Wasted sunsets

В тот момент Валика внезапно захлестнуло опустошение — он правда не понимал, что случилось, почему Дубин прошёл мимо, как будто они — чужие люди. Гашпаров даже не попытался его нагнать, просто стоя в оцепенении, словно облитый ледяной водой, и провожал парня взглядом. Мысль о том, что наверняка случилось что-то плохое — что-то с Сидом — доходила до неприличия заторможено. Может, он поверил, что правда может помочь, но не получилось? Может, поэтому он не хочет разговаривать? Если и так, то бежать за ним и выдавливать правду по слову — уже перебор. Калигари решил вместо этого пройтись, проветриться, дать Диме хоть немного привести мысли в порядок и уже потом все рассказать.  А сейчас он позволил своим ногам просто нести себя куда угодно по разбитым улицам ночного Петербурга. Удивительно, но ноги привели его к дому, в котором жил Сид — скорее, от привычки, чем от хоть какого-то содействия разума. Он ведь прекрасно знал, что сейчас ему никто не откроет, позволив уловить играющие за дверью треки Deep Purple, никто не улыбнётся крепкими зубами с желтизной от курения, не покажет новые эскизы. Некому больше. Сида сломала система. И на этом она не остановится. Валик зашёл внутрь дома, тихонько скользнул по общему коридору, даже подошёл к нужной комнате от все той же привычки. Но каково же было его удивление, когда тот обнаружил, что внутри явно горел свет — это было видно сквозь дверную щель. Не может, нет… Калигари постучал в дверь, чувствуя, как живот скручивает в узел. На пороге стояла та самая низенькая девушка с короткими кудрявыми волосами, к которой, похоже, теперь намертво прилипнет кличка «Нэнси». Лицо было красным, с припухшими глазами — явно плакала. Да что же они все недоговаривают? — Ты теперь тоже знаешь? — тихо спросила она. Гашпаров отрицательно помотал головой, Дина молча кивнула, мол, проходи. Комнату было не узнать. Раньше тут везде были эскизы и фотографии уже готовых работ — на стенах, на столе, даже на полу. Теперь всё зияло пустотой на месте бывшей пёстрости рисунков. Вынесли, кажется, всё, что можно было — самодельную машинку, чернила, всё, что имело хоть какую-то ценность или хотя бы подлежало сдаче на металлолом. Даже стол явно зачем-то отодвигали. Удивительно, что осталось несколько маек, футболка и одинокие брюки, да и то самые рваные и затасканные, что можно было себе представить. На Дине, судя по всему, футболка на голое тело была тоже явно Сида, хоть и в силу разницы размеров она выглядела как платье. — Так что случилось? — наконец решился спросить Валик. — Ему дали срок. Два месяца в тюрьме. В голосе отчётливо слышалась подавляемая дрожь, которую Гашпаров не хотел перебивать — молча протянул девушке сигареты и спички, как бы предлагая покурить и успокоиться. Дина затянулась дымом, вдыхая его глубоко, словно надеясь, что это и правда поможет. — Ты знаешь, а он ведь старался улыбаться до последнего. У меня слёзы градом катились, я понимала, к чему идёт, а он мне улыбался и показывал сердечки пальцами. А на прощание сказал, что любит меня. С уст Калигари невольно сорвался хриплый, измученный смех: Сид, складывающий пальцы в сердечко, ему представлялся с трудом. Признающийся в любви — тем более. — Как бы там ни было, он очень сильный. И он всё выдержит. — Думаешь? — Знаю. Я ведь его знаю ещё с тех пор, как только-только пришёл в тусовку. Он стал мне лучшим другом. Девушка заинтересовалась, оживилась, в ней снова забурлила жизнь: на ум пришёл беспокоящий её вопрос. — А как вы познакомились? На губах Валика заиграла улыбка, он откинулся на холодную стену, прикрывая глаза. Время быстротечно, и сейчас казалось, что прошло несколько недель после их знакомства — недель, а не лет. Но на самом деле утекло столько воды, столько счастливых моментов убежало сквозь пальцы, что даже не представлялось, когда вообще эта целая огромная куча событий успела произойти. — Ты наверняка знаешь подпольные концерты. Может, даже была на одном из них. Так вот, я еще не умел пить в меру, когда только пришёл. Набрался, и меня начало мутить прямо на концерте. Сид меня вывел на воздух и терпеливо ждал, пока вся эта дрянь