Wasted sunsets

Просыпаться было почти приятно, и Дина уже забыла, когда это происходило без головной боли и желания спрятаться в подушках и одеялах на ближайшее тысячелетие вперёд. Сид то ли уже не спал, то ли ещё не ложился – курил, высунувшись в форточку. – Выспалась? – поинтересовался он, поворачиваясь к девушке лицом и получая утвердительный кивок, – сейчас я вернусь. Дина тем временем продолжила осматриваться в логове татуировщика. На глаза ей попалась фотография, сделанная явно здесь же. На ней подтянутый темноволосый мужчина с разрисованными узорами татуировок руками, в котором при сопоставлении с рассказами Сида безошибочно узнавался Калигари, целовал невысокого блондина в очках – видимо, тот самый парень из милиции. Девушка улыбнулась, подумав, что как бы там ни было, выглядели они счастливыми. Вскоре пришёл Сид с двумя тарелками, в которых была явно разогретая гречка без масла и по несколько солёных огурцов. Видно было, что его финансовое положение в последнее время было, мягко говоря, незавидным. Одну из тарелок он передал Дине. – Держи. Перед сеансом лучше поесть, так легче перенесешь. – Спасибо. Девушка с таким аппетитом налегала на вчерашнюю (а то и позавчерашнюю) гречку, что в голове внезапно возникал вопрос, когда она вообще в последний раз нормально ела. Напрямую говорить об этом было неловко, но Дина, видимо, заметила внимание и объяснила без капли смущения: – В психиатрии просто ужасно кормили, я там на пять килограммов похудела. Это невозможно было есть, если твои рецепторы хоть худо-бедно подают признаки жизни. По сравнению с тем твоя гречка просто может на раз лишить всех поваров в ресторанах работы. Сравнение вышло вызывающим вопросы, но Сид все равно рассмеялся, смущённо опуская глаза в свою тарелку. – Да брось ты. – Что бросить? Бесить матушку, не высыпаться, прожигать жизнь? Конкретизируй! Дина улыбнулась так широко, что внутри зашевелилось тепло, активизировавшееся ещё больше, когда девушка протянула руку и сделала буп по носу Сида. – Нет-нет, бросай меня смущать. Я так скоро как помидор буду. – Да ладно? – заигрывающе вскинула брови девушка, – Прямо как помидор? И вот так легко сложишь оружие? – Ах ты так? – Сид усмехнулся, поднимая вилку наподобие меча, – в таком случае я приглашаю вас на дуэль! Они хохотали, фехтовали вилками и широко улыбались. С Диной было удивительно легко – Сид уже давно не чувствовал этой лёгкости. Уже давно не чувствовал себя личностью. При таком раскладе приём пищи немного затянулся, но это, судя по всему, никого не беспокоило. Сид открывал чернила, подготавливал машинку; Дина наблюдала за этим действом с интересом маленькой девочки, следящей за тем, как мама готовит ужин. Неудивительно: она впервые в жизни видела, как набивают татуировки, да ещё и должна была ощутить это на себе. Тем временем татуировщик постелил клеенку и велел Дине снять футболку и лифчик: место она выбрала такое, что бельё только мешало. Девушка не была против: во взгляде Сида не было сильной похоти, которая так часто пугала её в мужских взглядах. Он смотрел на обнажённое тело как на чистый холст для творчества. – Если надо, я могу дать что-то прикрыться. – Нет-нет, – замотала головой Дина, – не нужно. Всё нормально. Их умиротворение было здесь: в жужжащей машинке, разбросанных эскизах и стенах с ободранными обоями. Иногда Дина морщилась, шипела от боли: тогда Сид протягивал успокаивающее "тш-ш-ш, солнце, немного осталось" и продолжал вести линию. Удивительно, но это помогало справляться с болью, притупившейся то ли от продолжительности процедуры, то ли и правда от успокаивающих слов. И эту идиллию, конечно, что-то непременно должно было испортить. Если быть точнее, краска закончилась. Татуировщик звучно