Wasted sunsets

На снегу пятна крови, по ушам бьёт женский крик. — Помогите, быстрее! До боли знакомый, отчаянный. И родным голосом. Он поймёт почти сразу, тут же бросившись к ней. «Парень лет двадцати четырёх-пяти. Побои и множество ножевых.» Вера кричала, пытаясь зажать раны руками, говоря мужчине не двигаться, не усугублять, ведь скорой ещё даже не слышно. «Да их с девчонкой в переулке гопота местная встретила. Сам знаешь, в последнее время…» Пятна крови. Той же крови, что Дубин смывал с чужих коленей на собственной кухне, что выступала на коже поверх чернил, что выступала на щеках румянцем в моменты, когда они были близки. В те дни, когда они были вместе. Пока он всё не пересрал. Сейчас эта кровь окрашивала снег в том роковом переулке. Лицо Калигари было почти безмятежным, если не обращать внимания на побои и общую мертвецкую бледность. Он что-то шептал и через силу улыбался, пока они пытались выиграть хоть каплю времени, а что — Дима разбирал слабо. Секунды тянулись вечность, мысли разбегались в попытках не дать себе впасть в истерику. Кажется, ему даже отвесили пощёчину, когда он позволил себе на секунду потерять контроль над эмоциями, но он не уверен. Прямо в тот момент на его руках умирал любимый человек. Дубин слабо вообще осознавал, что происходило. Происходящее напоминало скорее кошмарный сон. Сон, в котором тихое, на грани слышимости «пожалуйста, не умирай, я так и не признался» прозвучало тогда, когда Гашпаров закрыл глаза, а вдалеке послышался звук приближающейся скорой. Он помнит сирены, помнит мигалки, халаты белые и злобное «не мешайте нам делать свою работу, занимайтесь своей», и среди всего этого, окровавленное лицо Валика. Его кровь на своих руках. На лице, на одежде, под кожей. До конца своих дней гравировкой на стенках черепной коробки, глубоко и навечно в чёртовой памяти. С глубинным чувством самоненависти и вины, важно сказать, обоснованных. Да, он сделал всё, что мог. Но сделай он это «всё» раньше — до этого бы и не дошло. И он бы так и остался стоять, глядя вслед машине скорой, удаляющейся сквозь дворы многоэтажек, если бы не тормошащая его сестра. Вслед машине, на которой увозили человека, которому он так и не сказал, что любит. Вместо этого его сломав. Как назло, метелица разыгралась именно тогда, когда Дина собралась идти встречать Сида — словно наперекор этой маленькой, но такой упрямой девчонке, которой снег порой был по косточки. Сейчас слова матери о том, что она непременно свяжется с каким-то уголовником, кажутся смешными до нелепости — ведь уголовником Сида сделала не кража, не убийство. Просто тот факт, что он хотел заниматься не тем, что считало полезным государство. Поезд задержался на час пятнадцать минут — все та же метелица подыграла, чтоб её. Дина и так была одета явно легче, чем стоило бы в такую погоду, поэтому мёрзла немилосердно. Единственным её способом согреться было ходить по перрону, не останавливаясь, но и от этого проку было мало. Время тянулось долго до боли в замёрзших ладонях, и Нэнси казалось, что прошла целая вечность прежде, чем поезд наконец-то прибыл. Она и выдохнуть не успела, когда очутилась в таких знакомых объятьях. Сид, казалось, за эти месяцы повзрослел на несколько лет: на лице появилось куда больше морщинок, выбритые под машинку волосы колются насмешливым «ёжиком», но больше ничего не изменилось. Это был Лёша, её Лёша. Они прильнули друг к другу в жгучем, любящем поцелуе, который говорил, как они соскучились друг по другу, при этом не используя ни единого слова, а когда отстранились, выяснилось, что люди давно разошлись, перрон опустел, а поезд давно уехал куда-то по дальнейшему маршруту. В первую очередь они, конечно, отправились в свою маленькую комнатушку — Сиду нужно было хотя бы сходить в душ после длительной дороги, да и переодеться не было бы лишним. Он