Wasted sunsets

Несколько дней Дину к Сиду и вовсе не пускали — говорили, что у мужчины была сильная алкогольная интоксикация, но сейчас состояние стабильное и ему ничего не угрожает. Пройти всё равно не давали, она ведь не законная супруга и не близкая родственница. И только после того, как Дубин поговорил с врачами, Нэнси наконец-то увидела своего любимого. Лёша явно потерял в весе: щёки ввалились, скулы и линия челюсти стали острее. Под глазами — широкие мазки синяков. По руке, в которую была вставлена капельница, расплывался синяк: медсестра не сразу попала в вену из-за многочисленных татуировок. Но стоило ему увидеть девушку, как на губах заиграла улыбка, а в глазах заблестела неподдельная радость. — Нэнси! Ну наконец-то, я знал, что ты придёшь-таки! Тебя не пускали, да? — Да, мне разрешили с тобой поговорить. Не знаю, как Дима этого добился, но если бы не он, я могла так сюда и не попасть. Но сейчас не об этом. Сид заметил хмурое лицо, плотно сжатые губы и заподозрил неладное. Первая мысль, конечно, была направлена во вполне известную сторону. — Калигари? Что с ним, он таки.? Нэнси отрицательно помотала головой: то, что ей нужно было сказать, никакого отношения к Гашпарову и близко не имело. — Валик до сих пор в больнице, но дело не в этом. Когда ты надрался, был совсем в дрова. Это было страшно, понимаешь? Очень страшно. Я словно в детство попала, когда ёбари матери заливались самой дешёвой водкой и начинали творить хуйню. Ты бы себя видел, ты вообще не в адеквате был. Потом тебя херануло, потому что ты залился палёнкой. Ты мог умереть. В этот момент у Сида на душе даже не кошки заскребли, а как минимум маленький экскаватор начал свои раскопки. Сколько он нервов измотал Нэнси, Диме… Словно проблем из-за фотографий мало показалось. И снова он старательно продолжает всё рушить — так упорно, словно мечтает доломать всё, не дожив даже до тридцати. Пока Валик боролся за жизнь, Сид боролся с жизнью. — Солнце, я… я правда не знаю, меня накрыло, и я… я не хотел, чтобы ты переживала. Мне так стыдно перед тобой. Голос Дины звучал абсолютно бескомпромиссно. Ей самой было тяжело говорить эти слова, их приходилось буквально выдавливать из себя по одному. — Я понимаю, что Калигари для тебя очень близкий человек. Понимаю, что тебя просто накрыло. Но следующего раза ты можешь не выдержать. Если ты не перестанешь пить, мы расстанемся. Сид и без того был бледным из-за истощения организма, но сейчас, кажется, он мог бы слиться цветом с больничными стенами. Дыхание участилось, пульс сумасшедше затарабанил азбукой Морзе: нельзя терять Дину, его любимую, дорогую Дину. Она ведь всегда была рядом, всегда поддерживала, даже из тюрьмы дождалась, а он что? Так глупо её потеряет? Нет, этого никак нельзя допускать! Если нужно, он найдёт другие способы забыться. Но другое счастье он не найдёт. — Нэнси… — хриплость и измождение выдают себя в голосе, а сил едва хватает на то, чтобы взять девушку за руку, — клянусь, я брошу пить. Ни капли в рот не возьму. — Хорошо. Я знала, что ты меня услышишь. Даже несмотря на то, что Дина улыбалась, в её глазах блестели слёзы. Но долго ли могло продлиться призрачное, глупое счастье, спрятавшееся в возвращении из больницы, новых эскизах и жужжании самодельной тату-машинки? Да, Лёша не соврал: он не брал больше ни капли в рот, даже на Ротонде меланхолично потягивал ситро из пивной бутылки, но беда пришла откуда не ждали. Сохранилась традиция отрубать голову принёсшему дурную весть гонцу до того времени, на этом можно было бы и закончить Димину жизненную историю. Он сыпал какими-то медицинскими терминами, Сид с Диной переглядывались между собой, не всё понимая. Впрочем, главное сводилось к выбившей землю из-под ног новости: у Валика серьёзно повреждён спинной мозг, нужна операция из тех, которые в России не проводят, и длительная реабилитация. В противном случае ему грозит остаться с парализованной нижней частью тела до конца жизни. Разумеется, это всё стоит огромных денег. Разумеется, у семьи, содержащей ещё троих