из меня выйдет. Шутил, что больше проблююсь — меньше пронесёт. И ни слова не сказал, хотя его берцы тоже задело. Дина слушала с восторгом: сама она почти наверняка была ещё бегающим от матери подростком во времена этих событий, и беспокоилась только о том, как бы не попасться. А люди… люди даже дружбу заводили, важных для себя людей встречали. А у людей была нормальная жизнь. — По сравнению с тобой у меня вообще все скучно. Мне его посоветовали как хорошего татуировщика, вот и вся песня. Жаль, что я раньше его не встретила. — Я тоже жалею, что не смог ничем помочь. Дина заглянула в серые глаза, положив ладонь на плечо Валика, словно пыталась его успокоить, как маленького ребёнка, которому приснился кошмар. — Ты ничего бы не сделал. Они решили его посадить, они посадили. — Но все равно… то, как мы поссорились… кошмарно, Нэнс, ты не представляешь… Девушка почему-то сразу стала удивительно серьёзной, нахмурила брови, внимательно смотря на Гашпарова. — Представляю. Он мне все рассказал. И он хотел помириться. Но его забрали эти… эти… Слёзы, не успевшие закончиться только каким-то чудом, хлынули по новой — Калигари только и успел, что прижать Дину к себе. Так они и сидели, разбитые общим горем и совершенно незнающие, что будет дальше. Если бы на этом чертовщина закончилась! Но в жизни все так просто не бывает. Дима словно разом пропал со всех радаров, испарился, словно и не существовал вовсе, а просто приснился Гашпарову, проводящему очередную ночь в участке. Поначалу он свалил это на потрясение и необходимость прийти в себя, решил последовать совету Дины и не пытаться доебаться. Но спустя две недели эта гробовая тишина начала напрягать. Нэнси — теперь эта кличка и правда прилипла к девушке намертво — аж просияла, потому что ей пришло письмо от Сида, которое он, к счастью, додумался прислать на свой же адрес. Дина смотрела на конверт, едва сдерживая слёзы и никак не решаясь его открыть. Валик смотрел на эту картину с горестным умилением и жгучей завистью. — Мне бы мой придурок хоть что-то прислал. А то от него ни звука до сих пор. Нэнси на это лишь одарила Гашпарова грустным взглядом — что я, мол, могу сделать — и принялась таки распечатывать конверт. Внутри был помятый лист, исписанный мелким неразборчивым почерком, ещё и скачущим, как будто писали, положив бумагу не на стол, а к себе на колени. «Привет, моя Нэнси! Сразу скажу: за меня не переживай, тут не курорт, конечно, но и не так плохо, как во всех этих страшилках. Хотя мне, может, просто повезло: кольщиков тут ценят, даже очень. Всего в письме рассказать не могу, потому что мало ли его где-то вскроют, лучше не проверять. В любом случае за меня не беспокойся, у меня тут все нормально. Ты же меня дождёшься, правда? Я так мало тебя знаю, но уже чертовски соскучился. Соскучился по твоим кудрям, глазам, ладоням… Никогда не верил, что можно так быстро привязаться к человеку, но получилось ведь. Напиши мне, как заживает твоя татуировка. Хреново, наверное, обрабатывать в коммуналке, с такой-то очередью в ванную, но если этого не сделать, то херней кончится. Я бы и сфотографировать попросил, если полароид не изъяли, но лучше уж сам посмотрю, когда вернусь. Не то это место, фотографии которого можно спокойно отправлять по нашей почте. Честно? Если бы не ты, мне и держаться бы не за что. Может, не выдержал бы уже. А так думаю о том, что где-то там ты меня ждёшь, и легче становится. Смысл за ниточки хвататься появляется. Все-таки легче, когда осознаешь, что ты кому-то нужен. И помни: (тут несколько слов были густо замазаны чернилом) все обязательно наладится. Мы справимся. Прийти не пытайся, не трать время. Тебя все равно не пропустят: пускают только близких родственников и членов семьи. Можно я у тебя попрошу кое-что сделать? Попроси у Калигари его адрес для меня, пожалуйста. Мне позарез нужно ему кое-что отправить. Кое-что, что должно остаться только между ним и мной. Не обижайся, что я говорю загадками. Я все объясню при встрече, договорились? Не грусти, пожалуйста. Крепко-крепко тебя обнимаю, Твой Сид.» Дина ещё какое-то время после прочтения молча пялилась на лист бумаги. В