Wasted sunsets

Нэнси уже не могла спокойно смотреть на то, как Валик чахнет на глазах, не в силах получить хоть какое-то вразумительное объяснение столь резкой перемене. Она сама не знала, придало ей столько сил чужое горе или тот факт, что Сиду осталось меньше недели в колонии, но в конце концов она стояла на пороге у Димы и упорно выжимала дверной звонок, стряхивая снег с обуви, волос и определённо слишком лёгкой для такой погоды куртки: зима уже полностью вступила в свои права, несмотря на то, что только началась по календарю. Когда дверь открылась, девушка сочла, что приветствия явно будут излишними и начала сразу с дела. — Дубин, ты охуел или да? Мимо Калигари проходишь, словно он пустое место, окна как будто специально запираешь, а когда он пытается тебе прозвониться, ты, сука, кидаешь трубку! Да ты хоть его видел? Он весь осунулся, побледнел, в синяки под глазами хоть картошку складывай! Если ты решил его бросить, то хоть скажи ему это нормально, ссыкло, он же из-за тебя себя изводит! Дни тянулись бесконечно долго. Он ждал не пойми чего, словно время способно задушить боль и память, но задыхался в итоге лишь он сам. В груди с каждым днем всё сильнее располагалась дыра. Желания жить становилось всё меньше. Заставлять себя ходить в место, где каждый не упускал возможности потанцевать на могиле его счастья — подавно. Даже кошка смотрела с тревогой, когда сам он на себя в отражения пытался не смотреть. Хотелось закрыться от всего мира, повернуть всё вспять и никуда не выходить из квартиры, предварительно затащив туда Калигари, но момент был упущен. Шанс проёбан. Возможности больше не будет. В голове крутилась одна единственная фраза. «Выбирай. Уверен, что хочешь так подставить своего мальчишку?» — Всё сказала? Если да, то можешь уходить. Хотел дверь закрыть, но не дали. Маленькая, шебутная, с блестящими от гнева глазами, девушка вывалила на него очередной виток гневной тирады, берцами помешав запереться. Спрятаться. Снова. И снова не дали. Снова заставили смотреть в глаза, слышать оскорбления, ультиматумы, и глотать злость, не давая слезам прорваться наружу. Чувствуй себя он хоть немного живым — мог бы зацепенеть, впасть в шоковое состояние, но его даже на удивление едва хватило. А вот на злость, почему-то — сполна. Дверь оказалась распахнута, девчонка за шиворот втянута внутрь, как нашкодивший котёнок, и прижата к стене, лицом к лицу. Ненависть к другим, к ситуации, к самому, блять, себе требовала причинить боль ещё кому-то. Рука была готова сомкнуться на чужой тонкой шее. — Ты ни черта не знаешь. Ни того, что случилось, ни меня. И если думаешь что я такой трус и бессердечный ублюдок — считай. Но приходить и выливать это мне на голову не надо. С этим я отлично справляюсь и сам. Посмотри на меня. Посмотри, твою мать, на меня! Кулак с глухим звуком ударился о стену рядом с девичьей головой. — Думаешь, мне легко? Думаешь, только он страдает, а я тут хожу припеваючи? Да ты знаешь что это такое — не иметь возможности даже объясниться, даже разойтись нормально с любимым человеком, потому что вас разделяют даже не решётки, а люди? Гребаные уроды, которые могут сделать с ним что угодно, если только увидят тебя рядом с ним? Ты знаешь, как это — быть ментом, которого раскрыли по одной упавшей за стол фотографии и обвинили в связи с «классовым врагом» и заставили выбирать — твоя жизнь или его? Знаешь что такое, когда это — единственный способ его защитить? Знаешь, как это — знать, что приходится ломать единственного, кого, оказывается, любил?! О да, это так легко на самом деле и так мне нравится, я прямо ловлю нереальное удовольствие! Конечно, мне