Wasted sunsets

По небу уже рассыпались мелким порошком звёзды, и Валик брел по питерским улочкам, все ещё вздрагивая: в комнату до приезда милиции он успел, но то, что сделать ноги и не пересечься с ментами таки получилось, было либо чудом, либо заслугой человека, который положил нужные фотографии прямо на стол, не вынудив искать их в типичном сидовском бардаке. Возможно, вселенная просто решила, что хватит уже пиздеца на сегодня, и дала возможность спасти как минимум двоих людей сразу. Как минимум — потому что Сиду тоже могли ужесточить наказание за хранение подобных материалов. В любом случае, вскоре Гашпаров уже лез в окно Димы, решив дождаться утра. Знал: у него ночная смена, к утру будет. За это время Калигари успел поспать, проснуться и даже покормить истошно заявляющих о том, что их хозяин совершенно забыл это сделать, Котлету и Фрикадельку. И вот наконец долгожданный щелчок ключа в двери. По Дубину видно: все эти события его совсем истерзали. Валик сначала даже говорить не пытается: подходит и обнимает, прижимая к себе крепко, но в то же время нежно. Так он успокаивал сестёр, когда те были младше и сбивали коленки в кровь, запнувшись о камень. Только теперь, как писал Есенин, «вся в крови душа». И как обработать эти раны, Гашпаров не знает. — Цыплёнок, не бойся. Я забрал снимки, они лучше у меня побудут. Я как только, так сразу побежал, я же знаю, что было бы, попади они в милицию… Ты слышишь? Про нас не узнают. Никак не могут. Мы и дальше будем вместе. Столько, сколько сможем. Я обещаю. Будь у него силы негодовать — он бы злился до крика, до дрожи, до истерики, сбитых костяшек и жертв. Но сил не было. Одни вопросы и те — без ответов. Сука, почему в этой стране любовь — это так сложно? Почему это может быть что угодно, вплоть до «пусть берет мою полку в общем холодильнике», но только не «я люблю тебя», если это не между парнем и девушкой. Почему, сука, самое тёплое, самое сильное и светлое — порицается, а люди должны бегать от квартиры к квартире (и это в лучшем случае), оглядываясь, чтобы, не дай боже, никто не заметил? Почему они в этом мире не могут быть счастливыми? Почему не могут просто любить? Дубин тоже не знал ответа. Даже с использованием брани. В тот момент он, если честно, даже не знал, как сказать о словах Сида. Не мог. Было страшно и больно. Настолько сильно, что не было сил даже говорить и факт, что самому Калигари на тот момент было не лучше, отошёл на задний план. Дима просто стоял, вдыхая родной запах и думал о том, что те, кто в детстве так хотел защищать людей, по итогу становились преступниками. Как иронично, что у него на барабане был какой-то сектор-приз. Милиционер, который в собственной стране за чувства считался не просто преступником — изгоем. И только в объятиях такого же изгоя он не ощущал этого сковывающего внутренности холода. Хотя бы на минуты. — Поцелуй меня, Валь. Пожалуйста. «Как будто последний день и словно последний раз. Поцелуй так, чтобы о том, что снаружи, забылось удивительно легко. Или нет, — нет, не целуй. Просто обнимай меня крепко-крепко.» Гашпарову не нужны слова больше — он прижимает к себе и целует так нежно, так искренне, словно мир вот-вот рухнет, вспыхнет предаполикаптическими огнями, и дом развалится к чертям, похоронив их под обломками, чтобы мир запомнил их именно такими — вечно юными и вечно влюбленными. У Димы холодные руки и горячие губы — Валик пальцы переплетает, словно согреть пытается, сказать без слов, как сильно любит. Так сильно, как никого и никогда прежде. — Форму-то эту дурацкую сними. Тебе совсем не идёт. Не дожидаясь ответа, расстёгивает пуговицы рубашки Дубина и помогает совсем снять её, небрежно отбрасывает в сторону. — Вот теперь ты не сержант Дубин, а мой цыплёнок. Калигари не знал, сколько времени простоял, просто вот так прижимая к себе парня и вдыхая запах бумажной пыли и крепкого кофе, прежде чем решился все-таки задать вопрос, который не давал ему покоя уже целый день. Все-таки несмотря на то, как сильно они поссорились с Сидом в последнее время, злорадствовать — последнее дело. Они очень многое прошли вместе и долгое время были лучшими друзьями. И сейчас он отхватывал от государства по полной программе за то, в чем совершенно не было его