детей, денег на это нет. Да и откуда вообще простым людям взять такие деньги. Даже если продать машину… всё равно не хватит. Сигарета в руках Лёши дрожала настолько сильно, что пепел падал ему на джинсы, но он даже не замечал этого. — Но ведь если Калигари не сможет ходить, это будет для него хуже смерти. Провести всю жизнь прикованным к коляске, когда он так любил бегать, тусоваться, лазать по домам, по заброшкам… Надо найти деньги. Я не знаю, где, но надо. — Я отдам часть от своей зарплаты, — твёрдо сказала Дина, — это немного, но хоть что-то. К тому же можно попросить ребят на Ротонде, кто сколько даст. — Я могу бить татуировки по сниженным ценам. На этом можно нормально заработать. Думаю, это поможет. Всё будет хорошо. И поговори с ним, Дим, слышишь? Вам нужно поговорить. Если ты говоришь, что оперировать будут не в России, то вы можете увидеться ещё не скоро. *** Будь Валик ребёнком, ему наверняка не рассказали всего, чтобы каждый день слышать всё тот же вопрос. — Когда я смогу ходить? Но Гашпаров уже давно повзрослел, и от него ничего не скрывали. Врач, молодой мужчина всего на несколько лет старше, прикусил губу и посмотрел на панка с лёгкой грустью. — Понимаете ли, Валентин, у вас повреждён спинной мозг. Исправить последствия ранения, которое вы получили, может только операция за границей и длительная реабилитация. В противном случае нижняя часть тела так и останется парализованной. На этих словах внутри Калигари словно взорвалась бомба, разнося всё в зоне достижимости в бетонную крошку и обломки. Он не сможет встать на ноги, наверное, никогда. Его родители — простые рабочие люди, в семье ещё трое детей, из которых никому нет восемнадцати. Откуда им взять деньги? Конечно, надо радоваться, что вообще жив остался, но что останется от его прежней жизни? Он никогда не придёт на Ротонду, никогда не будет убегать от милиции, никогда не залезет в то самое окно на втором этаже. Жизнь отобрала у него абсолютно всё хоть немного дорогое, одно за другим, медленно, мучительно и с садистическим удовольствием. Да, сёстры и родители приходили, пытались как-то поднять настроение. Гашпаров тянул улыбку как мог, благодарил их за поддержку, но, честно говоря, хотелось лезть на стену. Впрочем, и этого он не мог себе позволить из-за отказавших ног, так что оставалось только выть от бессилия, оставшись в одиночестве, да пялиться в окно, наблюдая, как город все сильнее заметает снегом. Врачи говорили, что к новогодним праздникам Валика уже выпишут, и он сможет провести это время с семьёй, но и это не радовало. Больница нагнетала абсолютно всем: едой, палатами, чётким расписанием. Калигари непрерывно повторял себе, что всё обязательно наладится, что всё будет хорошо — должно же это в кои-то веки произойти? — даже несмотря на то, что расстояние между «хорошо» и состоянием, в котором он находился, можно было измерять в световых годах. Наверное, уже где-то в середине декабря Валику передали письмо, подписанное почерком Сида и отправленное, судя по всему, из мест не столь отдалённых. Странная штука: по подсчётам Гашпарова получалось, что татуировщик уже вышел из тюрьмы. Может, письмо затерялось где-то на почте и только сейчас нашло своего адресата? Да и что Лёше могло приспичить написать? Впрочем, все эти вопросы моментом выпали из головы Гашпарова от одного только вида пришедшего посетителя. — Ну надо же, столько от меня бегал, а теперь понял, что я всё равно не догоню, и пришёл сам. Если ты объясняться, то можешь уйти. Дина мне всё рассказала. От абсурда и нервного напряжения хотелось истерически смеяться. У жизни, однако, оказалось очень плохо с чувством юмора. Странная выдалась шутка. По-своему тонкая, но такая уродливая. Как шрамы, остающиеся после тяжёлых ранений. Следы, которые, став едва заметными белыми полосами, бередят душу, словно въевшаяся в раны соль. Как будто сердце обдали соляной кислотой, а тело погрузили в формалин. Смешно. Знай Дубин о понятии оксюмирона — непременно придумал бы что-то похлеще «живого покойника».  