Wasted sunsets

И Дубин правда появится — теперь уж без всяких приколов со стороны друг друга и поисков причин пропадания. Просто на тусовки ходить, когда все тело ныло от боли, Калигари при всей своей любви к подобным развлечениям считал не слишком разумным решением. Правда, сейчас он все равно кое-что не учел. Например, то, что пока ждал Диму, повышал градус уж слишком быстро, и к его приходу был уже конкретно пьян. Валик думал, что умеет пить, ровно до того момента, когда его пришлось чуть не вытаскивать на улицу в надежде, что тот хоть немного протрезвеет. Но он трезветь не спешил — смеялся пьяно прежде, чем выдать. — В каком же конченом мире мы живем. Валик поймал непонимающий взгляд Дубина, снова пьяно рассмеялся и закурил, прислоняясь к стенке дома. Зажимая между пальцев тлеющую сигарету, он вдруг на пару минут замолчал, как-то болезненно улыбаясь и смотря в одну точку. А потом внезапно начал рассказывать. Медленно, подавленным голосом, делая большие паузы между предложениями, как бы собираясь с силами. — Нет, блять, ты бы знал, как я эту ебучую систему ненавижу. Все это ненавижу. Я ж понял, что и по парням, и по девушкам, лет в тринадцать, что ли. И вот я сам от себя охуел. У нас в дворе «голубой» — это было в лучшем случае обзывательство. Хорошо, если не отпиздят. Спальный район, контингент из детей простых работяг в основном, ну и… Мне от себя мерзко было… Сука, как же я себя ненавидел, считал неправильным, ненормальным, я хотел сдохнуть… Гашпаров опустил глаза и часто-часто заморгал, чтобы Дима не заметил навернувшихся слез. Потом еще раз затянулся, выдохнул дым, тяжело, словно пытаясь проглотить ком в горле, сглотнул слюну и продолжил. — Я думал, что без меня мир будет лучше. Но существовал как-то, держался, в мед поступил… а там нам что-то на какой-то паре начали говорить про психические расстройства. Догадаешься, про что почти сразу вспомнили? Я остаток дня существовал на автомате, а когда пришел домой… у меня помрачение наступило, что ли, какое-то. Знаешь такие ножи канцелярские, чтобы бумагу резать? Я просто взял его и начал по вене резать, и блять, меня так крыло, что я даже боли не чувствовал. Словно я не себя резал, а колбасу на бутерброды. Наверное, не видно, но… Панк взял Димину ладонь в свою, проводя его пальцами по одному из завитков татуировки на руке, чтобы тот почувствовал пусть забитый чернилом, но вполне ощутимый выступающий шрам. — Чувствуешь? Я глубоко резал. Но меня сестра застала, она остановила кровь, заставила меня умыться, попить воды. И говорила со мной все время. Говорила, что я должен жить, что я важен. Я ей первой рассказал. Она ответила, что ей все равно и что рано или поздно система сменится, но пока что нужно продержаться. Спасла меня, и я прожил еще сколько-то там, отучился, начал работать фельдшером… Но я душил себя, замыкался, параноил, не мог никому довериться… Шутил, ржал над своими же шутками, как объебанный, и делал вид, что все хорошо. А в голове такой пиздец творился… А потом мы, значит, приехали… самоубийство. Мужчина повесился. Остались жена его и ребёнок — мальчик маленький, может, года четыре. Я даже лишнего не спрашивал. Понимал, что приедут менты, судмеды, малой проснется, а его папа синий и с вывалившимся языком. Говорю этой девушке — пусть хоть кто-то его заберет на время, и до сих пор перед глазами стоит… мой напарник пытается собой тело закрыть, а я того пацана полусонного под руководством его мамы несу к соседке, а он не понимает ничего, но молчит, словно понимает что-то… Блять, у меня эти глаза весь остаток жизни в памяти отпечатались. А потом я узнал, что тот мужик ментом был. А ему сорвали погоны, выгнали, вот он и… И блять, из-за какой же хуйни… Я после того случая сразу уволился. На следующий день. Потом встретил панков, нашел то место, где меня принимают и где всем похуй, что у меня и на мужиков стоит. Единственное место, где мне не нужно было замыкаться, и бояться, что кто-то узнает. Дальше знаешь историю… И вот я думаю, Дим, — Валик уже не пытался скрыть глаз на мокром месте, болезненно улыбаясь, — а что, если с тобой такое случится? Если они про нас узнают, то чудом будет, если тебя не выпрут. Я ж все это в шутку начал, цыплёнок, побесить тебя хотел, чтобы ты отвалил, а вот оно