Wasted sunsets

Искать свечи пришлось при огоньке от Валиных спичек, поджигать их — от них же: фонарика в этом доме, конечно же, не водилось. — Зато теперь своя романтика, — верно отметил Гашпаров, — не рассиживайся, пробуй. Я хоть и вроде как не безрукий, но давно не готовил. Не спрашивайте, что с ним случилось — это всё Валик и его влияние. Валик, по коже которого он сейчас проводил губами, пока руки, изначально просто обнимавшие, по-хозяйски шастали под футболкой. Просто в основном всё происходит наоборот и облапывают именно Диму, который, как оказалось, может заводиться с нескольких касаний, но только если эти прикосновения принадлежат Вале. — Хорошо, я буду поспокойнее. Он просто хотел пообниматься, честно, а руки… они действовали сами. И губы тоже. Валик, занятый готовкой, пытался максимально сосредоточиться, а Дубин, пообещавший быть поспокойнее, только теснее прижался, даже не думая прекращать поползновения. В конце концов он просто обнимал его, так? Ну и целовал ещё в шею иногда, горячо выдыхая. И руки спускались то выше, то ниже, иногда случайно цепляя чужие соски или кожу над пряжкой ремня. Он восстанавливал душевный покой путём издевательства над панком, поплатившись за это, стоило тому освободить руки. Дубин закинул руки на чужие плечи, перебирая пальцами жёсткие тёмные волосы, пока они самозабвенно целовались. А потом случилось это. Дима едва удержался от слов про не ёбаный — ситуация не располагала. Он и так паршиво видит, а тут ещё и темнота. Но повлияло ли это на поднявшееся настроение? Ни капли. Свечки нашли? Нашли. Видно? Ну что-то видно, да. Красивый горячий мужик есть? Вот, сидит напротив. Хотя в тот момент абсолютно не религиозный Дубин готов был поспорить, что перед ним сидел настоящий бог, не иначе. Парень искренне надеялся, что Дима не заметил скользнувшего по лицу волнения: все-таки с пропавшего света был толк. — Ну как оно? — Валик, женись на мне. Мужись. Возьми в мужья короче. Это самое вкусное, что я ел с тех пор как из дома уехал. И до, возможно, тоже. Валик на эти слова лишь рассмеялся, а потом его лицо вдруг внезапно приобрело неожиданно серьезное выражение. Он снял одно из многочисленных колец со своего пальца и взял ладонь Дубина в свою, пытаясь взглянуть в чужие глаза даже несмотря на слабое освещение. — Клянешься ли ты, Дубин Дмитрий как-там-тебя-по-отчеству, что будешь со мной, Гашпаровым Валентином Микаэлевичем в радости и печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности, любить меня и оберегать наш союз до конца жизни? Получив тихое «да», Калигари надел кольцо на безымянный палец парня, взял его за руки и переклонился через стол, целуя необычайно нежно и любовно, словно боясь, что это все не по-настоящему. Дима же, кажется, настолько удивился от факта, что его парень откуда-то знает свадебную клятву наизусть, что даже немного подвис. — Чего ты так удивленно смотришь на меня? Меня в детстве по свадьбам затаскали. Ну, это до того, как наша семья перестала с большей частью родственников общаться. Ответом ему стал еще один непонимающий взгляд. — У меня же семья большая, потому что отец армянин, хоть и родился и вырос здесь, в Питере. И родители, когда я им сказал, что и по парням тоже, приняли довольно спокойно. Корвалол пили, но сказали, что хоть и понять не могут, как можно любить человека своего пола, но относиться ко мне из-за этого хуже не будут, ведь это, наверное, не выбирают. Сёстры тоже нормально отнеслись. А потом случилась утечка информации, и произошел шквал звонков от ёбнутых родственников, которые меня как только не называли, грозились сдать в милицию, желали мне сдохнуть в канаве, вплоть до того, что в какой-то момент мы просто перестали поднимать трубки. Я очень переживал из-за всего этого, но отец сказал, что это прекрасная