бесконечно что-то рассказывал, не отпуская руки девушки — говорил про то, как обустроился в тюрьме, как ему моментально нашли, из чего собрать машинку, и как он набивал татуировки криминальным авторитетам. Рассказывал, как сильно соскучился и как каждую ночь перед сном вспоминал её. Дина не перебивала — не хотела, а может, боялась шокировать всем произошедшим. Тем, что Дима и Валик не разговаривают и не виделись из-за одной чёртовой фотографии, завалившейся за стол. И вообще рухнуло всё, что только могло рухнуть, а как жить дальше — непонятно. Наконец-то они дошли, и Лёша отправился честно отбывать свою очередь до душа, которая здесь была всегда. Нэнси пялилась в окно и курила, думая о том, что Калигари уже несколько дней не появлялся на Ротонде, и хорошо бы выяснить, все ли с ним в порядке. Может, он пришёл сегодня? Да, надо бы заглянуть — Сид наверняка захочет там показаться, дать знать, что он жив-здоров, вышел и готов снова расписывать чужие тела. Так оно и выяснилось — смеющийся, с ещё влажными после душа волосами, он предложил пойти на Ротонду, едва переодевшись в немногие уцелевшие вещи. Предложение было принято, и они, счастливые, смеющиеся, вышли в декабрьский холод, кутаясь в свои явно слишком холодные для такой погоды вещи. — А кстати, — внезапно спросил Сид, — Калигари получил мое письмо? — Письмо? Нет… по крайней мере он ничего не говорил. Может, на почте задержалось где-то? Сам спросишь у него. Бедная девушка! Разве могла она знать, что вокруг Валика сейчас мельтешат мигалки полиции и «скорой», пока он истекает кровью даже несмотря на наложенный Верой самодельный жгут? Разве хоть кто-то мог знать, что все пойдёт вот так? Что они, идя на Ротонду, в первую очередь увидят Диму, садящего в такси до боли похожую на него девушку — видимо, сестру — и подбегут к нему, едва машина уедет? — Я вернулся! — радостно сообщил Сид. Только вот Дубин был весь белый, как бумага, с глазами на мокром месте. — Что… что-то случилось? Блондин едва прохрипел имя Валика, и пока Лёша пытался понять, что вообще произошло, крохотная Дина схватила Дубина за ворот, разъярённая, буквально рычащая. Её глаза метали молнии, а зубы чуть не скрипели. — Если с Калигари что-то случилось по твоей вине, я тебя сама придушу, ты понял? Сид перепугался, чуть не силой оттащил разъяренную девушку в сторону, крепко сжимая её в объятьях и совершенно не зная, как успокоить Дину. — Тихо, тихо, давай выслушаем до конца. Дима, что с Валиком? Его голос не слушался от слова «совсем», пока лёгкие судорожно пытались качать воздух, впрочем, без особого рвения. Взгляд застилала пелена слез, в горле комом застряла истерика, готовая вырваться в любую секунду, стоило только начать говорить.  Слова путались, речь была сбивчивой, и Сиду, кажется, пришлось даже его встряхнуть, но Дубин не уверен. Он этого не понимал. — Я не успел… я… я… я должен был…должен быть рядом с ним! Сид, я… Не успел. Хотел спасти и не уберёг. Идиот. Идиот, что был не в состоянии связать три слова и вместо которого все сказал подошедший напарник: — Парень в крайне тяжёлом состоянии. Врачи сказали, может не выжить. И «пойдём, опросим народ, вдруг кто что толковое скажет» звучало словно сквозь толщу воды и не имело ровным счётом никакого значения. Даже возвращение Сида с отсидки не имело никакого эффекта. Облегчение, которое должно было прийти от осознания, что с сестрой все в порядке, появляться не собиралось. Мозг отказывался воспринимать любую информацию иначе чем фоном, кроме судорожного страха и мыслей, что не от других Гашпарова спасать надо было. А от его, дубинской, дурости. Нужно собраться. «Может не выжить.» Нужно собраться и делать то, что должен. То, что обязан. Единственное, что он умеет делать хорошо, не правда ли? Бежать туда, куда скажут, делать то, что входит в круг должностных обязанностей. Бежать в первую очередь от самого себя. «Может не выжить.» Даже если это тебя ломает. Даже если впоследствии это может убить тех, кого ты любишь. Он может не выжить. Нэнси, впрочем, была абсолютно права. «Это все твоя вина».  