Wasted sunsets

Первое, что сделал Гашпаров, заметив знакомые лица — радостно толкнул Диму вперед, уведомляя всех вокруг о радостной новости. — Поздравьте нашего молодого многодетного папашку! На недоумевающий взгляд круглых глаз отдельных людей Калигари пришлось пояснить, поняв, как двусмысленно это прозвучало: — У него кошка четверых родила. Панки облегченно-понимающе выдохнули, а Валик потащил Дубина за собой куда-то в глубь тусовки. И сколько бы не было сомнений в целесообразности этих встреч, нехороших мыслей о том, к чему это может привести, они, как это бывает, когда ты наконец-то нашел свое счастье, забивали болт. Разумеется, никому ведь не хочется осознавать, что счастье и влюбленность потом выйдут боком. Хочется не думать о последствиях, а обниматься, смотреть в глаза, прожигать жизнь, и долго-долго-долго целоваться, скользя ладонями по чужому телу и иногда тихо посмеиваясь. Дубин смущённо пожал плечами, а потом потянулся к панковскому уху, с усмешкой шепча: — Это ты подготавливаешь народ к тому, что скоро минимум двоим будут искать любящих хозяев? А панк смеётся и втягивает его в гущу толпы. Туда, где наибольший шанс быть не на виду, оставаясь в самом центре, потому что люди вокруг увлечены своими людьми, да и вы кроме друг друга мало что замечаете. Потому что собственное счастье находится в руках. Его сердце бьётся под ладонью, а дыхание обжигает слух, пока руки обнимают крепко или скользят по телу. У него глаза цвета серых облаков, ещё несколько часов назад закрывших небо всему городу, чтобы обрушиться дождём. У него улыбка вызывающая, наглая, но стоит им столкнуться взглядами, как Дубин в ней видит больше света и тепла, чем в августовском солнце. И в груди тоже тепло становится. У его счастья на руках, спине и животе татуировки, в ушах булавки, а голове бардак — убийственная смесь из недюжинного ума, рассудительности, сумасшествия и сарказма. Вокруг него события бурлят, словно лава в жерле вулкана, но рядом с ним так хорошо и спокойно, что пусть. Пусть ругается, бесит, издевается, шутит — рядом с ним Дубину всё равно будет спокойнее, чем когда-либо было в той пустой (если не считать 5 кошек), унылой квартирке. Рядом с Валиком он чувствовал себя дома. Чувствовал себя на своём месте. И упивался этим ощущением, погружаясь во всеобщее ощущение свободы, бесконечного праздника, и чувство всепоглощающей любви к своему панку. Где-то в музыкальном шуме терялись щелчки полароида — это Сид снова заявился с фотоаппаратом. Спустя несколько минут этот убойный коктейль из татуировщика, фотографа-любителя и еще черт знает кого уже протягивал парням несколько снимков, где они, счастливые, целовали друг друга. — Вы такие счастливые, что я не смог не «щёлкнуть». Валик с улыбкой рассматривал фотографии, взяв их так, чтобы Диме тоже было видно. И правда, такую картину нельзя было не заснять. Хотелось остаться в этом моменте на ближайшую вечность. — И правда. Сейчас, с фотографиями в одной руке и бутылкой пива в другой Валик казался до осточертения счастливым. Хотя он не казался — он был. Всё шло уж слишком хорошо и легко: ни тебе облавы, ни каких-нибудь наездов на Дубина за род его занятости, ни даже какой-нибудь дурацкой ссоры, после которой они помирились бы уже на следующий день. Как показывала практика, за глобальным счастьем обычно ожидал глобальный пиздец, и верить в это совсем не хотелось. Гашпаров слишком долго был счастливым: в обществе людей, которые его понимали и принимали, никому ничем не обязан, с любимым человеком. И верить в то, что все оборвется, совсем не хотелось, да и не верилось: с чего бы вдруг? Уж точно не сейчас, когда они сидели на асфальте и, следуя какой-то своей негласной традиции, наблюдали за тем, как по небу растекались акварельные разводы малиновой и ярко-оранжевой красок. Панк широко улыбался, смотря куда-то вверх и накрывая Димину ладонь своей. Дубин же напротив, казался каким-то слишком серьёзным, словно никак не решался что-то сказать. Валик придвинулся ближе, обнимая