так… Мне на себя похуй, понимаешь? Я пропащий, уже всем давно ясно, как я закончу, но ты… Сука, как же я боюсь, что я жизнь тебе своими замашками поломаю, что вот сегодня мы сосались на Ротонде, а завтра тебе сорвут погоны, и ты как тот мужик… Я себе, блять, не прощу, если с тобой что-то случится, ты понимаешь? Я жить с этим не смогу, я не хочу, чтобы из-за меня у тебя все по пизде шло… Я эгоист, блядский эгоист, который даже думать не хочет о том, насколько все хуево может обернуться… А ты… я даже не ебу, нахуй тебе такой элемент сдался и нахуй ты все еще здесь, ждешь, пока все переебнется. Я ж не ненавижу ментов, я ненавижу конченых, которые используют корочки, чтобы ломать людям жизни. А с тобой оно так и будет. Из-за меня… Валик больше не смог произнести ни слова — панк, раньше выглядевший таким сильным и плевавшим на все с высокой колокольни, захлебывался слезами, уткнувшись лицом в свои же колени. Он крупно вздрагивал, то шмыгая носом, то как-то тихонько скуля, то пытаясь вытереть мокрое лицо и буквально задыхаясь в истерике, судорожно хватая лёгкими воздух. В последний раз так плохо Гашпарову было в тот самый день, когда он чуть не перерезал себе вены, не выдержав свою «неправильность» в этом гомофобном обществе и ощущение, будто все уже заранее его за это ненавидят. А сейчас он обессиленно взводил на Диму глаза, пока по его щеках текли слезы вперемешку с подводкой. А Дима слушал и слушал, не решаясь прервать, пока не обнаружил себя стоящим на коленях, подавляющим собственные рыдания. Он не помнил когда, видимо, потянулся за чужой рукой, но сейчас, кажется, пытался сгрести его в охапку, пытаясь прижаться ближе и как можно сильнее закрыть от этого. Только поздно было. Боль парня ломала что-то внутри, оставляя новые глубокие раны. Дубин задыхался, пытаясь быть сильным. Слёзы катились из глаз, пятнами оставаясь на тёмной футболке. Валик крупно дрожал в его руках, плача, пока Дима руками его сжимал, обняв, что есть силы. Так держат самое дорогое. — Мне так… И сейчас такие ненужные, слова о любви рвались наружу, в ответ на его вопросы. Дубин закусил губу, ощутил во рту привкус крови, но вслух ничего не сказал. Сделай он это сейчас — потом будет в сотни раз больнее. Реальную цену такого решения он поймёт тоже потом. Дубин мог бы прожить остаток существования, даже не подозревая о собственной натуре. Продолжая считать это постыдным и неправильным, закапываясь всё глубже в ненависть к самому себе. Жениться на простой девушке, которая чем-то будет парня напоминать, завести с ней парочку детишек и просто жить, мимикрируя под любящего мужа и полноценного члена общества. Выйти на пенсию, мерно угасая, или быть зарезанным каким-то нариком на улице, но точно не вот это вот всё. Не тусоваться с панками, ведя двойную жизнь, не защищать их, задержанных, запертых в камере, от тех, кто носит ту же форму, что и он. Не целоваться ни пьяным, ни трезвым, с парнем, которого когда-то хотел поймать и отвезти в участок. Не любить. Не так. Казалось, это было слишком давно. Валик появился в его жизни не то, что неожиданно — они вообще не должны были встретиться. У Димы был чёткий сценарий, конкретный план, как жить дальше, а тут — он. У Валика руки и сердце в шрамах, а сам он — сплошная катастрофа, разрушившая его жизнь. Отрицает ли он это? Нет. Жалеет ли? Нисколько. Слишком поздно что-то менять, ведь то, что не должно было появиться, пустило корни глубоко под кожу, разгоняя яд по кровеносной системе. Слишком поздно что-либо отрицать и нет смысла о чём-то жалеть. Любовь к парню, ещё и такому, как он — может, и наибольшая дубинская ошибка. Но это самая прекрасная ошибка в его жизни. — Я здесь, потому что хочу быть с тобой, слышишь? Обречённые отношения — это такой пиздец на самом деле. Но я переживу. Всё переживу, что случится после, только пожалуйста… Поднял на него собственные заплаканные глаза, взяв мокрое лицо в ладони. — Позволь мне быть с тобой столько, сколько получится, если переживаешь только за меня. Но мне нужно знать, что ты будешь в порядке. Это единственное, что меня волнует. «Потому что я буду жить, пока это будешь делать ты». У Валика все размыто перед глазами из-за слез, и он часто-часто моргает прежде, чем увидеть, что Дубин почему-то тоже плачет, и