лакмусовая бумажка на адекватность. И что есть куда более весомые причины для осуждения, чем эта. Когда Валик рассказывал это, он потупил взгляд, смотря, как блики от свеч пляшут на металле колец и, видимо, пытаясь разглядеть в этом что-то невероятно интересное. Впрочем, почти сразу же он снова поднял глаза в своей привычной игривой манере и широко заулыбался. — Зато как я оборжался, когда я ночевал у тебя, утром зашел к сестре, а она сказала, что снова звонили милицией пугать… Звонили, а я в это время с тобой кувыркался! Я тогда аж рыдал от смеха! Дубин понимал, что всё это не выйдет за стены маленькой служебной квартирки. Что момент унесёт с собой потухшее пламя свечи, а в реальности такого не будет, но это «да» говорил совершенно искренне. Понимая, что их отношения обречены, Дима всё равно допускал мысль, что случись чудо, появись у них шанс, он бы прожил с этим парнем всю чертову жизнь. Раньше он просто ни о чём не мечтал, а теперь попросту боялся. Его мечта была, казалось бы, из ряда неосуществимых. Но и хрен с ним. Не хватало ещё впасть в тоску из-за того, что еще не случилось. В какой-то момент. Нет уж, только не после самодельной свадьбы в духе 1920-х годов. Они живут в бывшей гей-столице России, не имея никакого шанса на счастье, какая же блядская ирония. Тем не менее, сейчас он был счастлив. При свете одинокой свечки, в поисках которой он чуть не убился, щурясь, потому что зрение и так ни к чёрту, чтобы разглядеть лицо любимого, он был по-настоящему счастлив. Хотя бы на пару мгновений. Даже слушая о том, насколько же конченая родня у его парня. — Чего-чего? Дубину даже очки снять пришлось, чтобы вытереть набежавшие от смеха слёзы. Ситуация была более чем бредовой, как ни смотри. А вот картинка, ставшая перед его глазами после — уже не очень. Она была очень даже живой и, чего таить, крайне заманчивой. — Нет, ну я могу и арестовать, и к исправительным работам привлечь, но хорошо будет только тебе. И мне. Подошёл ближе, став между ног сидящего панка. Тот потянул было руки к его бёдрам (или не бёдрам), но получил только шлепок по пальцам и предупреждающее, надменное, прямо-таки ментовское (правда, на работе Дима так не разговаривает. Не с таким подтекстом): — Гражданин Гашпаров, вы в курсе, что совершаете неправомерные действия? Милиционер, глядя свысока, усмехнулся, приподнимая парня за подбородок, с вызовом глядя в отблескивающие слабым металлом серые глаза. Палец скользнул по нижней губе, медленно ведя. Собственные губы внезапно пересохли, а рука чуть было не дернулась вниз. — Это как же? Я слишком горяч? Продемонстрировав наглую улыбку, панк устроил-таки ладони на дубинской талии. В полумраке видно было совсем мало — только то, что позволяли выловить глазами горящие свечи. Но им по горло хватало и этого. — Что, привлекать вас будем? Валик нагло щурится, поддаваясь и послушно приподнимая голову. Такой Дима ему определенно нравился. Вот бы он всегда был таким — чуть нагловатым, игривым. Таким чертовски горячим. — Да вы уже, товарищ милиционер. Но я готов отработать. Искупить вину в полной мере, так сказать. Гашпаров прошелся нежными поцелуями по Диминому торсу, изредка то чуть прикусывая кожу, то дразняще проходясь языком, а пару раз даже (совсем не нарочно, вы что) зацепил зубами соски. А потом прислонился щекой к чужой коже, чтобы томно проворковать: — Вы ведь не сделаете мне ни малейшего послабления, правда? Вслед за этими словами был поцелуй, и еще один, и еще, и улыбки глаза в глаза (у Калигари клыки чуть кривоватые, совсем немного налазят на зубы, стоящие перед ними), и лёгонькие совсем укусы за плечи, ключицы, шею и даже мочки ушей (интересно, это все панки такие кусачие или только этот конкретный?). Валик игрался долго даже прежде, чем начал попросту расстегивать брюки парня — любил, чтоб его, довести и возбудить по самое некуда прежде, чем перейти к делу. Они уже успели изучить друг друга досконально, точно зная, где касаться, как разгорячить. Гашпаров знал даже как заставить Диму стонать, просто его растягивая, а что уж о сексе говорить? Сейчас он позволял Дубину вести, управлять ним, лишь сбито, судорожно выдыхая, когда парень насаживался на его член, и кусая губы, чтобы лишний раз не застонать (вот соседи-то в восторге будут, если смогут различить два мужских голоса). Валик никому в жизни еще не позволял собой управлять. Кроме Димы. Ему можно. За рамками неприличия. Пальцы зарылись в тёмные волосы, сперва мягко поглаживая, а затем слегка сжимая, притягивая к себе ближе. Даже при почти полном отсутствии освещения Дубин видел горящие азартом и возбуждением глаза, пока собственная кровь медленно закипела, а голос неизбежно садился до храпа — Можете не сомневаться в этом. Хорошо было до дрожи, до звёзд перед глазами, настолько ярких, что каждый раз, опускаясь вниз, он бессильно всхлипывал, закидывая голову назад. Валик лежал под ним, распростёртый, жаждущий, судорожно облизывающий губы. Он жмурился и рвано дышал, не имея возможности заглушить себя рукой, пока Дима нависал сверху, прижимая его запястья над головой к постели, двигаясь медленно, с оттяжкой, не всегда попадая в ритм. Плавные движения сменялись рывками, пока градус неумолимо поднимался к отметке «где-то в аду». Комнату наполнило хриплое дыхание, задушенные стоны, всхлипы, шлепки влажных тел и звуки мокрых поцелуев. Неторопливых, глубоких, со скользящими языками и покусываниями губ. Дубин ловил каждый полустон, стоило ему насадиться особенно интенсивно. Несмотря на собственное желание, он приподнимался, почти полностью выпуская, как только парень пытался установить свой темп, вскидывая бёдра, отпустил его руки, чтобы упереться в торс, прежде чем опуститься резко и до конца, вырывая несдержанный громкий стон. Ответом ему стал взгляд в глаза, довольная улыбка и полное ехидства: — Если вы будете слишком несдержанными, боюсь, срок ваших исправительных работ увеличится. А сам в этот момент двигает бёдрами, отчаянно сжимая член внутри. Издевательское повторение контура губ перешло в собственный грудной стон, когда панк мягко вобрал подушечку пальца в рот. — А кто вам сказал, что я имею что-то против? С губ Валика сорвался тихий полустон-полурык. Из-за Дубина, держащего его за запястья, единственным способом хоть как-то сдержать себя были закушенные чуть ли не до крови губы, да и то помогало весьма слабо. Раньше самоконтроль давался на порядок проще еще и потому, что темп задавал именно он. Теперь же процессом буквально руководил Дима, двигающий бёдрами нарочито медленно, словно издеваясь. О, если бы он мог укусить, или сжать, или дать себе волю как-то еще. Казалось, что сладкая истома продлится ближайшую вечность, но разве кто-то против? Гашпаров еще раз попытался вернуть себе контроль, уже протянув было руки к дубинской заднице, но снова оказался обхваченным за запястья и вжатым в кровать, истязаемым еще одним до неприличия долгим движением. На мгновение зависла такая пугающая тишина, что они, кажется, только сейчас вспомнили о том, что на дворе вообще-то ночь и совсем не исключено, что их стоны кто-то услышал. Но сейчас было совсем не до этого беспокойства. — О да, я чувствую, насколько сильно вы не против. Насколько вам нравится, когда я делаю это так, -н выгнулся, сделав ещё одно медленное волнообразное движение бёдрами, — медленно. Так хотелось поддаться соблазну и закатить глаза в удовольствии, совершая ещё одно движение, крупно вздрогнув, попав по той самой точке, но разрыв их зрительного контакта означал бы полную потерю для мира. Хотя в их случае всё было с точностью до наоборот. Любой их контакт делал