выругался, пожелал собственной привычке не закупаться наперёд всего самого лучшего, но ситуации это не помогало, а чернила не торопились свалиться с потолка. – Ты отдохни немного, а я пока сбегаю докуплю чернил. Там совсем немного осталось, будет обидно не закончить сегодня. Дина молча кивнула соглашаясь. Татуировщик пулей вылетел за дверь, лишь сказав напоследок, что он скоро вернётся. Сид мчался, словно окрыленный: Дина каким-то непонятным образом его вдохновила, и даже перед предстоящими разговорами с Валиком и Димой было уже и близко не так страшно и некомфортно. Он успел выйти из магазина с заветным бутыльком чернил в руках, когда его остановили. Запоздало дошло: почти наверняка останавливают людей, которые не на работе сейчас. И его так несколько раз уже стопанули, но потом даже в участок не забирали. Наверное, поэтому Сид особо не обеспокоился этой ситуацией. Ну подумаешь, задержался минут на десять. – Ты не ждала, а я вернулся! – со смехом ввалился он в комнату. С татуировкой и правда управились быстро. Сид бережно, едва касаясь кожи, наложил пеленку и бинт. Практически все время ему приходилось сдерживать так и норовившую проявиться на лице глуповатую улыбку. Дина ему сразу понравилась, и отрицать это было все равно что говорить, что трава фиолетовая, а летом идёт снег. – Пока что лучше отдохни. Вечером вдвоём пойдём на Ротонду, если у тебя не подскочит температура. – Ты хочешь извиниться перед теми ребятами? – Да. Не знаю насчёт Димы, но Валик должен там быть. Он всегда там. Надеюсь, он меня простит. После того, что я наговорил… Разве что ментовской подстилкой не обозвал. Дина внимательно посмотрела в глаза Сида, держа его за руки. – Должен простить. Мы все делаем глупости. Вопрос только в том, осознаем ли мы потом, что натворили. Татуировщик едва заметно кивнул, переплетая свои пальцы с чужими. Внезапно он рассмеялся и обнял Дину. – Ну конечно, все будет хорошо. Клянусь, Валик назовёт тебя Нэнси. Он давно мне грозился, что если я приведу девушку, то она получит эту кличку. – Но ты никого не приводил? Почему? Не похоже, чтобы там был культ серьёзных отношений. – Нет, приводил, конечно. Но это было другое, они мне даже толком не нравились. Да и я им, наверное, не особо. Дина засмеялась ещё заразительнее, положила ладони на шею Сида и придвинулась ближе, выдыхая в самые губы. – Ты сейчас хочешь сказать, что я тебе понравилась? На это Сид улыбнулся одними уголками губ, приобнимая девушку за талию и притягивая ближе к себе, при этом кивая. – Очень. На этом моменте оба затихли, словно в чем-то сомневаясь, на мгновение замолчали, а потом одновременно, не сговариваясь, потянулись к чужим губам. Они целовались долго и самозабвенно; пальцы Сида путались в кудрях Дины, пока она обнимала его за плечи и поглаживала по затылку. В тот момент весь мир куда-то потерялся. Остались только эти двое, наконец-то нашедшие друг друга в сером дождливом Петербурге. Они отскочили друг от друга, как ужаленные, когда кто-то резко открыл дверь. Сначала Сид не испугался, подумал, что это кто-то из соседей. Но на пороге стояла милиция. – Сидельников Алексей Николаевич? Сид как-то безжизненно кивнул и подошёл к милиционерам. Они зачитывали обвинение, что-то даже сказали про то, что будет проведён обыск – для Дины все было словно в тумане. Она не соображала, что делает, даже когда хватала за руки милиционеров, истерично воя, царапаясь, чуть не кусаясь и всячески пытаясь оттащить их от парня. – Не надо! Сид не виноват! Он этого не делал! Не уводите его! Но Дину лишь грубо оттолкнули куда-то в угол комнаты, а Сида вывели. Когда девушка наконец нашла в себе силы встать, того уже и след простыл. Честно говоря, она сама не понимала, куда бредет: слезы