рассмеяться, то и дело прерывисто всхлипывая. — Да что со мной станется, цыплёнок. — С тобой-то? Всё, что угодно. Ты же ходячая катастрофа. Их смех был слегка истерическим. Так смеются те, кто ещё не готов успокоиться, но очень-очень нужно. Дубин, как минимум, был не готов его отпустить, не готов был выпустить из рук, но нужно было идти. Валик, всегда сильный, деятельный Валик, не привыкший подолгу сидеть на месте, даже после потери самообладания оставался собой. Он был тем, кто, несмотря на состояние, собирался и что-то делал. Дубин не уверен, что подумал именно об этом моменте, но убедился, что восхищается этим парнем. И что куда угодно пойдёт, не спрашивая, пока тот держит его за руку. Пытается безуспешно вытереть мокрое лицо, думая о том, что подводка (точнее, карандаш для глаз), наверное, вся размазалась. Но умыться, конечно, тут нечем: никто прежде и необходимости не ощущал, так что пришлось тащить Диму за собой по ночным улицам к ближайшему бювету, откручивать скрипучий кран и умываться, а потом — сидеть на ступеньках, смеясь и пытаясь дать лицу просохнуть. Сквозь хохот Гашпарова изредка все еще прорывались всхлипы, а руки подрагивали, но внимания на это никто уже не обращал. По крайней мере, до того момента, как он вспомнил, что хорошо бы по новой подвести глаза. К счастью, везде стояли фонари, так что находились они не в кромешной тьме, а Калигари носил карандаш для глаз и карманное зеркало (которое он, к слову, позаимствовал и не вернул одной из сестёр) при себе. Только вот после продолжительной истерики руки все еще не слушались, не давали провести ровную линию. Наконец Валик не выдержал этого насилия над собой и обратился к Дубину, явно преодолевая себя. — Я не могу, у меня руки дрожат. Помоги глаза подвести. Где-то пели птицы, орали кошки, шумели поезда и проезжающие изредка машины. Может, кто-то возвращался домой, отчаянно стремясь, или наоборот, жалея, что так скоро. Может, убили кого-то или кто-то родился, кто-то влюбился или погас, может, где-то зажегся свет, кто-то отчаянно пытался заставить себя подняться, а двое парней из таких чужих, казалось, миров, сидели на асфальте среди побитых временем дворов. Милиционер подводил панку глаза подводкой. — Кажется, вполне сносно. У Валика губы влажные и тёплые, а глаза в жёлтом фонарном свете отливали сталью. И, может, немного болью. А, может, он просто видел в них своё отражение. Панк поддавался чужим прикосновением, вспоминая, как Дима пришел в первый раз и сидел на асфальте, позволяя помочь накрасить себе глаза. А теперь они, похоже, поменялись ролями. Гашпаров даже пальцы парню поцеловал. — Спасибо, цыплёнок. Давай не будем к ним возвращаться? Все равно все уже пьяные в дрова. Где-то за домами начинало нерешительно вставать солнце. Небо — пока еще не оранжевое даже, а серое. Люди еще и не думали просыпаться, а они еще не ложились. Вдруг Валик взял Дубина за руку и пристально посмотрел ему в глаза. — Пообещай мне одну вещь, хорошо? Пообещай, что если со мной что-то случится, то ты не будешь закрываться и жить прошлым. Пообещай, что ты будешь сильнее этого. Пообещай, что если вдруг что, ты сможешь жить без меня, Дим. Обещаешь? Дубин впервые за всё время их отношений в полной мере почувствовал, как это — быть обречённым. Снова глаза защипало, да что же это такое. Он обессилено опустил веки, упёрся своим лбом в чужой, судорожно вздохнув. Пальцы сжали ладонь, затем отпуская, чтобы переплестись с его. — Только если ты пообещаешь, что сделаешь всё, чтобы мне не пришлось пытаться. Валик прижимается ближе, пытается улыбнуться, и сам не может понять, дрогнули его уголки губ или показалось. Понимает же, что при всем старании они долго не выдержат. Рано или поздно все всплывет наружу: вопрос только во времени. — Я обещаю. Где там клятву скрепляли поцелуем, в детских сказках или городских легендах? Сейчас это уже неважно. Парни припадают к губам друг друга, и Гашпаров даже в поцелуй умудряется улыбаться, нежно поглаживая Диму ладонью по щеке, запуская пальцы в волосы и на ощупь перебирая светлые пряди. Обнимает за талию, держа крепко даже вроде бы и без видимой необходимости, словно боясь, что Дубин вот-вот вырвется из рук и сбежит или, более того, окажется лишь затянувшимся сном. Небо уже увереннее