вины. — Насколько все плохо… с Сидом? У него очень серьёзные проблемы? На самом деле вопрос по сути своей дурацкий — были бы проблемы несерьёзные, татуировщика вряд ли забрали бы прямо из собственной комнаты. Да и обыск тоже у каждого встречного поперечного не проводят. Наверное, это была глупая попытка поверить в лучшее. Хотя бы на мгновение. Хотя бы на одно несчастное мгновение им бы ощутить твёрдую землю под ногами, а не развалины собственных жизней в стране, где будущего попросту нет. Счастливого, так точно. Но почему-то в этих руках Дубину если не в лучшее верить хотелось, то как минимум не думалось о том, что ждало за пределами этой маленькой служебной квартиры. О том, что весь мир против и что лучший друг любимого человека вот-вот вот сядет за то, что занимался любимым делом. Просто потому, что выбрал что-то кроме того, что считали полезным власти. В груди клокочет отчаяние, смешанное со страхом и чувством вины. — Мы уже ничего не можем сделать. Но он очень хотел тебя увидеть. Просил очень поговорить. Можем завтра устроить. Пойдёшь? Конечно пойдёт. Чужими людьми так быстро не становятся. Не становятся ведь? Как бы там ни было — случай не их. Этим двоим явно нужно поговорить, пока есть возможность. Пока есть хоть какой-то шанс. Шанс, которого у них с Калигари может и не быть. Хотя кому он врёт. Нет у них никакого шанса. От этого хочется кричать. Он думал, что пришел к принятию, но по факту застрял между торгом и депрессией. Как всегда. Ёбаная жизнь. Валик говорит, что успел, что всё будет в порядке. Дима хочет ему верить, правда. И эти руки — такие тёплые, такие надёжные, уже родные и любимые, а не просто источник тепла, проблем и некоторых мыслей. Он действительно не хочет думать об этом. Но не справляется. Внутри медленно поднимается тревога, набирая мощь, готовая снести ударной волной. Снести и растопить вместе с местами и надеждами. Как всегда. Честно? Калигари не понимает, что Сиду, с которым они так дерьмово поругались, и который чуть ли не записал Диму в персональные враги, вдарило в голову, если он, судя по всему, мало того, что нормально говорил с Дубиным, так еще и хотел увидеть его, Валика. Может, это в СИЗО какая-то своя атмосфера, наводящая на в кои-то веки умные мысли. — Это с чего он так вразумился? Или его эта подружка… не помню, как её… короче, эта его Нэнси, но не Спанджен, которая первая тревогу забила, повлияла? Как бы там ни было, Гашпаров чувствует: прийти и поговорить нужно. Ведь до этого помириться им мешала только гордость и упрямость, так может, стоит откинуть это хоть сейчас, когда одному из них вполне отчётливо светит тюремная решётка? — Как бы там ни было, я приду. Ругаться ещё сильнее все равно уже некуда. Может, он и правда скажет что-то путное. Буду там вечером, когда все разойдутся. Ты же снова дежурный? *** Сид честно ожидал, что Валик придёт и поговорит с ним сегодня. Возможно, вечером или даже ночью, когда большинство разойдется. А если и нет, то хотя бы что день в СИЗО пройдёт без форс-мажоров. Но в жизни все так просто не бывает, и собираться ему сказали ну слишком внезапно. Спасибо, хоть ремень от штанов отдали. Не от великого человеколюбия, но от страха, что с этого татуировщика иначе джинсы свалятся прямо в зале суда. Во время заседания, которое кому-то стукнуло в голову провести на день раньше. Его уже ничто не удивляло, не пугало — он просто надеялся, что хотя бы Дину, которая должна была там быть как свидетельница, уведомили о таких переменах. К счастью, страх не оправдался, и он даже успел заметить краем глаза кудрявую макушку, которая могла принадлежать только одному человеку на всем белом свете. Им, конечно, не дали и парой слов перекинуться, но Сид успел увидеть, что глаза у девушки красные и припухшие — плакала. Их не слушали и слушать не хотели — это ощущалось, пожалуй, до болезненного остро, словно вся процедура — лишь формальность, а по факту все бы только рады зачитать уже договор и поскорее разойтись по своим делам. Дина держала себя в руках из последних сил, и, поняв, что чему бывать, тому не миновать, Сид даже вслушиваться перестал — пытался улыбаться девушке и посылал ей воздушные поцелуи из-за выкрашенных в максимально мерзкий цвет решёток. Пусть глупо, пусть по-детски, но