парня за талию и укладывая подбородок на его плечо: оставаться в непонятках он совершенно не собирался. Он ведь никогда не хотел стабильности, квартиру, детей и о чем там ещё нормальные советские люди мечтают. Он просто хотел, чтобы его чувства не подпадали под статью. — Ты чего такой напряжённый, цыплёнок? Все же хорошо? Фотографии, играясь, панк у него отнимал и прижимал к сердцу как самое дорогое. Дима даже подметил, что «лучше бы ты так меня к себе прижимал», а тому и не нужно было повторять дважды. Дубин, сидя на тёплом асфальте в объятиях такого родного и любимого Валика, которого в компании он называл исключительно Калигари, чувствовал себя самым счастливым человеком на планете. Он знал и о законе подлости, и о закономерностях, и в принципе о всех минусах жизни в этой стране в целом и незаконности их любви в частности, но знаете что? Похуй. На всё, с высокой православной колокольни, с высоты самомнения и любви к самообману Горбачева. Кристаллически похуй. Он был счастливым здесь и сейчас, среди «врагов» системы, фанатов извращений, приспешников беззакония и пропагандистов анархии, сидя в ошейнике и с густо подведёнными глазами, в объятиях таких же постыдных, как и их чувства. Дубин любил и хотел быть рядом как можно дольше, а думать и бояться как можно меньше. Только реальность ступала за ним по пятам. — Настолько хорошо, что всё кажется нереальным. Перевёл взгляд на панка, оставил поцелуй в тёмных волосах, потёрся о них щекой как-то обессиленно сказал: — На носу конец квартала, а это отчёты, проверки. Придётся пропасть на неопределённое время, вплоть до нескольких недель. Но я приду, как только станет безопасно. Обещаю. Дубин не имел права ничего обещать, потому что каждый их день мог стать последним. Но он пообещал. Новый день медленно вступал в свои права, пока двое парней пытались ухватить ещё одно мгновение счастья. Так вот откуда ноги растут. Конечно, если так, то лучше бы Диме здесь не крутиться — слишком рискованно. Несколько недель, правда, казались сроком если не невозможным, то почти невыносимым, но выбора уже нет — придётся потерпеть, чтобы продлить их общее счастье. Гашпаров тихонько кивает, стараясь не позволить блеснуть в глазах даже лёгкому огорчению. — Хорошо. Я понимаю. Я буду ждать. А дальше — долгие поцелуи, объятья и улыбки, бесконечные прощания и сидящий на асфальте Калигари, который провожал глазами уходящего Диму. А Дима, вынырнув из водоворота запретной любви и свободы, словно собирался на «прогулку по доске», отправился в свою почти пустую квартиру, где из прекрасного и тёплого его ждали только четверо пушистиков во главе с Котлетой. Возвращаться хотелось только потому, что маму-кошку нужно регулярно кормить, чтобы она не решила сбежать и бросить собственных детей, а то и хуже. Сердце ныло. Они только разошлись, но ощущение, что это надолго, мешало дышать. Дима хотел обратно, в родные объятия, греться теплом, которое излучали панковские глаза и один запах, забывая обо всём мире. Желание быть рядом было настолько сильным, что на фоне усталости воображение решило разыграться, услужливо подкидывая ощущение взгляда, стоило ему выйти или появиться из участка. Более того, собственное помешательство приписывало не факт, что реальному преследователю серые глаза, пирсинг и татуировки, но вероятность, что это был действительно Валик, была ещё меньше, чем вероятность, что это не глюк. До определённого момента. Теперь, когда новая встреча отложилась на неопределенное время, Валик решил наконец-то заняться тем, что давно откладывал до лучших времен (а если точнее, то выпилить из дерева кулон), причем ушел в это дело настолько рьяно, что родители и сестры, мягко говоря, удивились тому, сколько времени парень проводил дома, ковыряясь с инструментами отца и материалами. Кто-то даже смутно понадеялся, что у Гашпарова наконец-то мозги встали на место. Правда, надежде судилось умереть, не успев родиться. Как минимум потому, что по утрам Калигари с завидной стабильностью околачивался