глазах начинали жечь слёзы, но девушка сдержала порыв разрыдаться, проморгалась и обратилась к Валику абсолютно ровным голосом. — Можешь записать мне свой почтовый адрес? Сид попросил. Сказал, что это важно. Гашпаров кивнул, взял у Дины ручку, которую она выловила из кармана джинс и, не найдя ничего, на чем можно было записать, оставил адрес прямо на коже девушки, получив в ответ благодарный кивок. Говорят, сломленным людям не нужны слова, чтобы понять друг друга. *** Спустя ещё две недели Дима так и не появился, хотя Гашпаров ждал, как ничего более. Он приходил на Ротонду, пил, танцевал, слушал, как Дина жалуется, что все письма на почте задерживают и что быстрее будет дождаться, когда Сид выйдет, чем его ответа. Но было уже поздно бежать обратно: настолько привык к Дубину, настолько привязался, что абсолютно всё стало пустым и лишенным смысла. Сколько дней он провел, топчась под окнами и надеясь, что Дима откроет, даст возможность нырнуть в комнату, как раньше, и хотя бы поговорить, взглянуть в глаза, спросить, что происходит? Но всегда, все время было наглухо заперто. Поняв, что так он ничего не добьётся, Калигари решил дождаться Дубина на лестничной клетке. Но когда тот пришёл, время уже было под утро, Валик начинал клевать носом. Дима этим воспользовался и проскочил в квартиру быстрее, чем панк успел хоть как-то прийти в себя. Гашпаров даже просидел добрый час в обнимку с телефонным справочником, ища Димин номер. Набирал с волнением и дрожью в руках, надеясь хотя бы сейчас получить ответ. Трубку подняли довольно быстро: наверное, Дубин как раз был не на смене. — Алло? Сердце сжалось от голоса, который мог принадлежать только одному человеку. Валик почувствовал, как ладони вспотели от волнения, заговорил быстро, словно вот-вот на город обрушится смертельная опасность, а они — единственные, кто может всех спасти. — Цыплёнок, слушай, это я… В трубке раздались гудки. Дима бросил трубку сразу, как только узнал голос Калигари. Стало понятно: до него не достучаться, пока Дубин сам этого не захочет. И Валик честно пообещал себе хотя бы попытаться смириться. Приходил на Ротонду, как в те, самые лучшие дни. Он танцевал и слушал новые записи Sex Pistols, пока не подкрадывалась иллюзия, что внешний мир исчез. Лазил по гаражам, убегал от милиционеров во время облав до самого рассвета — несколько раз возникал соблазн попасться специально, чтобы хотя бы посмотреть Диме в глаза. Но знакомые все чаще выходили из участков избитыми. Милиция зверела все больше, и это пугало. Они пытались об этом не думать — жили все тем же, только Дина снова жаловалась на медленную почту и рассказывала, что последнее письмо явно вскрывали до неё. Девушка тогда от нервов начала больше курить — вдруг откопают в письме Сида повод добавить ему ещё месяц-другой? Иллюзию порядка разрушали воспоминания, приходящие за руку с бессонницей, напоминая: игнорировать действительность не получится, как ни старайся. Дина совсем не была похожа на своего возлюбленного: как ни старайся, она знала Гашпарова слишком мало, чтобы понять его эмоции в полной мере. С Димой и вовсе пересекалась каких-то несчастных два раза, так что понять происходящее она никак не могла: один сбивает ноги в поисках услышать хоть что-то вразумительное, второй уходит в игнор. С её точки зрения, абсолютный цирк: два взрослых мужчины не могут поговорить, как нормальные люди. Жизнь, видимо, решила, что этого им мало, потому что облавы стали происходить чаще, и к концу ноября уже как минимум трое человек отправили по той же статье, что и Сида. Дине стало совсем страшно, и она перестала высовываться из дома без весомой причины, даже устроилась официанткой в какую-то полулегальную забегаловку — единственное место, где ей почему-то не отказали, хоть и приходилось терпеть подкаты душных мужчин вдвое старше. Зарплата, конечно, была мизерной, но у Нэнси не было никого из родни, кто мог бы хоть как-то помочь. Приходилось вертеться. Иногда в свой выходной она пересекалась с Валиком, рассказывала, что пишет Сид из мест не столь отдалённых, и все расспрашивала, удалось ли хоть как-то достучаться до Дубина, хоть и ни