если Дине станет хоть немного легче, он готов послать сто тысяч миллионов этих гребаных воздушных поцелуев, пока губы и руки не онемеют, не откажут окончательно. А его Нэнси в конце лишь смотрела мокрыми совсем глазами и пыталась ему улыбнуться. Улыбаться, когда по ощущениям в горло словно льют раскаленное железо, не получалось. Но Сид это делал, передавливая, переламывая себя даже когда все рушилось, горело синим пламенем не на глазах — внутри. — …назначить Сидельникову Алексею Николаевичу наказание по статье 209 УК РСФР в виде двух месяцев лишения свободы. Все надежды разлетелись осколками по бетонному холодному полу. Мир рухнул. Хотелось кричать, истерить, сбивать костяшки о стены и чужие лица от боли и обиды, вызванной этим несправедливым приговором. Но Сид лишь молча душил в себе слёзы — никак не мог позволить себе плакать. Не при Дине, которая и так уже вытирала с лица солёно-мокрые дорожки. — Я скоро вернусь к тебе. Держись, моя Нэнси. Я люблю тебя, — ещё успел шепнуть татуировщик возлюбленной прежде, чем его увели. Скоро его встретят неприветливые стены колонии и заборы с колючей проволокой. А Дина возвращалась в маленькую комнатушку Сида, в которой после обыска все было перевернуто вверх дном ещё сильнее обычного. Нет, даже не перевернуто — здесь просто было неестественно пусто. Эскизы Сида, фотографии уже готовых работ, эскизы, наработки — всего этого здесь больше не было, все изъяли, даже стол подвинули, словно хотели унести, но не смогли. Вот и осталась наедине в ободранными стенами, скрипучей кроватью и тяжёлым столом. Казалось, что в лёгких кто-то развёл костёр, настолько было невыносимо больно дышать. Девушка шмыгала носом и раз за разом вытирала мокрое лицо. Дина редко позволяла себе слёзы — не плакать — это первое правило в психушке — но сейчас она просто не выдерживала всего, что свалилось на неё в одночасье. Как можно было найти того самого, своего человека на два дня, чтобы сразу же потерять его на два месяца? Не сказать, что всё было плохо: проснулся Дубин подавленным и встревоженным чуть сильнее обычного. Привычное состояние последних недель. И всё бы ничего, если бы сердце не билось с такими частотой и силой, словно сейчас пробьёт дыру в груди, отчаянно желая сбежать. И делая это всё сильнее по мере приближения милиционера к родному уже зданию участка. Здесь всё было привычным: скрипящий пол, немного — дверь, запах сырости от стен, вонь из камер, которые почти не убираются, мигающая лампочка в коридоре, ведущем к ним, обшарпанные стены и косые взгляды, сегодня, почему-то, ощущавшиеся втрое сильнее обычного. Усиленные перешептываниями, неразличимыми с расстояния, они нервировали, подогревали тревогу, в которой варился Дима. И в тот момент, когда его тихо позвали на ковёр, казалось, огонь, на котором стоял тот котёл, выкрутили на максимум, предварительно залив бензином. Он готов был огребать за что угодно, хоть за отчёты, хоть за болтовню с заключёнными, но не успел сказать ни слова. На столе у начальства лежала та самая фотография из комнаты Сида. Тем временем Валик, ни разу не знающий о переносе судебного заседания, в условленное время уже пришёл к участку, чтобы поговорить с Сидом. Каким же было его удивление, когда Дубин мало того, что вышел из участка, хотя явно должен был остаться там на ночь, так ещё и на такой скорости, как будто смертельно куда-то опаздывал: казалось, ещё немного, и он сорвётся на бег. Более того, он даже не повернул лица, поравнявшись с панком, а просто прошёл, как будто мимо пустого места. — Дим! — обескураженно окликнул Гашпаров, — что случилось? До боли хотелось обернуться, побежать навстречу, уткнуться в родные объятия и разрыдаться. Хотелось сказать, что всё хорошо, просто нервы сдали. Но он не имел на это права. Теперь точно нет. И не придумал в тот момент ничего более умного, чем притвориться, что парня не существует. Чтобы добежать до дома, квартиры, отпереть руками трясущимися, запереться изнутри, секунд сорок пялясь в глазок, надеясь не на то, что Гашпаров идёт за ним, не то на то, что его там нет, а потом бессильно рухнуть на пол, прислонившись к двери спиной. Падая в объятия теперь разве что отчаяния, страха и боли. Дима в полной мере осознал, что такое безысходность.