не под самым Диминым домом, но держа дистанцию, достаточную, чтобы увидеть краем глаза уходящего на работу Дубина, но при этом не позволить ему увидеть себя. Но одним утром что-то пошло не так: когда было уже время, милиционер все никак не выходил на улицу. При этом Валик чётко знал, что тот сегодня должен работать. Будильник у него, что ли, не прозвонил? Панк заволновался и, оглядевшись и убедившись, что его никто не видит, быстро забрался в такое знакомое уже окно, и принялся тормошить Диму. — Я знаю, что обещал не появляться, но проспишь же, соня. Едва Дубин открыл глаза, как Калигари надел-таки ему на шею кулон, кратко целуя в губы. — На удачу. А ты вставай поскорее. И снова панк выскользнул в окно. Последние недели полторы были настоящим адом для милиционера: на работе ебали за каждый отчёт, параллельно нужно было ловить преступников, писать эти самые отчёты, ещё и куда-то спать. А Дима, ко всему прочему, в своих коротких, но жуть каких содержательных снах, видел разные, но неизменно знакомые, изученных вдоль и поперёк, иногда не только губами, сны с участием одного единственного. В постели было жарко только за счёт его снов и мурлычущих кошек, но это даже суррогатом ощущений от его объятий не быть… пока однажды утром Дима не услышал сквозь драгоценный сон с Валиком его голос, ласковый и нежный, и не ощутил мимолётное касание мягких губ. Он подорвался на постели, отмечая лишь едва ощутимый запах и колышущиеся занавески. На его шее расположился причудливой формы кулон. Правда, на том, что эта маленькая шалость осталась незамеченной, его удачливость и закончилась. Закончилась потому, что не успел он отойти даже на пару кварталов, как берцы решили начать рваться и разваливаться в хлам окончательно, и закончил он тем, что сидел на родительской кухне и самостоятельно чинил свою обувь. Чинилось тяжко и сомнительно в плане качества, но денег на новую обувь взять было особо неоткуда, а босиком ходить совсем не вариант. На этом беды могли бы закончиться, и вечером на Ротонде казалось, что так и произошло, но жизнь над этим утверждением искренне и звонко посмеялась, что называется, от души, и сказала «а вот хуй вам», потому что в квартальных отчётах, видимо, чего-то недоставало, а потому пришла облава, причём милиционеров было больше, чем обычно. Даже Валик попался, а уж это случилось относительно редко. Зато каким же удовольствием было увидеть дежурным в таком дорогом сердцу участке Дубина. Правда, видеть, как его отчитывают, словно маленького ребёнка, за отсутствие какой-то бумажки, было даже грустно. И неприятно. Зато когда этот тихий кошмар закончился, Калигари ободряюще улыбнулся Диме, мол, не переживай так из-за этих придурков, им лишь бы прикопаться, а ты у себя один. Просто улыбнулся. Большего было нельзя. Дима весь день теребил кулон, висящий на шее, и успокаивал себя мыслью, что это скоро закончится, а если нет — всегда есть табельное, а с ним — быстрый и безболезненный вариант суицида. О том, как расстроятся его сестра и Валик он предпочёл не думать, потому что мечта о спасательной пуле в висок становилась всё менее привлекательными, а вариант с «разыскать панка, чтобы потащить его к себе, а потом упасть в кровать, обнять и лежать так вечность» — наоборот. И стоило об этом подумать, как горячо любимый вышеупомянутый панк предстал перед его глазами среди отловленных во время облавы панков. Сердце предательски забилось, как всякий раз, стоит только поймать взгляд серых глаз. Внимательный, изучающий с ног до головы и словно видящий его состояние, которое было хуже некуда. Унижения от начальства за кривую закорючку в отчёте — одно из самых любимых в его работе. Дубина отчитывали как малолетку за двойку, а он молчал, только кивал согласно, потому что мало ли что придёт в голову этим старым идиотам — вдруг выгнать решат, сорвав погоны, а знаете, из-за чего? А из-за того, что у него, видите ли, почерк неразборчивый. Но не скажешь же ты начальнику начальник отделения, что стоило бы сперва очки надеть