Но какие там стилистические фигуры, если он не знал даже как заставить себя посмотреть правде в глаза. Как себе по утрам в глаза в зеркале смотреть. Он предал всё, во что верил. Всё, ради чего стоило жить и бороться. Всё, что когда-то любил и продолжает любить. Только сам любви не заслуживает. Единственный человек, которого его существование, казалось, делало реально счастливым, оказался прикован к постели. Возможно, навсегда. Определённо, по его вине. Дима сидел возле его кровати сутками, пока не выгоняли на работу. Ха. Определённо не то, где ему хотелось бы быть. Не после всего. Не во время. Не ради. Хотелось выть от безысходности, тоски и боли. Он говорил, утирал рукавами слёзы и не отпускал руку Валика столько, сколько мог. Даже засыпая, сидя на скрипучем больничном стуле. Только поздно было. Не отпускать его руку нужно было тогда, когда светлую дубинскую голову посетила «прекрасная мысль» включить страждущего героя. Права была Нэнси — это его вина. Не Сида, сделавшего то фото, не Валика, не заметившего его, и даже не тех отморозков, которых уже поймали — обвинить можно было только его. И стоило парню открыть глаза — Дубин снова ушёл. Ушёл, чтобы выбить у ребят новостями почву из-под ног и из лёгких воздух. Ушёл, чтобы снова безуспешно попытаться собрать себя в кучу и придумать, что делать. Ушёл, чтобы в итоге явиться без единой идеи, лишь с призрачной каплей надежды, что увидит в серых глазах что-то помимо боли и отвращения. Только она разбилась о реальность так же легко, как все мечты о «недолго, но счастливо», на которые никто из них права не имел. — Я знаю, что не имею права просить. Я знаю, что… предал тебя и не заслуживаю даже находиться рядом. Что если бы я тогда не струсил, не возомнил из себя блядского героя… этого бы не случилось. Ничего этого. «И что чхать ты хотел на эти мои, сука, знания.» Душили непролитые слёзы, непрожитая боль, невыпущенные страдания, жгучая ненависть и желание удушить себя собственной трусостью. — Знаю, что ты не хочешь меня ни видеть, ни слышать, и не знаю, на что надеюсь, потому что «я люблю тебя так, что оказался слишком слаб, как только это тебя коснулось» звучит как самая жалкая моя попытка оправдаться. Знаю, что ты не сможешь меня простить. Я бы себя не простил. Я не знаю, имеет ли это смысл, но не могу больше молчать. Его любовь, имей она тело, могли бы найти однажды ранним утром под окном одной из хрущёвок. В крови, разбитую, но такую же кристально чистую. Больше никому не нужную. С вырванными чёрными крыльями, точь-в-точь как те, что набиты на спине Валентина. Как же, блять, всё неправильно в этом ёбаном сучьем мире.  Они просто хотели летать. Только вот по итогу один сорвался с высоты из-за, казалось, гениальной идеи второго. Кажется, этот сюжет все где-то уже видели, и неизвестно, что хуже — их жизнь, или оригинал. Для Калигари оказаться прикованным к постели было хуже мучительной смерти, пока Дима вообще сомневался, что заслужил что-то чувствовать. Валик боролся за жизнь. Сид боролся с жизнью. Дима — с ощущением, что давно уже мёртв. Гашпаров смотрел на него взглядом, полным боли и разочарования, усталости и безразличия. Дима — последний человек, которого сейчас хотелось видеть, Дима — тот человек, из-за которого он здесь. — Всё сказал? Полегчало? Да, ты трус. Вот бы ты ещё подумал об этом, когда я чувствовал тело ниже того места, куда меня пырнули ножом. Сид ведь тогда был прав: ничего хорошего от тебя ждать не стоило с самого начала. Зря я поверил тебе, а не ему. Зря он тогда просил у тебя прощения. А теперь уйди с глаз моих. Я подумаю над твоими словами, но сейчас я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Просьба была выполнена моментально — не пожалуешься. Видимо, Дубину и самому стало стыдно за все его поступки. Пусть проваливает. Пусть его жрёт совесть. Он заслужил. После того, как Дима ушёл, ощущение пустоты внутри только обострилось. Как будто всё, что было внутри, выдрали с мясом, оставив истекать кровью. Письмо Сида так и лежало на столе нераскрытым. Гашпаров несколько