абсолютно плевать на то, что он там чувствует, именно поэтому каждое утро я просыпаюсь с мыслями о том, что хочется сдохнуть! Ты абсолютно, блять, права, девочка! Дима почти наверняка ожидал, что у него получится успокоить девушку, но та напротив, вскипела, как чайник на плите. Маленькие кулачки сжались, а она смотрела на Дубина снизу вверх, чем-то напоминая барашка из-за падающих на лицо кудрей, и чуть не скрипела зубами. А потом не выдержала и высказала самое больное. — Когда Сиду зачитывали приговор, он слал мне сраные воздушные поцелуи, потому что он, блять, правда ничего не мог сделать. Я сбежала из дурки, где меня накачивали препаратами до состояния овоща. А ты зассал всего лишь оставить открытым окном и сказать пять слов. «Калигари, мы расстаёмся. Так надо». Что теперь скажешь в свое оправдание, что они поставили за тобой негласку? Да зачем ты им сдался? Ты же ёбаный герой, спасаешь жизни! А то, что спасенная жизнь чуть в петлю не лезет, это так, хуйня. Ты же как та сраная обезьянка — я этого не вижу, значит, этого нет. Закрыл глазки ладошками и всё. Если бы ты хоть раз про него подумал, ты бы позвонил. Отправил письмо без обратного адреса. Передал через кого-то, в конце концов. у тебя ведь в участке десятки таких, как он. Каждый день. Каждый сраный день. Что теперь, скажешь, что тебе заглядывают в жопу и перечитывают каждый твой рапорт трижды на наличие секретных знаков? Да мне похуй, что ты там хочешь сказать. Просто… когда любишь человека, ты всегда будешь держаться за него. А если так, то хотя бы позаботишься о том, чтобы он не изводил себя неведением. И да, ты ссыкло. Ты ебаное ссыкло. И ты не представляешь, как мне хочется тебя придушить, хотя ты на голову выше меня. Знаешь почему? Да потому, что ты его предал. Пытался спасти, но в итоге все равно предал. Внезапно голос Дины стал тихим, но чётким, даже резким — словно у командира, имеющего настолько большой авторитет, что нужда кричать, чтобы быть услышанным отпала сама собой. Только в глазах жгло то ли от разочарования, то ли от обиды. — Знаешь, когда я увидела вас на фотографиях, то никак не могла понять, почему Сид так долго не понимал, стоит ли тебе доверять. А я думала, что место работы не определяет человека. И убедила его, что тебе стоит дать шанс. Потому что поверила тебе, даже не зная в лицо. Мне просто показалось, что ты очень сильно любишь Калигари. Видимо, мне только показалось.  Потому что при желании ты бы мог найти возможность перед ним объясниться. Возможно, не лично. Но он перестал бы загибаться от безысходности. Но ты же ссаный страждущий герой, которому до других дела нет. Ты поджал хвост и сбежал. Всё. Что же, я посмотрю, как ты себя почувствуешь, когда так же поступят с тобой. — А никто не подумал о том что мне тоже больно? Что мне может быть страшно подойти и сказать, что нам нужно разойтись из-за моей ебучей работы? Что я не знаю, как смотреть ему в глаза, и что не могу заставить себя сказать любимому человеку, что это, сука, всё! Голос давно срывался на крик, а из глаз, казалось, были готовы брызнуть слёзы стыда, обиды и боли. Хотелось согнуться пополам на выдохе, дать выйти через звук скопившейся злости. Гневу на самого себя, на людей, на обстоятельства. Хотелось себя наказать, заставить страдать еще сильнее, лишь бы заглушить это чувство самоненависти, лишь бы выпустить боль на волю. Но он продолжал говорить, продолжал смотреть в эти сверкающие коктейлем из злости, презрения, боли и обиды карие глаза. — Да, я трус, можешь считать меня ссыклом и тряпкой, но я тоже живой человек! И да, я знаю, что это самая жалкая попытка оправдаться, которую я только мог