окрашивалось в нежный персиковый цвет. Вот-вот люди проснутся и будут расползаться кто куда: детишки потопают в школу и детсад, студенты — просиживать пары в универы, а взрослые — выполнять какую-то свою чрезвычайно важную (или нет) работу. Для этих двоих, к сожалению, утро означало расставание, ведь Диму в таком виде уж точно никто и нигде не должен был видеть. — Иди, — как-то устало произносит Калигари, уже отстранившись от парня и закуривая, — тебе пора. Уже почти пять, а тебе еще домой надо добраться без свидетелей. Видя явное нежелание расставаться в глазах милиционера, Валик уговаривает ласково, как мама уговаривает своего маленького ребенка, начавшего капризничать и требовать непременно что-то ему купить в отделе игрушек. — Я приду к первому же твоему выходному, обещаю. Если не загремлю в обезьянник. Кажется, это срабатывает, потому что Дима уходит, отвоевав свой последний прощальный поцелуй, а Гашпаров остался пускать дым, наблюдая за тем, как медленно отходит после длительного сна Питер. Так было хорошо. Без спешки, без адреналина, без лишних каких-то слов. Просто вдвоём, среди бетонных муравейников, внутри которых, к сожалению, медленно просыпалась жизнь. Дубин с тоской смотрел на небо. Уходить не хотелось, но чем дольше никто не будет знать, тем больше будет у него времени. У них. У них будет больше времени. Пусть немного, пусть какие-то недели, дни, даже часы или минуты — каждый миг мог стать последним, а оттого был более ценным. С ним, в его руках, даже просто зная, что они друг у друга есть. Каждый. Чёртов. Миг. — А загремишь — может, даже быстрее увидимся. Но я лучше дождусь, когда между нами не будет решётки. Ещё один поцелуй в самый уголок губ, едва слышно шепча. — И лишних пар глаз вокруг. И ещё один. На прощание. До следующей встречи. Правда, теперь он как никогда начинает бояться того, что она может не произойти. Но отметает дурные мысли, стремительно возвращаясь домой. Его сказка рассеивалась с приходом утра. За закрытой дверью маленькой служебной квартиры. Милиционерской. Всё, что ему всегда оставалось — это память. Память и ожидание. И он ждал, знаете? Он ведь всегда ждал, каждой встречи. Выполнял, казалось бы, привычную работу, на которую смотрел теперь совсем по-другому. Всё, чего хотел Дима до недавнего времени — это защищать людей. Теперь — чтобы момент, когда милиция действительно будет это делать, когда-нибудь наступил. И чтобы ему не пришлось расставаться с любимым человеком просто из-за того, что они одного пола. Но он слишком многого хотел от жизни в этой стране. Поэтому снова мог только ждать. На этом и держался. А Валик жил. Смеялся, тусил, напивался и ночевал черт пойми где. Даже обеспокоенные комментарии Сида (зря ты с ментом связался, ох, не к добру это) в одно ухо влетали, а в другое вылетали. Все было слишком хорошо, чтобы думать о плохом и тем более о чем-то жалеть. Однако когда Гашпаров решил нанести-таки визит, его ждала совершенно неожиданная картина. Уже стемнело, а возле дома топтался человек, которого нельзя было спутать ни с кем, и явно нервничал. Ну и кем был бы панк, если бы не подошел со спины и не проворковал на самое ухо томное «сюрпри-и-из»? — Стой, а чего ты тут топчешься, как будто тебя из дома выставили? День у Димы не задался с самого утра. Он проспал, линяющая Котлета решила поспать именно на рабочей рубашке, потом вцепилась ему в ногу во время завтрака, стремясь отжать бутерброд. При этом смотрела так жалобно, что Дубин, уже покормивший эту заразу, не смог сопротивляться, и остался без еды. Думал, на перерыве поесть успеет, а куда там — местные буйные одним разом как с цепи сорвались: участок переполнен, воняет в нём едва ли не хуже, чем в средневековье (там он не был, но что-то подсказывало, что так оно и было), ещё и бумажной волокиты — хоть верёвку из отчётов вяжи и вешайся. Как — он ещё не придумал, но только потому, что не до того было. Дубин бы всё отдал, чтобы как раньше по улице побегать, хоть за теми же панками, хоть для виду, но подальше отсюда и ближе к еде. Ага, много хочет. Поэтому жил (выживал) этот день милиционер исключительно на отвратном кофе. Ещё более отвратном, чем обычно, потому что весь сахар оказался рассыпанным по полу (не им, и слава богу). Вечером уходил