Информация, которая обрушивалась на Сида, кажется, била набатом. Дина всё пыталась объяснить, что произошло между Дубиным и Калигари, как вообще про них узнали и ещё черт знает что, но татуировщик не слышал ничего, кроме фразы про завалившуюся за стол фотографию. Фотографию, которую сделал он. А если бы не заснял тот момент, то ничего этого и близко не случилось бы, а Дубину не пришлось бы бросить Валика. — Это все я. Это из-за моей фотографии. Блять, какой же я… На Диму гнал, а в итоге сам всё перехуёвил. Браво, блять. Молодец! И теперь непонятно, что вообще будет с Калигари! Голос срывался на крик, у Сида начиналась натуральная истерика. В расширенных темно-карих глазах блестели слёзы. Почему, почему всё именно так? Он ведь только справился с одним жизненным испытанием, справился, выстоял, и зачем? Чтобы получить удар ниже пояса? Испуганная Нэнси как могла мельтешила вокруг своего парня, обнимала, пыталась успокоить. А Лёша, стойкий оловянный солдатик, который не позволил себе проронить ни слезинки даже когда получил тюремный приговор, бессильно разрыдался в крепких объятьях хрупкой девчонки. Дину тоже болезненно ударила новость про Валика, но она заставляла себя держаться: чувствовала, что нужна Сиду, которого разъебало настолько, что он не мог себя контролировать. Девушка сидела с ним, успокаивала, как только умела, стирала слёзы с мокрого лица и уверяла, что он не виноват. Вот только присутствие любимого человека может приглушить такую боль разве что в сопливых любовных романчиках. В реальности помочь не может ничего, и, если честно, очень сильно хотелось умереть, чтобы этого не чувствовать. К моменту, когда Нэнси пришлось уйти на работу, у Лёши не было сил даже на то, чтобы встать с кровати, не говоря уже о том, чтобы плакать. Он просто лежал и пялился болящими от слёз глазами в потолок, на котором так и осталось пятно от давнишнего потопа. Тогда они с Валиком подставляли вёдра и бегали ругаться с соседями сверху. С Валиком! Вот снова всё упёрлось в Валика! Весь мир на нем, что ли, сошелся? Для Сида, похоже, да. Хотелось чем-то заглушить это мерзкое чувство, будто он изнутри гниёт, разлагается медленно и болезненно. Хотелось сделать хотя бы несколько спокойных вдохов. Хотелось, чтобы этот кошмар наконец-то закончился. Но Гашпаров в больнице в тяжёлом состоянии, и нет никакого смысла отрицать тот факт, что началось всё с фотографии. В типичных книгах раны промывают спиртом; за спиртом отправился и Сид. Хотелось нахуяриться и потерять из мыслей то, что его лучший друг сейчас где-то на грани между жизнью и смертью, и лучшего вывода, чем просто залиться водкой, панк в упор не видел. Если честно, выхода он не видел вообще никакого. А был ли он? Алкоголь отлично выполнял свою функцию, заглушая внутреннюю боль и убаюкивая разгулявшихся мадагаскарских тараканов в голове. Побочным эффектом оказалась необходимость надраться до полубессознательного состояния и странный привкус водки. Но кого сейчас это вообще беспокоило? Сид был слишком безнадёжно сломан и безнадёжно пьян. А Нэнси сейчас чертовски нуждалась в поддержке. Сейчас, после двенадцатичасовой смены и безуспешных попыток прозвониться Диме, чтобы узнать, в каком состоянии Валик, после детства, проведённого с матерью, таскающей домой сожителей-алкашей, которые в нетрезвом состоянии легко могли поднять руку, последнее, что она хотела увидеть — это надравшегося в хлам Сида. — Ты слышала, Нэнс? Он может не выжить. Он, сука, может не выжить. Дальше он нёс какой-то совсем уж бессознательный бред, криво улыбаясь и истерично смеясь — рядом с мокрым