предпринять, но я действительно не могу! Не только Валик загибается от безысходности. — Ты смог бы. Было бы желание. Мы с Сидом были знакомы меньше суток, когда его забрали, а он бьет татуировки криминальным авторитетам, рискуя получить за это пизды от надзирателей и попасть в карцер, чтобы иметь возможность писать мне. Чтобы я знала, что он в порядке. А ты… сколько вы были вместе, полгода? Калигари говорил, что вы познакомились весной. И ты даже не попытался сделать хоть что-то, чтобы он мог отпустить тебя и жить дальше. Просто задумайся на досуге. Громкость снизилась до шепота, голова опустилась, плечи согнулись под грузом вины и негатива. Он не заметил, как оказался в квартире один, лишь привалился головой к двери. Устало, обессилено, не живо. След разгневанной девушки исчез, оставив в этих стенах только призрака прошлого — эдакий собирательный образ из воспоминаний о тех, кого он предал. Невероятного труда стоило сохранить спокойный и твёрдый голос при разговоре с Димой. Совершенно не хотелось показывать свою слабость перед этим… этим предателем. Только вот стоило двери захлопнуться, как плотину прорвало. Нэнси была вынуждена все время держать себя в руках: поддерживать сломленного Валика и переписывать письма Сиду по три раза, чтобы не было видно следов от капающих на бумагу слёз. И сейчас, при понимании того, в какую историю все-таки вляпался Дубин из-за этих отношений, произошёл срыв. Слёзы потекли по лицу, тело содрогалось от всхлипов. Хотелось поскорее отсюда уйти, да только ступеньки крутые, а в глазах от влаги все туманилось — недалеко и шею свернуть. Ну уж нет, Сид и так после тюрьмы будет на мели, нельзя его заставлять ещё и на похороны разоряться. Кое-как Дина спустилась на пролёт ниже, забралась на подоконник, обняв ноги руками, и расплакалась, уткнувшись носом себе в колени. Ну почему в этом мире все так заморочено? Почему они не имеют права просто любить? — Почему… почему, почему, почему, почему! Ладонь с силой влетает в захлопнувшуюся за девушкой дверь. «Почему они просто не могут быть счастливы?» Он пытался. Пытался написать, хотел передать хоть как-то, но выходило настолько отвратно, что каждая попытка была уничтожена. Разорвана и сожжена, как и его сердце. Дубин, казалось, и не помнил этого даже — не осознавал. Не понимал потом и откуда столько ожогов на ладонях, откуда царапины на руках и шее. Не мог догадаться. Или не хотел. Дверь открылась с привычным скрипом, оповещая об этом весь подъезд, только маленькой Нэнси не было до этого дела. Дима подошёл молча. Не пытался утешить, не пытался обнять — она не дала бы, парень был уверен. Не от него, не сейчас. Он — жалкий трус и предатель. Но даже сейчас он не до конца понимал, что творит. Подоконник был достаточно широким для двоих — он устроился рядом, бездумно уставившись на тень. Чью — неизвестно и, впрочем, не важно. Хотя казалось, что в тот момент только тени от них и остались. — Мне страшно. Я не могу поверить в то, что это всё. Что я больше не смогу быть с ним. Что если я допущу хотя бы одну ошибку — он станет очередной жертвой тех, кто должен защищать людей. А они совсем с катушек послетали. Я боюсь, что он просто может не выжить. С ним может случиться что угодно, если я ещё хоть раз ошибусь. И я не могу спать потому что знаю, что ему больно так же, как и мне. Я не смогу уйти, если его увижу. Я слишком слаб, когда дело касается его. «И мне жить не хочется от мысли, что самую сильную боль сейчас причиняю ему я». Они сидели на подоконнике, в пролёте питерской хрущёвки, не зная, что делать, просто бессодержательно поливая слёзы, выпуская боль. Она слишком долго держалась, а