минут пялился на конверт, подписанный неровным мелким почерком, и лишь потом решился его вскрыть. «Привет, Калигари! Надеюсь, ты не разорвал это письмо, как только получил, ведь разошлись мы на хреновой ноте. Но не думай, я не буду сейчас причитать или говорить, как будет лучше. Если честно, я хочу извиниться за то, что не верил в тебя и Диму без толковых обоснований. Да, его родом деятельности в основном занимаются не лучшие люди, но он не относится к тем, кто избивает заключённых и ещё гордится этим. Я сейчас чувствую: он искренне тебя любит. И с ним мы говорили, Дима простил меня. Обещал даже тебя привести, дать шанс и у тебя попросить прощения глаза в глаза, но заседание суда перенесли. Не вышло. Я пойму, если ты не захочешь отвечать, но все же было бы невероятно больно потерять нашу дружбу навсегда. Прости меня, если сможешь. Сид.» Надо же, какая ирония вышла — оборжаться просто. Стоило Сиду поверить Диме, как всё с феерической скоростью пошло наперекосяк. Было даже не обидно уже — просто болезненно смешно. Валик отложил письмо и продолжил пялиться на падающий за окном снег. Тем временем Дина жевала карандаш, пытаясь вычислить, сколько денег ещё не хватает на операцию Гашпарову и болтая ногами. Сида уже выписали, и он рисовал какой-то очередной эскиз, лёжа на полу. — Значит, смотри, Дима сказал, что родители Калигари продают машину — это уже большая часть суммы. Я думаю, если господа панки скинутся, да ещё деньги с татуировок, мы не соберём всей недостающей суммы, но это будет довольно много. А там уже посмотрим, сколько будет не хватать, и сориентируемся. Дима тоже обещал вложиться, как только ему выдадут зарплату. Ты купил чернила? — Смёл практически всё, что смог найти. Так что готов полностью. — Тогда я пошла. Маленькая, хрупкая Дина, кутающаяся в безразмерную куртку Сида, бежала на Ротонду — нести новость о том, что случилось с Валиком, и открывать своеобразные сборы. Всё-таки он был здесь довольно уважаемым человеком, наверняка многие могли захотеть ему помочь. И уж точно должны были появиться желающие набить татуировку по сниженной цене. Она попросила девушку, которая включала сегодня музыку, убавить звук, а сама забралась на ступеньки, чтобы всем точно было хорошо слышно, и похлопала в ладоши, привлекая внимание. — Ребята, можно одну минуту вашего внимания? Наверняка вы все знаете Калигари. Дело в том, что он получил серьёзную травму. Панки загудели, взволнованно переговариваясь, а Дина повысила голос, стараясь перекричать толпу. — Угрозы для жизни нет, но он нуждается в операции и длительной реабилитации. Это всё стоит денег, которых у семьи Калигари нет. Но если его не прооперировать, он навсегда останется прикованным к коляске. Вы все наверняка знаете, как важно было для Калигари движение, вечеринки, всяческая активность, риски… — Именно поэтому он притащил на Ротонду мента? — выкрикнул кто-то из толпы. Тут Нэнси уже не выдержала. Она соскочила со ступеней и притянула за ворот куртки того, кто это сказал — высокого длинноволосого парня. Девушка выглядела просто взбешенной, в глазах блестела угроза, и уж точно мало кому захотелось бы шутить шутки даже несмотря на миниатюрные габариты панкессы. — Этот мент любит его, как никого в этой сраной жизни. Этот мент сбивается с ног, чтобы найти деньги на операцию Калигари, как и я, поэтому советую тебе сначала думать, а потом открывать рот. Парень оцепенел то ли от внезапного осознания, то ли от банальной неожиданности, а Дина абсолютно спокойно его отпустила и заново забралась на ступеньки. — Как вы уже поняли, я хочу попросить вас помочь деньгами. Сумма не важна, любая копейка сейчас на вес золота. К тому же мой парень, Сид, сейчас бьёт татуировки по сниженным ценам. Все деньги точно так же уйдут на операцию. Поэтому если вы давно хотели тату, то советую не упускать шанс. После этого Нэнси обступили панки: кто-то просил передать Валику соболезнования, кто-то давал какие-то деньги сразу, кто-то спрашивал, куда можно занести более весомую сумму, кто-то интересовался