и читать поучиться? Вот и он не сказал, а отчёты можно было и ночью переделать. Ночью достаточно времени и можно смотреть хоть иногда на любимого человека. На самого родного, который мельком улыбается ободряюще из-за тюремной решётки. Потому что это всё, что они могут себе позволить. Много ли вариантов времяпрепровождения за решеткой? На первый взгляд нет, но это только если попасться в компании не с теми людьми. Валику, к его счастью, повезло: он оказался в одной камере с Сидом, который, кажется, взял бы с собой чернила и иголку даже отправляясь на плаху. А зная Гашпарова, он мог еще и найти способ подразнить Диму. Если точнее — предоставить татуировщику полную свободу действий, попросив только набивать на второй, свободной от рисунка тазовой косточке. И вот в итоге он возлежал на подобии койки с приспущенными штанами и задранной футболкой, то и дело стреляя в Дубина глазами. Правда, набивать что-либо иголкой — дело небыстрое, так что на него ушел практически весь день, за который к милиционеру еще раз успели прикопаться, а Калигари в какой-то момент даже успел задремать: после татуировок, нанесенных самодельной машинкой, уколы иголки казались ему чем-то сродни укусам комарика. К ночи тазовую косточку украшал череп, а участок наконец почти опустел: остались только попавшиеся панки в камерах, дежурный и Дима, так и возящийся с какими-то бумажками при тусклом свете лампы. Валик подошел к самым решеткам, поймал взгляд Дубина и улыбнулся ему, чтобы заговорить тихо, практически неслышно: — Цыплёнок, да не парься ты так из-за этих придурков. Нашли к чему приебаться. Уверен, если ты сдашь им во второй раз то же самое, они даже не заметят разницы. По крайней мере в то далекое время, когда Валик еще не ушел от нормальной жизни, стригся под полубокс и работал фельдшером на скорой помощи, это прекрасно работало. Второй раз на заполненную бумажку никто даже толком посмотреть не удосуживался, не говоря уже о проверки чистоты почерка, и Гашпаров вовсю этим пользовался. А Дима сбился раз восемь, попросту проводя ручкой по диагонали листа, потому что вид Валика, лежащего, пусть и на тюремной койке, с приспущенными штанами, задраной футболкой и прикушеной из-за иногда вырывающегося хихиканья (хотя Валик и хихиканье это как Дубин и скрипка) губой делал своё дело. Он хотел бы смотреть на это вечность, только без свидетелей и того же Сида, и чтобы иметь доступ к панковскому телу, чтобы гладить и оставлять поцелуи на той самой татуировкой над тазовой косточкой. А теперь их ещё и две, восторг какой, нужно только подождать, пока новая заживёт. Рассмотреть её он не смог, но вот представить, как будет проводить по ней губами, стоя на коленях — запросто. Отчёты он заканчивал писать с горящими щеками. А на слова Калигари хотелось ответить, что трахают его последние дни с большим усердием и разнообразием, чем он за всё время их отношений. Очень хотелось. И чтобы единственным, кто его трахал, во всех смыслах, был снова Валик и угробленный режим, а не кучка придурков. Но нельзя. Не время и не место. — К счастью, уже закончил. Дима в бога не верил, но в тот момент очень хотелось, чтобы какой-то небесный кент избавил его от мучений каким-то неведомым образом. Но больше всего хотелось, чтобы между ним и Валиком не было ни решёток, ни ненужных свидетелей. А лучше вообще никаких. Дубин почему-то автоматически сжал рукой кулон под форменной рубашкой, наконец находя силы улыбнуться. Пусть и так, но сегодня впервые за, казалось, вечность, он смог увидеть любимого человека, посмотреть в родные глаза и увидеть в них молчаливое «всё будет хорошо». В это очень хотелось верить. И снова очередная ночевка в крайне душной и неудобной камере, после которой затекало все, что не грозило отвалиться. Впрочем, Валик был бы не Валиком, если бы не отряхивал волосы и потягивался так, чтобы Дубин точно видел обнажившиеся кусочки кожи. Панку вообще-то было не привыкать, но удобнее койки от этого не становились, а больные ублюдки, составлявшие технику