он… он просто не смог. За окном неспешно падал снег, а декабрьский холод, казалось, выжег последнюю надежду в груди одного из них, в то время как в душе другого пылал огонь разочарования, горечи и боли. И никто из них не догадывался, что это ещё не конец. *** Приходить в себя было тяжело — по ощущениям почти как возвращение с того света. Как ни странно, Валик обнаружил себя не в милицейском участке и даже не на улице, куда его выбросили, словно мусор, а в незнакомой скромно обставленной квартире. На него смотрели до боли знакомые зелёные глаза за прямоугольными очками. Всё знакомое: нос, брови, губы, форма лица. Только вот это была девушка. — Вот так и сходят с ума, — пробормотал панк, — я не помню, как здесь оказался, а я даже не пил. Незнакомая блондинка подошла ближе и одарила Гашпарова обеспокоенным взглядом. — Мы с мужем вас увидели в крови на снегу. Снег вообще весь красный был. А скорую помощь не вызывали, потому что отмахнулись бы от таких… — девушка замялась, подбирая корректное слово, — колоритных граждан, и дело с концом. Но не оставлять же вас замерзать. Меня Верой зовут, кстати. — Я Валик. Спасибо, что и вправду не дали мне там замёрзнуть. Вы спасли мне жизнь. Очень иронично, учитывая, что внешне вы очень похожа на одного человека, который сначала спас меня, а потом… потом сломал. Калигари попытался встать, но это было почему-то ужасно тяжело. На теле по ощущениям не было ни одного живого места — то избиение давало о себе знать. Кожа болезненно саднила, много где остались гематомы или засохшая кровь. Даже если бы он мог сейчас дойти до зеркала, делать это было попросту страшно. — У меня есть брат-близнец, но я совершенно не понимаю, как вы могли пересечься. Он работает в милиции. — Дима? — Дима.  Но я все равно не понимаю, как… — Лучше и не надо. Знаете, есть такая поговорка: меньше знаешь, крепче спишь. Не думаю, что будет правильно все это рассказывать без его согласия. Вера согласно и как-то понимающе кивнула, решив по крайней мере пока что не развивать эту тему, а обработать новому знакомому, которого она притащила домой подобно выброшенному котёнку, раны, которых на теле было великое множество везде, куда только мог дотронуться взгляд. В голове все ещё творился какой-то хаос, не укладывалось, что Дима, которого она знала как облупленного, мог вообще иметь что-то общее с нарушителями закона. С чёртовыми панками. Но увы, живое доказательство сидело прямо перед ней и шипело от пенящейся перекиси. — Повезло, что вам ничего не сломали, — как-то невпопад произнесла Вера. — Я бы сказал, даже удивительно. Я, кажется, уже отключился, когда они все продолжали меня бить. И это правоохранительные органы. — Я согласна, они не имели права применять к вам насилие, — согласилась девушка. Несмотря на то, какие они разные, кое-где их мнения абсолютно точно сходились. — Вы знаете, мой муж — травматолог. Ему порой приходилось ругаться с персоналом, чтобы приняли… панков. Врачи просто начинали кричать, что им такого счастья не нужно. Как от чумных шарахаются. Но врачи ведь обязаны помогать всем людям. — А милиция обязана защищать мирных граждан, а не пиздить… извините, избивать, — горько усмехнулся Гашпаров. На несколько минут они замолчали, словно не зная, что ещё добавить — только перекись шипела на ссадинах. Наконец Валик осмелился, собрался с мыслями и заговорил. — Извините, Вера, но если бы вы могли… мне правда очень нужно поговорить с Димой. Просто позарез. В зелёных глазах напротив — в точности как Димины — отразилось понимание и, кажется, даже подобие сочувствия. Но головой она покачала отрицательно. — Я думаю, он сейчас на смене, а на рабочий