разу не получила утвердительного ответа. Терпение начало давать трещину, когда Гашпаров показался на вид промокшим до нитки. Со стороны казалось, что он не попал под дождь, а как минимум решил сходить в душ в одежде: с волос текла вода, с одежды капало, в берцах хлюпало, лак сполз, а подводка смазалась. — Не въеби козе баян… — только и произнесла Дина, увидев эту картину. — Боюсь, что коза с баяном мне точно не поможет, — попытался пошутить Калигари, хоть и было понятно, что он дрожит то ли от холода, то ли от нервов, — да и без тоже навряд ли. Нэнси решила, что разумнее будет сначала заставить парня раздеться, укутать его в одеяло и оставить мокрые вещи сохнуть, а потом уже выяснять, что происходит. — Ну и шмотки, знать не хочу размер, — ворчала девушка, раскладывая футболку Валика на батарее, — что у тебя, что у Сида… Вместо платья носить можно. Так какого хера из тебя можно воду выжимать? Гашпаров поудобнее устроился в необъятном пледе, который ему выдала Дина, взял у неё сигарету, спички, закурил и только тогда начал рассказывать. Рассказывать, собственно, было особенно нечего — пытался подкараулить Диму, чтобы поговорить, начался дождь, но кого это могло остановить? Не пропускать же возможность из-за этого. На это последовал ответ в качестве протяжного и весьма эмоционального вздоха. Нэнси попыталась заглянуть в чужие серые глаза, словно искала там ответ на вопрос: почему все так внезапно рухнуло? — Не унижайся перед ним. Ты чуть не на коленях ползаешь, а он тебе хоть слово сказал? Объяснил, какого черта он поступает с тобой как с дерьмом? Когда Валик наконец поднял глаза, в них блестели слёзы, а голос прерывчато вздрагивал. — Клянусь, если он хочет уйти, это его право. Я просто хочу знать причину. Между нами же все было хорошо. Противопоставить аргументу Калигари было нечего: любой нормальный человек хотел бы знать, почему его вдруг бросили. Тем более вот так подло, без объяснений, без единого слова. Но ведь предательство и не должно быть откровенным — на то оно и предательство, чтобы происходить исподтишка. Вот и Дина не стала ничего говорить или как-то уговаривать Гашпарова перестать искать пути связи. В какой-то момент он сдался сам, но смотреть на Калигари теперь было невозможно: больше у него не горели какими-то идеями глаза, а сам он даже как-то побледнел и осунулся. Словно он лишился не придурка-милиционера, а как минимум смысла жизни. Чем дальше Дима морозился и всячески избегал даже случайной встречи, тем больше у Гашпарова начинала, как выразился бы его отец, свистеть фляга. Проще говоря, ехать кукушка. Непонимание и обида сменились злостью: доверился ведь, открылся, всю душу наизнанку вывернул, а все зачем, чтобы было проще туда насрать? Чтобы с ним не расстались нормально, а продинамили, как малолетку? Сид тогда был прав, думал Валик в эти мутные дни, не стоило с ним связываться. Не стоило затевать эту игру с поцелуями, не стоило даже приближаться. Да, моментов счастья было много, чертовски много, но стоило ли оно того, чтобы сейчас скулить раненой псиной и чувствовать, как будто ползёшь по битому стеклу? Стоило оно того, чтобы учиться сосуществовать со своей ненавистью к жизни и каждое утро просыпаться разбитым? Вечером, когда небо расщедрилось на первый неловкий снег, панки смеялись, носились и ловили снежинки языком. Даже Дина значительно приподнялась в настроении: Сиду оставалась какая-то неделя, он вот-вот уже должен был выйти на свободу. Она с недоумением смотрела на Калигари, который уже в десятый раз перебирал свои совместные фотографии с Дубиным. Можно было бы сказать, что он залипал в прошлое, но в этот раз прошлое залипало в него — намертво, как присохшая жвачка, которую уже никак не отодрать. Внезапно он заскрипел зубами, нахмурил брови, зажмурился, словно пытаясь сдержать слёзы, поджал губы и плотно сжал челюсти. Руки подрагивали, как у пьяного, хотя бутылка пива была едва начатой, а на шее от напряжения вылезла вена. В конце концов Валик собрался с силами, достал канцелярский ножик и начал по очереди отрезать себя от Димы на каждой фотографии. Их было не так уж много, и когда Калигари положил