татуировками. Девушка едва успевала всем отвечать, но это было радостным знаком: людям не плевать. Люди помогут. На следующий день к Сиду шли люди, начиная с самого утра. Пожалуй, у него никогда в жизни не было такого потока клиентов. Кто-то договаривался насчёт эскиза, кто-то выбирал из уже готовых — Лёша не отказывался ни от какой работы, хотя раньше бил исключительно то, что нравилось ему самому. В итоге приходилось целыми днями сидеть в позе креветки с самого утра. Порой пальцы немели, затекали окончательно — тогда Сид объявлял перерыв, отвлекался, разминал пальцы, чтобы продолжить. Он даже не был уверен в том, что хоть что-то ел, а Дина уходила на смену и никак не могла помочь. К одиннадцати часам вечера руки уже отказывали, а перед глазами вот-вот могли поплыть звёзды. На сегодня это была последняя клиентка — девушка с бабочкой на руке. Стоило Сиду справиться с контуром, как в дверь комнаты постучались. — Отдохни пару минут, я гляну, кого там принесло. Я же сказал, что сегодня больше бить не буду, иначе на меня соседи нажалуются, и мы с Нэнси останемся на улице. Соседи и так, наверное, в восторге от потока людей. Девушка понимающе кивнула. Сид встал, отложил машинку, размял немеющие пальцы и открыл дверь. — Я же сказал, что сегодня уже мест нет… О, Дим, привет. Есть какие-то новости насчёт Валика? Или ты что-то хотел? Давай только быстро, у меня клиентка. Дни переплелись между собой, потеряв начало, конец и какую-либо разницу, смешавшись в одну серую кляксу. Да, серую, как глаза Валентина. Если кто-то когда-нибудь спросит как выглядит его боль, Дубин скажет «серый». У его боли те самые серые глаза, наполненные непониманием, обидой и тоской, и при этом же — в них плещется сама пустота. Единственными яркими пятнышками в его жизни были кошки, мелькающие то тут, то там, и истошно вопящие, и сонно мурчащие, но всё так же неизменно напоминающие о нём. О времени, когда Дима еще был счастлив. Сможет ли он испытать такое счастье снова, но уже без Валика? Хоть когда-нибудь? С трудом верится. Забавно. Не-ве-ри-тся. Еще не так давно, когда он был полон энтузиазма и желания существовать, Дубин мог потерять что угодно, только не веру. Он держался на своей глупой вере, таких же чувствах и чужой улыбке. Теперь в родных глазах он может увидеть разве что арктический холод, за которым скрывается боль. Понятие веры безнадёжно забыто, все зацепки и воспоминания — проёбаны. Чувства же, раньше давая силы вставать по утрам, теперь ночами душат, а днём не дают вдохнуть. Но он дышит. Никакой веры, только глупая иррациональная надежда и естественное упрямство (которое в нужный момент, сука, спряталось в кусты), заставляют его ходить на работу, брать сверхурочки, что-то делать, забить на потребность организма в еде и сне, забить на некоторые принципы. Всё, лишь бы стать хоть немного ближе к нужной сумме. Сил становилось все меньше, проблем — больше, а дата оплаты операции — всё ближе и ближе. Дима верующим никогда не был, но только бы все получилось, господи. В то, что Валик сможет его простить, Дубин не верил. Он бы, на месте Калигари, не простил. Но сделать все, чтобы поставить парня на ноги, он был обязан. Уже имея последнюю оплату на руках, милиционер направлялся в обитель татуировщика и его маленького кудрявого демона. Забавная, кстати, девочка. С такой он точно не пропадёт. Хотя синяки под глазами Сидельникова упорно твердили обратное. — Привет, Сид. Посчитай и скажи, если ещё будет нужно. Я достану. Не знает где и как, но достанет. Иначе никак. — Подожди… буквально полчаса, пока я закончу. У меня такой хаос сейчас с деньгами… Присядь вон на подоконник. Зажужжала машинка. Сид закончил рисунок, помог девушке наложить пелёнку, объяснил, как ухаживать за татуировкой и попрощался. Сам вышел на кухню — в ванной коммуналки в это время было всегда занято — и включил холодную воду. Подставил дрожащие ладони лодочкой, умылся, намочил короткий ёжик волос, начавший уже отрастать после тюрьмы. Живой. Немного осталось. Нужно просто держаться. — Ты прости, что я