Дубина недоступным для этой жизни, смещая фокус внимания и удовольствия вплоть до одного конкретного панка. — И так плотно сжимая вас, не давая трахать себя так, как вы того хотите. Это ощущается чертовски хорошо, не так ли? Дима обхватывал его член необычайно плотно, и буквально все ощущалось так остро, что не стонать было невозможно. Медленная пытка, которая казалась высшим удовольствием, кажется, продлилась вечность и еще немного после нее прежде, чем оборвалась разноцветной вспышкой перед глазами: Валик кончил. Плотно обхватил ладонью член Дубина, помогая тому дойти до оргазма: хватило буквально нескольких резких движений. Всё смешалось: вспышки перед глазами, запах желания в воздухе, ощущение влажных тел. Пульсация, истома, биение сердца прямо под ладонью. От долгожданной разрядки на глазах выступили слёзы, а от силы удовольствия — кровь на сжатой зубами ладони. А после — щемящая нежность и попытки привести дыхание в норму. Калигари еще пару минут просто пролежал с прикрытыми глазами, словно пытаясь оправиться после только что произошедшего, прежде, чем осознал, что Дубин уже лежит рядом с ним, судя по всему, так же удовлетворенный, как и он. Валик притянул парня ближе и поцеловал, запуская пальцы во взмокшие волосы. — Дополнительные отработки потребуются? — Я планирую воспользоваться своим служебным положением и продлить их на неопределённый срок. Вот только одному из них неизменно нужно было уйти до рассвета. Рассвета, который должен был вот-вот наступить, едва небо начнёт окрашиваться в серый. А панк такой тёплый, такой нежный, такой, чёрт возьми, любимый, что отпустить его сейчас Дубин был не готов. Мозолистые ладони нежно проводились по его коже, пальцы перебирали волосы, глаза, казалось, светились в темноте. Дубин не выдержал: уткнулся носом в шею, оттуда уводя россыпь нежных поцелуев, оставляя их на подбородке, щеках, острых скулах. И улыбаясь. Нежно и почти болезненно. Может ли он позволить себе действовать так неосторожно, легкомысленно, до абсурда по-идиотски? Как до безумия влюблённый. Отчаявшийся. Ещё не знающий, что это не предел. — Валь, останься. Пожалуйста. «Не оставляй меня одного». Как же сильно хотелось и вправду послушаться, поддаваясь минутной слабости, и остаться. Провести вместе еще много-много времени, целоваться, не вылезать из постели до обеда, словно их любовь — единственное, что стоит спасать в этом прогнившем мире. Но реалии их жизни, в которых они должны были скрываться, как будто они занимаются чем-то постыдным и мерзким, диктовали свои правила. И Валик, который никогда в жизни никому не подчинялся, понимал: чем больше они будут играть по этим правилам, тем больше у них будет времени. Какая ирония: панк, который руководствуется благоразумием. Звучит как гребаный несмешной анекдот. — Дим, я тоже хочу остаться, но ты же понимаешь, что нельзя. Как я потом буду уходить? А если кто-то увидит? Это же будет катастрофа… Гашпаров взял лицо парня в свои ладони, оставляя поцелуи на губах, щеках, даже на лбу, и посмотрел в самые глаза, словно уговаривая. — Это опасно. Ответом ему стал крайне удивленный взгляд. Ну да, кто бы тут еще про опасность говорил. — Да, я не самый благоразумный, но я переживаю за тебя, понимаешь? Что будет, если кто-то узнает, что ты с мужчиной, да еще и с… — на мгновение Калигари замолчал, а когда продолжил говорить, в его голосе прозвучал какой-то болезненный надрыв, — таким, как я? Сказав это, Валик продолжил выпутываться из объятий Дубина, который, кажется, решил вцепиться в него, словно коала, и никуда не отпускать. Получалось это у него, правда, не очень хорошо (или он попросту не слишком старался). — Каким таким? Безумно горячим? О, если в каждом гомофобе скрывается напуганный стереотипами гей, то у меня определённо будет толпа конкурентов. — Ты