клетку, с размытыми пятнами соли. Потому что пишу впопыхах, пока мысль еще на поверхности, пока она не ушла вглубь, скрывшись среди завитков сознания, чтобы выйти потом в бессознательном и начать меня душить. Потому что больно в этот момент от осознания так, что слезы просто тихо из глаз катятся. Потому каждое из этих писем переписывалось по два, по три раза. И ни одно никогда не будет отправлено. Потому что тебе это не нужно. А мне не поможет.» «Дети слишком быстро растут. Помню, как еще недавно, в попытках раздать друзьям и знакомым, ты уместил их в небольшую обувную коробку, а теперь эти пушистые полуфабрикаты явно намерены отжать у меня жилплощадь. Что-то подсказывает, что у них это получится. Они заставляют меня сворачиваться неведомыми способами, потому что занимают непозволительно много места на кровати. А еще я все время боюсь их задавить, потому что они все равно такие маленькие, такие крохотные. Но в них столько тепла, ты не представляешь. А, может, и представляешь. Интересно, можешь ли представить тогда, как это зябкое и скребущее в груди ненадолго стихает, потому что кошачье мурчание звучит непозволительно громко в тишине пустой квартиры. Помогает, если честно, не очень. Здесь давно очень пусто. И холодно. Без тебя холодно.» «Я бы не смог простить, как бы сильно ни любил, наверное. Да и в любви признаваться нужно было намного раньше. Поэтому понимаю, если ни на одно из этих писем ты не ответишь. Не знаю, правда, сколько буду писать в пустоту, но буду. Это не та ситуация, где я должен проявить свое ослиное упрямство, но хоть где-то в конце концов. У Сида с Нэнси все вроде налаживается, я очень рад за них. Надеюсь, у тебя тоже всё хорошо. Я скучаю, Валь. Очень. Возможно, когда-нибудь ты сможешь вспомнить меня без ненависти. Просто будь счастлив, хорошо? Я постараюсь быть счастливым тоже.» «Ты сводишь с ума, даже вычеркнув меня из своей жизни. Как тебе это удаётся? Тебя же даже нет рядом, господи (нет, я все еще в него не верю), просто перестань мерещиться мне на каждом шагу, я так больше не могу. Не могу, слышишь? Я не верю ни в бога, ни в магию, но других объяснений этому помешательству не нахожу. Кажется, ты везде. Я глажу кошку и кажется, словно ты сидишь рядом и улыбаешься так снисходительно, ожидая, пока я отойду от шока после ее родов. Я готовлю ужин (нет, не научился, но отчаянно пытаюсь. Нет, ничего не сжёг, квартира цела. К сожалению.) и чувствую, как твои руки оборачиваются вокруг моего тела, хотя тогда было совсем наоборот. Тень на подоконнике в коридоре отчаянно напоминает тебя и запах подожженной свечи заставляет думать, что я слышу твой запах. Седьмая попытка написать первое письмо. Это оказалось сложнее, чем я думал. «С любовью, твой Дима» можно, думаю, не приписывать. Это даже звучит смешно, только почему-то как-то в груди не так. Я ведь не имею права больше так говорить, так же? Да и любовь моя тебе больше не нужна.» — Мне даже не верится, что всё так обрывается, — убитым голосом произнес Сид, закончив читать, — они ведь были так счастливы. Знаешь, мне сейчас очень стыдно за то, что я в них не верил. И за то, что я в итоге сам же всё испоганил той фотографией. Дина вздрогнула, тряхнула смешными отросшими кудряшками и обхватила лицо Лёши ладонями, заглядывая ему прямо в глаза. — Алёша! — её голос приобрёл неожиданную, словно учительскую строгость, — Не говори такой ерунды! Твоей вины нет в том, что случилось. Ты тоже очень сильно пострадал из-за этих событий. А фотография просто завалилась за стол. Нелепая случайность, не более. Запомнил? — Я готов запомнить всё, что угодно, только не называй меня больше Алёшей, — тепло улыбнулся заметно повеселевший Сид и поцеловал Дину в нос, сделав себе мысленную пометку обсудить с Димой те письма. Почему-то татуировщик был уверен, что Гашпаров должен прочитать те письма. Просто чувствовал.