так… надо было закончить. Лёша вначале пересчитал деньги, которые ему удалось заработать, потом добавил Димины к общей сумме. — Это же почти вся твоя зарплата. На что ты жить будешь? Ещё раз пересчитать все деньги. Дубин не возьмёт обратно ни копейки — это ясно. Чтобы заработать такую сумму, Сиду пришлось бы ещё неделю проводить почти весь день, набивая татуировки, а тут так быстро… — Тут не хватает пятнадцать рублей. Всего пятнадцать рублей. Но это такая ерунда, чёрт, Дину завтра рассчитают на работе, и мы добавим… Дима, я не знаю, как тебя благодарить… Всё это время Сид упорно показывал своим внешним видом, что он держится, что с деньгами всё не так уж плохо, а пальцы не так уж болят от почти непрерывной работы. Но по факту ощущения были такие, словно его закатали в асфальт и сказали, что так должно быть. Он безумно боялся, что может не успеть, не справиться, не собрать нужную сумму, а теперь бояться было больше нечего. Всё будет хорошо. Валика оперируют, и он сможет встать на ноги. Татуировщик не выдержал нахлынувших эмоций и расплакался, крупно вздрагивая, всхлипывая и закрывая лицо ладонями. Его накрыло настолько быстро и сильно, что сил контролировать себя уже не было. Слёзы катились градом по лицу, но Сид улыбался. Дубин сидел на пошарпанном, изрисованном подоконнике, скользя взглядом по стеклу, по стенам, по силуэту Сида, ощущая, как дышать с каждой минутой всё труднее. Призраки счастливого прошлого, когда он позволил себе просто любить окружали мрачными тенями, сгущаясь, образуя прочную завесу тумана, из которого к мужчине тянулись тысячи рук, испещренных кровоточащими порезами. Как будто он вернулся в те первые дни, когда душа рвалась обратно, к нему, пока мозг говорил «нельзя», а лёгкие упорно отказывались качать воздух, заставляя сворачиваться на кровати, давя рыдания плотным материалом подушки. Не в силах сдержаться, он отвернулся, уставившись в окно. За окном размеренно падал снег. Надо же, а когда Дубин шёл сюда — его не было. Как же всё нестабильно и быстротечно в этом мире, в том числе и эта штука — счастье. Снег, тая, оставляет за собой сырость и грязь, а счастье имеет горькое послевкусие. Как после сигарет. Тех самых сигарет, что курит Валик. Тех же, дым от которых хуже всякого яда, потому что этот запах преследовал его в кошмарных снах, а после ещё и наяву, вскрывая грудную клетку. И он рад бы вытащить сердце, отключить отвечающие за чувства отделы мозга, но разве это поможет? Разве это лишит его зияющей дыры в груди? Мужчина был в этом совсем не уверен. Только ёжился зябко — окна пропускали холод не только вглубь квартиры, но и, казалось, куда-то очень глубоко. И кололо от этого там до боли, только боль эту Дима не чувствовал. Она просто терялась на фоне всего пережитого, в частности в этих стенах. А ведь когда-то Дубин был счастлив в этой квартире. Когда-то очень давно. — Выкручусь. Главное кошек прокормить, иначе они съедят меня. Отшучивался, держась из последних сил, украдкой вытерев слёзы за пару минут до того, как татуировщик закончил. Он слышал, он слушал внимательно, рефлекторно, ловя каждый лишний шорох, как гончая. Не больше и не меньше. Всего лишь мусорская шавка, ни на что больше не годная. Выслеживай, гоняйся и хватай. И приноси хозяевам. Обученная, надрессированная, не имевшая права любить. Бракованная. Потому что позволила себе это. Позволила, и потому сидела здесь, в заваленной хламом комнатушке, обнимая крупно вздрагивавшего татуировщика, роняя с ним на пару солёные капли из глаз. Облегчение, смешанное с болью. Надежда и горечь утраты. Понимание, что всё может измениться, но как раньше уже не будет. Ничего не будет. Ни-че-го. — Пообещай мне одну вещь, пожалуйста. Болезненно, шёпотом, с надрывом. Так говорят перед смертью или готовясь уйти. Прощаясь. — Береги его. И себя с Нэнси. Лёша кивает, вытирая ладонями мокрое от слёз лицо, и болезненно, обессиленно улыбается. — Береги себя. И держись. Держись всегда, даже когда будет казаться, что легче умереть. Потому что Валик ради тебя выдержал бы.