от слёз лицом это выглядело отвратительно страшно — попытался встать и шагнуть к девушке, но ноги его не держали, подкашиваясь. Только не плакать, уговаривала себя Дина, только не плакать. Если начнёт плакать, уже никогда не остановится. Она пулей выскочила из комнаты, молясь всем богам, чтобы Лёша не пошёл следом и захлебываясь слезами. Ну за что ей это? Почему её поддержка, её опора, человек, которого она так сильно полюбила и который обещал быть рядом, решил, что лучшим решением будет напиться до потери здравого рассудка? Нэнси не хотела этого делать, совсем не хотела, но другого выхода просто не было. Места, где можно было бы спрятаться и хотя бы отоспаться после смены, чтобы потом поговорить с Сидом в трезвом состоянии, у неё не имелось. А так, может, он хотя бы немного поймёт, что творит, и сдаст обороты. В участке Дима, как обычно, кого-то оформлял вместе со своими коллегами. Дина не издала даже звука, пока они не закончили — лишь потом подошла к Дубину. — Извини, ради всего святого, я знаю, что между нами в последнее время были… тёрки… но мне сейчас правда не к кому обратиться… я сейчас пришла, а Сид… он очень сильно пьян, мне страшно с ним находиться в одной комнате… если бы ты мог на него повлиять, как-то поговорить, забрать в вытрезвитель… Пожалуйста, только чтобы он протрезвел… — Уверена, что стоило обратиться именно ко мне? Для него я еще больше смахиваю на грязь, чем для тебя. Не уверена. Она ни в чем не была уверена. Но в глазах этой малышки Дубин видел отчаяние и животный страх, так отличны, но так схожи с его. Место, где при всей своей, скажем так, неприглядности, в образце совковских коммуналок, в, казалось бы, обители хаоса, где раньше были разбросаны карандаши, эскизы, скомканные листы, детали сломанных машинок, которые еще собирались воскресить, где раньше царила жизнь, пусть и такая, как у них, стало сосредоточием скорби, боли и слабости. А мужчина, пьяным валявшийся на кушетке, того самого Сида напоминал только наличием татуировок. — О, явился, — пьяно рассмеялся он. Диму встретила полубессознательная улыбка, едва уловимые сходства с обычной человеческой речью и минимум шансов достучаться. — А Дина? Где? Где моя Дина?! Он открыл глаза, тут же начиная бегать взглядом по комнате в поисках девчонки. Дубин подошёл ближе, стоило только Сиду попробовать встать и сделать половину шага к выходу. Тот продолжал искать, звать Дину, и спрашивать, когда она придет. Дима видел многое, а подобное — особенно часто, но видеть Сида таким пугало не на шутку. Да и шутить Дима был не намерен. — Дина не придет. Она напугана. Ты добился того, чего хотел. Рад? Сидельников был не рад, а на милиционера обрушился новый шквал всё тех же вопросов. Точнее, наборов звуков, которые этими вопросами должны быть. — Видишь, что ты сделал? Посмотри на себя, она тебя боится. Пьяная улыбка и странное подобие презрения исказили лицо художника. Диме показалось, что он бросил что-то вроде «глупый птенец». Он надеялся, что послышалось. К сожалению, слова сказанные после, ни списать на слуховые галлюцинации, ни на плохую память не получилось. — Дело не в том, что сделал я. Да, может, это моя сраная фотка, но я этого не хотел. Ни разу не хотел. И никак не мог избежать. Лёша снова пьяно расхохотался, делая ещё один шаг — теперь на Дубина почти наверняка конкретно повеяло каким-то дешёвым пойлом. На губах играла кривая, скошенная улыбка, обнажающая неровные зубы, всегда блестящие глаза были словно затуманены. — Дело в том, что сделал ты. Ты обосрался и бросил его. Сбежал, ссыкливо поджав хвост. А из-за тебя он теперь лежит и сдыхает. По ночам вообще нормально спит… — Сид был уже готов продолжать свой пьяный монолог до бесконечности, но внезапно перед глазами всё поплыло, а центр равновесия сместился, и мужчина рухнул мешком на пол. Всё померкло.