решил, что не позволишь мне никуда уйти, да? Калигари посмотрел на него так, словно впервые увидел, вызывая у полицейского смех. — Не смотри на меня так, я просто не хочу сейчас снова впадать в отчаяние. Не тогда, когда ты рядом. Всё, чего хотелось — прижаться теснее и не отпускать. Вот так, переплетаясь ногами и руками, в маленькой квартирке, где их никто не увидит. — Знаешь ведь, что я всё это понимаю, но с тобой так хорошо. Он счастливо мурчал в шею, оставляя на ней нежные поцелуи. Отпускать, несмотря на благоразумие, не хотелось. — Я могу очень хорошо попросить. Улыбнулся многозначительно, смотря почти невинным взглядом, разомкнул руки, обхватившие парня, чтобы снова устроиться сверху. Наклонился, сперва обдавая губы горячим дыханием, а потом скользя по ним языком и втягивая панка в медленный, ленивый, даже обещающий поцелуй. Ладонь скользнула на колючую щеку, поглаживая, чтобы двинуться ниже, пальцами цепляя искусанные губы. Затем спустилась ниже, случайно касаясь сосков, оглаживая рёбра, проходясь по подтянутым телу, чтобы опуститься ещё ниже. Дубин решил играть грязно, повторяя губами маршрут своих пальцев, прекрасно зная, к чему могут привести его действия. Внезапно крепкая ладонь сомкнулась в его волосах. Зелёные глаза столкнулись с горящими серыми. Он совершенно точно собирался вылезть из Диминой скрипучей кровати и уйти, пока не рассвело, но тут было так уютно, так тепло, а Дубин такой ласковый… …что аж применяет запрещенные приемы. Вот же наглец. Никакого стыда нет. И где он только этого набрался? Ах, да, точно. Валик выгибается от прикосновений ладони, а когда её заменяют губы, это становится уже просто невыносимо. Он прикрывает глаза, судорожно выдыхая. — Ну что я буду потом делать? Как мне уходить, а? Но эти возмущения утонули в новом поцелуе и рассмотрены не были. Гашпаров понял, что от сопротивления не будет ни проку, ни удовольствия, и снова позволил себе прогнуться. Они что-то придумают. Обязательно. Но это потом. Все потом. Если честно, Валику уже было все равно, что там Дима с ним будет делать — пусть вытворяет что ему угодно. А вот оставаться в долгу Калигари не собирался — пристально в глаза взглянул, пытаясь приобрести максимально строгое выражение лица, и как-то томно выдохнул: — Уверен, что сможешь меня убедить? Дальнейшие действия Дубина напрочь отрезали все вопросы и обезоружили панка. Дыхание перехватило, когда Дима сначала провел языком по члену, сначала облизнул головку, а потом медленно заглотнул полностью. Вначале все силы ушли просто на то, чтобы не застонать в голос, но вскоре Валик вновь сжал пальцы в волосах парня, задавая ему темп. Иногда тот по неопытности задевал член зубами: тогда Гашпаров громко выдыхал и сжимал ладонь в волосах крепче. — Посмотрим. После этого его, вероятно, ждёт допрос на тему особых умений с напоминанием о той истории с проституткой, но какая к черту разница? Дима всегда был очень любознательным и боже храни его бывшую, которая таким образом пыталась разбудить его либидо. Хоть что-то от их отношений хорошее. Ну, он надеется, что это так, потому что зубы то и дело касались чувствительной кожи. Он не хотел, правда. И с видом полного раскаяния скользил языком по длине, иногда давя на чувствительную головку. А иногда и зубы в ход пускал, чтобы подразнить. Валик глаза к потолку поднимал, чтобы на него не смотреть. Дима видел. Он следил. Внимательно смотрел в серые глаза, глядя исподлобья. Ему мало было ладони, направляющей голову — он хотел зрительный контакт. Сказалось общение с одним панковатым манипулятором: чтобы получить желаемое, он мог использовать самые гнусные методы, в данном случае — сжать чужой член у основания и выпрямиться, выпуская его изо рта. Сквозь дымку возбуждения в глазах, снова обращённых к нему, явно читалось