туманили глаза. Просто шла куда ноги несли, потому что находиться в той комнате было невыносимо. С Ротонды гремела музыка, входили и выходили люди, но Дине не было дела до этого веселья. Она плакала горько и надломленно, сидя в каком-то уголке на улице. Неожиданно кто-то подошёл, дотронулся до плеча, взволнованно заговорил. – Ты чего? Подняв глаза, Дина поняла, что перед ней тот самый парень с татуировками, которого она видела на фотографиях, Валик. Ей понадобилось несколько минут, чтобы подавить всхлипы прежде, чем она смогла хоть что-то из себя выдавить. – Сида забрали… милиция… и сказали, обыск будет… Гашпаров моментально переменился в лице, стал настороженным и серьёзным: вспомнил про фотографии, которые все ещё хранились у Сида. Если они попадут в неподходящие руки… нет, даже думать об этом не хотелось. – Значит так, из нас двоих ты больше похожа на нормального человека, поэтому послушай. Бежишь в ближайшее отделение и находишь там блондина в очках. Сегодняшний дежурный. Если не увидишь, попроси Дмитрия Евгеньевича. Ему скажешь, что Сида забрали и что у него будет обыск, он все поймёт. Если нет, скажи, что нужно забрать фотографии. А я побегу и проверю, есть ли там сейчас менты. Постепенно Дина начинала понимать, что к чему. И представлять, какие последствия может потянуть за собой этот обыск. В участок она мчалась, сломя голову – к её счастью, блондина в очках, которого ей описал Валик и в котором она узнала второго человека с фотографии, она увидела сразу. Выдохнула из последних сил, опираясь на стол: – Сида забрали. В комнате будет обыск. Его, их счастье, такое хрупкое, такое мимолётное, запретное, и от того такое волшебное, казалось, давало крылья. Боже, какое же клише.  (И не то чтобы кто-то тут верил в Бога). Только, как часто бывает, длилось оно недолго и крылья эти, подобно Икаровым, распались под солнцем, а сам он рухнул вниз. Метафорически, конечно же, потому что стул под ним к падениям не располагал. Вот так, посреди очередного пресного дежурства, жизнь решила напомнить, в какую игру он ввязался. И сделать она это решила через перепуганную девчонку, на вид лет шестнадцати, появившуюся перед ним как гром среди ясного неба. – Что? Сердце разбилось в ушах набатом, разбиваясь ударной волной о перепонки, с запоздалой реакцией отдавая сигналы в мозг. То есть дошло не сразу. А как дошло – накрыло едва ли не паникой. Кто такая эта девушка, откуда ей это известно и насколько достоверная информация, он не знал. Но животный страх в её глазах, казалось, был отражением его собственного. Короткая вспышка. Вдох. Выдох. Что ему делать с этой информацией? Что ему делать вообще? "Соберись"  почему-то голосом Валика в голове прозвучало подобно ведру ледяной воды, вылитому на эту самую голову. Разве что воздух не хотелось хватать ртом, как рыба, хотя его в тот момент отчётливо не хватало. – Жди на улице. Я попробую узнать больше. Узнать. Хоть что-то. Хоть как-то. Хоть от язвително посмеивающихся сослуживцев, хотя бы "этот хоть и не бродяга, по сути, жилье-то есть, но донос был? Был. Грех не воспользоваться. А там комнатку ребята сейчас посмотрят и ещё чего интересного найдут", чего и так хватило выше крыши. Тунеядство, двести девятая, до двух лет лишения свободы или шесть месяцев исправительных работ. И хрен знает сколько фотографий в той самой комнате, на которых запечатлены Валик и он. И милиция туда уже отправилась. Вылетал из участка Дубин подобно бутылочной пробке и белый, как сама смерть. Ровно таким же взглядом на него смотрела заплаканная девчонка, ещё не представляющая, что будет дальше. Да и сам он не сильно представлял, знал только одно: – Дело – дрянь. И хотелось кричать от бессилия. Дина уже успела все выплакать и лишь