телефон ему не дозвониться. Ну, а соваться в участок после того, что с вами сделали, точно не стоит. Я позвоню ему завтра утром. А вы оставайтесь на ночь. Валик благодарно кивнул, устраиваясь на диване поудобнее. Он и правда чувствовал себя, мягко говоря, отвратительно, и отоспаться сейчас было бы лучшим решением. Спал он очень неспокойно, и ему постоянно снились кошмары, заставляющие вздрагивать и ворочаться — чудо вообще, что с дивана не свалился. Наутро Гашпаров ещё успел увидеть, как Вера выпроваживала на работу мужа — светловолосого мужчину с такими же светлыми глазами. Кажется, его звали Мишей. Эти двое, честно говоря, создавали впечатление порядочных до невозможности советских граждан. Даже удивительно, как они вообще позаботились о судьбе избитого панка. Нет, им бы ворчать осуждающе, мол, посмотрите, какой ерундой люди страдают, лишь бы не работать. Но помогли ведь. Правда, от голода уже подташнивало, но просить ещё еды совсем не хотелось. Потом найдёт чем запихнуться, когда уйдёт. — Доброе утро, — немного сонно произнес Калигари. Тело больше не отдавало болью от малейшего телодвижения. А может, и отдавало, просто панк уже перестал это замечать. Если душевная боль в какой-то момент стала нормой, то и физическая вполне могла, так? — Доброе. В тот момент Вера хотела было спросить, лучше ли себя чувствует Валик, но её внимание привлёк грызущий телефонный провод кот. Вслух прозвучали слова, которые не стоило бы применять в речи порядочной советской гражданке, но провод уже было не спасти. — Вот же ж… — покачала головой девушка. — Ничего, будете общаться с людьми голубиной почтой, пока телефон не почините, — пошутил Гашпаров, хотя на самом деле было совсем не смешно: как Диме теперь позвонить-то? — Как вариант. Ну, или можно ещё дойти до таксофона. Сейчас большинство на работе, навряд ли будет очередь. Я ничего не обещаю, но я… постараюсь его попросить. Чтобы он хотя бы вас выслушал. — Спасибо, Вера. Вы не представляете, насколько это важно для меня. Спустя полчаса они уже шли к условленному месту: Вера впереди, Валик чуть в стороне, сохраняя дистанцию. На самом деле это была его инициатива: не хотелось, чтобы порядочную девушку увидели рядом с ним. От этого могла нехило пострадать её репутация. Сердце то и дело рвалось выскочить из груди: только бы Дима услышал свою сестру, пожалуйста, хотя бы короткий разговор, хотя бы пару фраз. Только вот панк не знал, что девушка просчиталась, и Дубин сейчас как раз сидел на смене, так что на домашний телефон ему было никак не дозвониться. Но, впрочем, Вера даже не успела начать набирать номер, когда к ней подошли двое мужиков не самой интеллигентной наружности, и предложили пройтись с ними со вполне понятной целью. Естественно, она попыталась вежливо отказаться от любого взаимодействия с ними, но толку в этом было мало — Веру начали хватать за руки и пытаться прижать к стене. Тут Гашпаров уже не выдержал — да, он был и так ослаблен после того, что с ним творили в участке, но как можно было стоять и смотреть, даже не попытавшись хоть что-то предпринять? Тем более что Вера его спасла, не дав навечно остаться в том сугробе истекать кровью. Калигари сорвался с ног и чётким резким ударом оттолкнул одного из мужиков от девушки, отправив нежданного прилипалу носом в асфальт. Не учёл только одного: у второго ублюдка был нож, тут же очутившийся в спине панка, когда стало ясно: голыми руками с ним не справиться. Тех мудаков уже и след простыл, Валик ушёл в отключку то ли от болевого шока, то ли от потери крови, а Вера дрожащими руками набирала номера телефона милиции и скорой помощи, едва сдерживая истерику.