перед собой последнюю, это заметила Дина и молниеносно выхватила у панка обрезки и уцелевшую фотографию. — Ты чего творишь? — Избавляюсь от воспоминаний. Он ведь больше не придёт. Он меня предал, Нэнс. Девушка с грустью опустила глаза, но фотографии не отдала — засунула в собственноручно пришитый карман куртки. Сейчас их ещё можно склеить, а так мало ли до чего Гашпаров ещё додумается. Вдруг сожжёт или выбросит где-нибудь. — Знаешь, я была бы счастлива иметь хоть одну фотографию с Сидом, — тихо сказала она. — Это другое, — возразил Валик, — он любит тебя. Письма вон пишет. А мне уже почти два месяца ни слуху ни звуку. — Ты же видишь, что сейчас происходит. Облавы все активнее, уже несколько человек посадили. А его… я боюсь представить, что с ним сделают, если кто-то где-то… — И он, конечно, вообще никак не может до меня это донести. Даже позвонить. Даже не бросать трубку, когда звоню я. На это Дина не нашла, что ответить — попросту не успела, ведь уши уловили предупреждающие крики. Очередная облава — вот те на те. Пришла впервые за долгое время, чисто чтобы поддержать Калигари, так вот счастья привалило. Панки бросились врассыпную. Нэнси обычно не слишком любила свой маленький рост, ведь он создавал ей кучу бытовых проблем, и даже покупка обуви могла превратиться в целую эпопею. Но сейчас он спас девушку, позволив без проблем нырнуть в подвальное помещение с низкими потолками и запереться изнутри какой-то палкой. Даже не слишком высокому Диме пришлось бы согнуться напополам, чтобы здесь спрятаться, что уж говорить про высоченных Сида и Валика. Им бы вообще пришлось сложиться в гармошку. Руки уже не тряслись — перестала бояться облав. Дрожь уже не напоминала о себе, только сердце колотилось, словно пытаясь сломать грудную клетку и удрать. Многоголосье снаружи набатом било по ушам — страшнее было только когда пришли за Сидом, а она нелепо пыталась драться, словно бешеный зверь. Когда все стихло, Дина сосчитала до тысячи и только потом решилась выйти. На Ротонде было пусто — только гремела музыка из забытого кем-то проигрывателя. Ну, а девушка собиралась нанести визит Диме — тот и правда вызывал ну очень много вопросов. Только вот Валику так не повезло — его поймали сразу, скрутив каким-то приёмом и защёлкнув на запястьях наручники. Все произошло настолько быстро, что он даже понять ничего не успел. «Реально фляга уже свистит. Раньше меня поймать было очень трудно, а сейчас? Быстрее я мог только добровольно прийти в участок и попросить меня повязать. Товарищ милиционер, можно мне пятнадцать суток для надёжности? У меня тут парень работает, только, похоже, уже бывший, потому что меня он конкретно задинамил. Может, он хоть так со мной поговорит, а?» В участке Димы — ожидаемо — не оказалось. Зато Гашпаров буквально кожей на себе чувствовал чужие взгляды — милиционеры косились на него и перешептывались. Потом кто-то из них отвёл его в дальнюю камеру. Человека три смотрели на Калигари и нехорошо усмехались. — Точно он, — произнес один из них, — татуировки ни с кем не спутаешь. Все стало ещё непонятнее, но спросить, что происходит, Валик не успел — его ударили под дых. Парень согнулся от боли, его сбили с ног ещё одним ударом. Во рту встал стойкий вкус железа — вот и случилось то, чего он каким-то чудом умудрялся избегать. А все потому, что ангел-хранитель отрёкся от своего падшего панка. Дальше думать уже не получалось — не пофилософствуешь, когда едва получается закрывать голову от ударов, да и то через несколько минут из носа хлынула горячая кровь, пачкая руки, лицо, пол. В животе, судя по ощущениям, все органы сбились в кашу, а ткань одежды местами липла к коже: из ссадин на теле сочилась склизкая горячая жидкость. Валик сначала попытался закричать: глупо, наивно, словно надеясь, что кто-то придёт и остановит этот беспредел. Но чуда не произошло — вместо спасения последовал удар по горлу. Вкус крови стал ещё чётче, а Калигари уже не кричал — только тихо скулил от пронизывающей насквозь боли, а потом и вовсе замолчал. Снег, на который бросили бессознательного панка, вынеся его через служебный вход, моментально окрасился в алый.