смотрела на Дубина уже не перепуганными, а усталыми и мокрыми глазами. – Парень тот… блин, я забыла, как его… Сид же говорил… с татуировками такими, короче, узорами на руках… он говорил, что побежит вперёд… может, он успел? Очень сильно хотелось верить, что успел. Она впервые в жизни видела этих двоих абсолютно несовместимых по всем канонам людей, панка и милиционера, но переживание за них уже вытеснило непонимание того, что будет с Сидом. – Спасибо, правда. За то, что хотя бы попытался помочь. Дина уже собралась уходить, когда зрение выхватило до боли знакомый силуэт. Человек, которого она так мало знала и за которого так беспокоилась. Человек, которого вели, словно особо опасного преступника, просто потому, что он нашёл свое призвание не в том, чего ожидало от него государство. – Сид! – моментально метнулась к нему Дина, – Сид, слышишь, все будет хорошо, все обязательно будет хорошо! Татуировщик лишь кратко кивнул, не имея возможности ни дотронуться, ни обнять, ни успокоить. И уж точно прекрасно понимая: ничего больше не будет хорошо. Так они и болели выжженным нутром, совершенно не понимая, что делать: Дина, плачущая на крыльце участка, обессилено-опустошенный Дима и Сид, постоянно поворачивающий мокрое лицо к стене камеры СИЗО, чтобы никто даже случайно его не увидел. Уже стало понятно: легко не отделаться. Повезёт ещё, если дадут только исправительные работы, а не тюремный срок. Да и надежда на это, учитывая самый гуманный суд в мире… Опустошение давило, перекручивало, выворачивало нутро насквозь. Как же, блять, все нелепо в этом мире. Ещё вчера он встретил девушку, которая дала ему надежду хоть на какой-то просвет в становящейся все более безрадостной биографии, а сегодня вместо того, чтобы смеяться и танцевать вместе с ней на Ротонде, он сидит в СИЗО. Так мало того, в комнате ещё и остались фотографии с Валиком и Димой. В комнате, в которой будет обыск. Хотя может, Дина сориентировалась и забрала снимки? Он не знал. Он не видел. Оставалось только пялиться на коридор, по которому изредка проходили люди, сквозь решётки противного синего цвета. Сид не знал, сколько времени прошло: наручных часов у него не было, а здесь не висело никаких. Он бы наколол себе что-то маленькое, как часто делал от скуки, но иголку с чернилами, как и практически все вещи, у него отобрали ещё до СИЗО. Даже ремень из брюк заставили вытащить – якобы чтобы не вздернулся. Трогательная забота, хоть сядь и плачь от умиления. Или от того, что штаны спадают. По освещению время определить тоже не получалось: в коридорах без окон и дверей в любое время было одинаково темно. Приходилось ориентироваться по звукам: они все утихали, пока, видимо, не наступила ночь и не разошлись все, кроме дежурного. Проходя по коридору, он внезапно задержался возле камеры Сида: татуировщик буквально ощутил на себе чужой взгляд. Подняв глаза, он увидел Диму. Стало понятно: если хотел извиниться, сейчас или черт знает когда. Сид жестом подозвал Дубина ближе, уткнулся взглядом куда-то в бетонный пол и начал свою исповедь. – Тебе, наверное, и слышать меня не хочется, да? И видеть тоже… Калигари наверняка говорил про меня в последнее время… мало хорошего. Да и я про вас с ним тоже. Просто я правда не верил в вашу любовь, а теперь раскаиваюсь. Потому что… отношения нашего круга с вашим к добру никогда ещё не приводили, и я боялся, что это какая-то подстава. За Калигари боялся, все-таки он был моим лучшим другом. И к тебе предвзято относился. И говорил много хуйни. И я, в общем, извиниться хочу. Потому что я теперь тебе верю. И в то, что ты его любишь, тоже верю. У Калигари ни с кем ещё не было так долго, как с тобой, веришь? Наверное, если так, то он правда счастлив. В любом случае