негодование. Калигари хрипло выдохнул, попытавшись толкнуться бёдрами вверх, но милиционер обхватывал плотно, исключая возможность малейшего трения. Его грудь вздымалась, дыхание было хриплым, а очередной неудачный толчок сопровождался задушенным полурыком. Дима провёл короткими ногтями по его телу, царапая мышцы пресса. Панк судорожно дёрнулся. — Смотри на меня, Валик. Смотри, — слитное движение руки вверх, — прямо, — и вниз, — сюда, — язык снова скользнул по головке. Ладонь в волосах снова направляла, подталкивая взять больше, и сжимала крепче, стоило зацепить плоть зубами, но глаз теперь панк не отводил. Только дышал как-то слишком загнанно, душа рычание и стоны. Само понимание того, что ему удалось довести парня до такого состояния, заставляло Дубина двигаться более интенсивно, используя губы, язык и руки. Вторая рука скользнула вниз, обхватывая собственный член. Он и сам дышал через раз, а видя кончающего Валика, пытающегося ухватиться за ту же простынь, привёл его к собственному оргазму быстрее, чем он мог себе представить. — Блять. «Какой же ты блядски красивый». А после, донельзя смущённый и довольный, со сверкающими глазами, и почти пьяной улыбкой, в мир живых вернулся божий одуванчик Димочка, не знающий слова «секс» и мечтающий только валяться весь день в кровати, обнимая своего панка. Еще какое-то время Валику понадобилось, просто чтобы восстановить дыхание. Он чувствовал себя вымотанным, обессиленным, опустошенным. И не испытывающим малейшего желания куда-то уходить отсюда. В конце концов, можно ведь просто остаться, можно запереться вдвоем в квартире, чтобы просто лежать, обнявшись, словно в кино? И он остаётся. Остаётся, чтобы прижимать Дубина к себе, позволять утыкаться в собственное горячее плечо, водить ладонями по телу и долго-долго целоваться. — Считай, что ты меня уговорил. До ночи я весь твой. Для всех Калигари — резкий, неконтролируемый, с ветром в голове. Никто не знает, что взбредет ему в голову, даже он сам. Дима — не исключение, Дима видит все то же самое. Только Диму панк любит, хоть и не говорит об этом. Дима в тот момент подумал, что нет ощущения лучше, чем от понимания, что это ты довёл человека до того состояния, когда он не может ни вернуть дыхание в норму, ни найти силы вылезти из твоей постели. Дубин, почти наполовину залезая на Валика, чувствовал себя невъебически довольным. — Знаешь, — совершенно внезапно произнес Гашпаров, — я не понимаю, в чем смысл ненавидеть всех, кто не вписывается в какой-то стандарт. А у нас ненавидят. И в итоге выходит, что борьба с нарушителями какая-то… херовая. Почему никто не борется с люберами, которые… — вместо слов он указал на еще не зажившую спустя черт знает сколько времени ссадину, — почему всем плевать на «ремонтников», которые вылавливают геев и избивают, почему мы не имеем права быть другими? Отличаться? Почему это не базовое право, а что-то, что даже выбрать хуй знает как? Потому что или ты проживаешь всю свою жизнь как крыса, либо тебя загребают? И самое ёбаное — что мы как птички в блядской клетке. Без выхода. Так начинаешь понимать, почему из панков немало народу в итоге или спивается, или садится на наркоту. Потому что больше никуда от этого дерьма вокруг нас не деться. Я бы тоже, наверное, спился или сторчался, если бы… «Если бы в моей жизни не появился ты». Валик прижимал Диму к себе, как-то судорожно выдыхая и пытаясь проглотить ком в горле. Так крепко держат самое дорогое. Он иногда крайне удивлялся тому, насколько может быть ласковым и нежным его парень, обычно являющийся ходячей катастрофой. Гордый, своевольный, упрямый, местами даже грубый и жестокий, если понадобится — с ним Калигари чаще всего был таким, что это скорее похоже было на бред. Впрочем, рядом с любым Валиком Дима был готов растечься лужицей, стоило