безопасности, не позволяющую открыть окна нараспашку на первом этаже, не меняли свое мнение. Как следствие, выходил из камеры Гашпаров, убирая из глаз взмокшие от пота волосы. Было невыносимо душно. Зато теперь он наконец-то свободен: надо будет первым делом мотнуться к Сиду, который просил сфотографировать новую татуировку для подобия портфолио, а там занятие уж найдется. Калигари вышел самым последним, чтобы подойти к Диме и совсем тихо произнести: — Я соскучился. Очень сильно. Когда? Не то чтобы он настаивал на встрече в ближайшее время, но сколько они уже не виделись? Недели полторы, две? В любом случае этот перерыв затягивался на больше, чем того хотелось. Вернее, перерыва не хотелось совсем — вместо этого обнять бы прямо здесь, да усадить на заваленный бумагами и украшенный чашкой из-под кофе (Валик на вкус не пробовал, но в том, что это — гадость неимоверная, ни капли не сомневался), а потом… Воображение рисовало ну слишком отчетливые картины. Но они могли оставаться только фантазиями. Не время и не место, мягко говоря. — И почини лучше свой будильник: быть вместо него все время я не намерен. Я и так чуть не попался. С этими словами Гашпаров усмехнулся, блеснул глазами и выскользнул из участка. Любовь любовью, а татуировка сама себя не сфотографирует. Хотелось прижаться лбом ко лбу, закрыть глаза и стоять так вечность. Или, напротив, потянуться к мягким губам, вытягивая парня в чувственный глубокий поцелуй. Поцелуй влюблённых, дорвавшихся друг до друга спустя, похоже, вечность. В нём было бы всё: сумасшествие, счастье, голод, тоска, обещание, нежность и то единственное, что оба уже понимали, но не произносили вслух. Только всё, что они могли — это шептать на грани слышимости, имея в запасе всего лишь несколько секунд. Но даже этого с лихвой хватило на то, чтобы прошептать короткое и ёмкое: — Три дня. Три дня до момента, когда он сможет обнять парня и застыть в его руках, вдыхая родной запах и наслаждаясь ощущением родных рук вокруг его тела. Три дня до новых крышесносных поцелуев, без которых уже, казалось, начиналась своего рода ломка. Три дня и он, закрыв окно, сможет снова кусать и царапать смуглую кожу, теряясь в горячем удовольствии. Три дня. Всего три дня, и рана в груди снова затянется, потому что рядом будет его любимый панк. А за эти три дня Дубину предстоит совершить небывалый забег по городу, чтобы закончить одно очень важное дело. Сейчас же он тоскливо смотрел вслед стремительно удаляющемуся от ненавистного для обоих участка Калигари. Они выдержали почти две недели — продержатся ещё три дня. «Только, пожалуйста, попытайся не умереть и не оказаться снова пойманным или избитым». Вскоре он уже был в потрепанной квартирке, заваленной всевозможными эскизами и фотографиями, среди которых были и Валик с Димой. Сид казался явно чем-то напряженным: долго молчал, словно сомневаясь, стоит ли вообще говорить. — Нихуя мне не нравятся эти твои мутки с ментом. Херней кончится. Вот увидишь. Вы красиво смотритесь и выглядите очень счастливыми, правда. Но хорошего от него не жди: ему начальство тявкнет, и он побежит за ним. Возможно, еще и про тебя лишнее скажет ради звездочек на погонах. Валик аж поперхнулся от таких слов: от друга он ожидал какой-то поддержки, или хотя бы понимания. — Ты же понимаешь, что твои слова ничего не изменят. — Я пытаюсь тебя предупредить, Калигари. Я не могу сказать, что все такие. А как отличить, кто такой, а кто нет? На своей заднице проверять? Гашпаров потихоньку начинал злиться. Хотя как начинал — он уже даже не пытался сдержать свою злость. — Дима уже достаточно показал, лады? Он сто раз мог бы сдать меня с потрохами, но знаешь что? Мы, блять, любим друг друга, и я понимаю, что это не навсегда. И знаешь что, Сид? Мне поебать! По-е-бать! За Калигари шумно хлопнула дверь, набожная бабулька в соседней комнате коммуналки перекрестилась, а татуировщик обессиленно выдохнул. Хотел как лучше, а вышло по пизде. Еще и с Валиком поссорился. Может, он потом поймет. Позже.