прости меня, если сможешь. Сид судорожно выдохнул, закрывая лицо ладонями. Он редко открывал кому-то душу, и сейчас эта исповедь далась ему с особенной тяжестью. Когда татуировщик заговорил снова, его голос уже не был таким твёрдым, как прежде, и звучал надломлено. – Скажи, пожалуйста, от меня Дине, что все обязательно будет хорошо. Я видел вас, когда меня заводили. Наверное, она надеялась, что ты поможешь. Моя умная девочка… И скажи ей, что она может жить у меня, пока все это длится. И что моя полка в коммунальном холодильнике – третья снизу, там тоже пусть берет что хочет. И… слушай, возможно, я прошу дохуя для моего положения, но я не маленький ребёнок и не склонен заниматься самообманом. Я понимаю, что ситуация у меня – пиздец, и что исправительными работами я могу не отделаться. Пожалуйста, если есть для меня хоть какой-то способ поговорить с Калигари до суда… я правда хочу успеть перед ним извиниться. Потому что если мне дадут срок, я хочу поехать отбывать его с чистой совестью. – Я никогда и не злился. Даже не знал. Или построил такую иллюзию. Словно не все в этом советском мире были против них. – Но ты прав, мы… не должны были сойтись. Не так. Не в этой жизни, хоть я и не особо верю в другие.  Параллельные плоскости, да? Только даже в идеально построенном механизме случаются сбои. Особенно таком, что изначально построен через одно место. Спасибо, что веришь в нас, но мы – официально ошибка, влекущая за собой катастрофу. А ошибки в нашем обществе привыкли прятать. Глаза щипало от непролитых даже в темноте слез. Что чувствует человек, потерявший всякую надежду на веру в лучшее? Через страх и боль, через попытки что-то предпринять, выходящие, как правило, в бесполезно мельтешение, когда ты - муха, а обстоятельства - молоко, от твоих же усилий превращающееся в масло. Бессильные. Бесполезные. С обнажёнными нервами и собственноручно вскрытыми венами внутренних сил. Сквозь порог, сквозь предел, сквозь всяческие границы. Сквозь отрицание, гнев, торг и депрессию, в итоге все приходят к одному. Обреченность. Безысходность. Мрачное принятие неизбежного. Но через них, через ком, вставший в горле, Дубин говорит: – Я постараюсь что-то сделать. И… передам твои слова Дине. Зная, что в ситуации Сида с большей вероятностью сделать что-то можно только хуже. Они – казалось, высшая ветвь эволюции, а на деле – всего лишь мухи. Жертвы собственноручно построенной иерархии. У Сида уже нет сил банально поблагодарить Дубина хотя бы за то, что он не послал его на три матерные и за такие запросы, и за все хорошее. Хотя вполне заслуженно было бы. Эта исповедь словно выкачала силы, заставила вывернуть душу наизнанку, чего татуировщик не делал уже настолько давно, что и забыл, каково это. Он слабо улыбается, надеясь, что в полумраке не видно, как блестят слезы в глазах. Потому что так не должно было быть. Не сегодня. Не в этот раз. Ещё утром он был счастлив, впервые целуя девушку, которую полюбил чуть ли не с первого взгляда, рядом с которой впервые за долгие месяцы по нутру разлилось тепло. Но все это зачем, чтобы в точности повторить сцену дурацкого американского фильма, который они смотрели ещё в том году и после которого Калигари ещё две недели шутил, мол, как же так, Сид, но без Нэнси. А теперь Нэнси нашлась, но сразу потерялась, крича, словно в первой сцене того самого фильма, что Сид ни в чем не виноват. Он готов отдать ей свою комнату в коммуналке и полку в холодильнике. А будет ли Дина его ждать, не испугается отношений с парнем с судимостью, который ещё и старше почти на десять лет её робких восемнадцати? В хороший исход этих отношений почему-то верилось удивительно легко. Вот бы так легко верилось в то, что его не посадят. Но Сид был реалистом.