тому сделать хотя бы малейшее движение в его сторону. Сейчас он с большой иронией вспоминает свои попытки списать реакцию тела на панка на что-то другое, более натуральное. Как будто у него был какой-нибудь шанс перед этим упрямым бараном. И, к слову, очень умным упрямым бараном. А, может, дело в том, что он на себе познал все грани уродства их системы. — Мы оказываемся в клетке так или иначе, Валь. Только это либо клетка собственных страхов и бессилия, либо тюремная решётка. У него объятия надёжные и тёплые, и сжимает в руках он крепко. Он пахнет потом, солью и немного дымом. И не понять: только сигаретным или ещё от костра, но в этих объятиях Дубин впервые за долгие годы почувствовал себя на своём месте. — А я вполне мог бы остаться таким же слепым идиотом, если бы не встретил тебя. И знаешь что? Обнял ещё крепче, устроив голову на мерно вздымающейся груди. И улыбнулся так глупо, так по-детски счастливо, зная, что Валик эту улыбку не увидит, даже если постарается. — Та травма была самой удачной в моей жизни. «А ты — кажется, самое лучшее в ней». Понемногу, просто молча лежа и слушая дыхание друг друга, они уснули в обнимку — бессонная ночь дала о себе знать. Валик потом не смог вспомнить, что ему снилось: наверняка что-то светлое и спокойное. А может, он так вымотался, что ему ничего не снилось. Проспали они весь день, и панк разлепил глаза, когда на улице уже стемнело. Дима все так же безмятежно сопел, хоть и было видно, что сон у него уже был довольно поверхностным: парень то и дело ворочался. Гашпаров нежно погладил его по блондинистым волосам и поцеловал, пытаясь так разбудить: не так-то просто встать и уйти, когда на тебе наглейшим способом улеглись. — Цыплёнок, просыпайся… Мне надо уходить. Кое-как выпутавшись из чужих объятий (что-то подсказывало, что получилось это сделать только потому, что Дубин был слишком сонных для возмущений), Валик начал собирать разбросанные чуть ли не по всей квартире вещи и одеваться. Наконец приведя себя в парадный вид, он снова подошел к Диме, чтобы еще раз поцеловать его. — Не скучай. Я еще вернусь. Или ты приходи, когда выходной будет. Или так всегда, когда ты по-настоящему счастлив? Как давно он не помнил, а если и да, то предпочитал забывать свои сны, потому что видел в основном кошмары — Дубин понятия не имел. Давно это было. До отношений с Валиком. Засыпая в его объятиях, Дима видел что-то тёплое и светлое. Что-то, что ассоциировалось с Валиком или изображало его. После таких снов Дима мог проснуться в двух состояниях: либо чертовски возбуждённым, либо до одури счастливым. Так чувствуют себя действительно влюблённые? Ответа на этот вопрос, он, может, и не имел, зато точно знал, что сейчас ему тепло, мягко, и просто до безумия хорошо в этих руках. Он впервые за долгое время спал так крепко, что и не сразу заметил, что родное тело вылезает из кровати. — Валик? Он не хотел вставать, в основном потому, что это означало бы ещё более скорый уход парня, но этот выбор всё равно принадлежал ему. Однако никто не запрещал ему пробовать, так ведь? — Не хочу вставать, веришь? И тебе не советую. Ответом ему только поцелуй, с переплетёнными пальцами ладоней. Хорошо-то как было. Бы. Если бы не одно «но». И это «но» собралось сбежать в окно, да. — М-м-м, Ва-а-аль… вернись в кровать, мне холодно. За окном было темно, а без Валика — зябко. Единственное, что согревало, хоть и ненадолго — это поцелуи. Медленные, ленивые, нежные, ласковые… «Такие, словно тебя любят больше всего на свете». Его «но я всегда скучаю. Я же… люблю тебя» услышали только стены враз опустевшей квартиры. Прощаться было так тяжело, словно у них и не было всей жизни впереди. А она была. По крайней мере верилось в это почему-то легко. В начале августа почему-то удивительно сильно хочется жить.