злой, голодный, но со знанием, что идёт домой, а там еда и, если повезёт, позже подтянется ещё и красивый мужик, которого очень обнимать удобно. Много хочешь, мальчик. Из дома, конечно, никого не выставляли, но ключи Дубин умудрился-таки профукать. Это уже даже удивления особенно не вызывало, вот и Валик просто подтащил его за руку к той стороне дома, через которую обычно залезал в окно. Хорошо, что солнце уже давно спало, а все легко нагревающиеся элементы здания успели остыть, иначе можно было и ожоги запросто заработать — этот факт, увы, был проверен на практике. — Так чего ж ты в окно не залезешь? — недоумевал Калигари. Для него это решение было столь же простым и понятным, как причина необходимости чистить зубы дважды в день или, допустим, стирать свою одежду. А вот недоумение Димы уже казалось странным. Ключи в рюкзаке находиться упорно не хотели. Дима ругаться не любил, но мат ведь придумали для того, чтобы использовать, правильно? Ну вот он и… использовал. Стоя под родным подъездом в ожидании чуда. И оно появилось, только с другой стороны. И выход из ситуации (точнее вход) предложило совсем другой. — Ага. — В смысле? Я думал, это в ваши ментовские штучки входит. Неужели не умеешь? Ну что с тобой делать, цыплёнок? Сейчас будем учиться. Внимательно смотри за тем, куда я ставлю руки и ноги. Предупреждаю: за мной полезешь сам. Гашпаров мог бы забраться куда быстрее, но сейчас он двигался намного медленнее, чем обычно, чтобы Дубин успевал запоминать, за что держаться и куда становиться. Наконец скользнул внутрь квартиры, щелкнул выключателем, чтобы не сидеть в кромешной тьме, и кивнул Диме, мол, давай за мной. Дубин посмотрел на парня в своём окне, опуская глаза вниз, повторяя взглядом его маршрут, но в обратном порядке. Задумчиво кивнул, преисполнившись в своём познании. — Я всё понял. Сверху раздалось «Что ты понял?», на которое он едва слышно пробормотал: — Что мой парень — ёбаный Маугли. Собственный внутренний голос ехидно напомнил, что ёбаный как раз-таки не он. Дима отмахнулся от него, как от назойливой мухи, тряхнув головой. Сейчас проблема состояла в том, чтобы залезть в собственное окно. В физической подготовке своей он не то чтобы сомневался, но наиболее уверенным он был в своём умении, можно сказать, даре лажать где только можно. Он вполне мог оступиться, пальцы соскользнули или ещё чего. Он не хотел не то, что бы падать… скорее делать это на глазах у Гашпарова. А что, ему одному, что ли, не хочется слабость показывать? Вот только есть хотелось сильнее. Поэтому он сунул рюкзак за спину, и полез. Валик наблюдал за несмело и немного неуклюже лезущим Дубиным, чуть сощурив глаза и успевая еще и одной рукой почесать за ухом непонятно откуда появившуюся Котлету. Кажется, все шло нормально. Все-таки залезть в распахнутое окно — как два пальца об асфальт. Даже Дима справился. — Молодец, цыплёнок, не рухнул. Гашпаров довольно улыбался: наконец-то он может дать себе волю в том, куда лезет губами и руками. Вот и сейчас он целовал милиционера, обнимая его за талию, а потом — совсем невзначай начиная расстегивать его рабочую рубашку. Правда, после тяжелого голодного рабочего дня люди бегут трахаться только в каких-то эротических бульварных романчиках. В реальной жизни не обходится без конфузов, больших и маленьких. Вон у Дубина, например, живот заурчал так громко, что Калигари не выдержал и заржал, да так, что не до конца управлялся со слишком длинными для этой маленькой квартирки руками-ногами и приложился локтём об стол, при этом продолжая ржать и смахивая навернувшиеся слёзы. — Ну пошли, будем тебя кормить. Надеюсь, мне не придется сдирать шкурку с той несчастной мышки, что вздёрнулась у тебя в холодильнике. На удивлённый взгляд Димы Валик ответил еще большим удивлением. — Что, думаешь, мол, если я панк, то бытовой инвалид? Ну да, привет стереотипам, а еще я шмотки стираю раз в три года, если повезет. Гашпаров открыл холодильник: было там и правда негусто еды, но сообразить что-то вполне себе представлялось возможным. — Может, среди наших и есть такие, но это скорее исключение, чем правило. Все равно же надо уметь себя обслужить хоть как-то. А у меня еще и большая семья, если ты помнишь, хоть дома я и редко бываю. Но когда-то приходилось часто готовить. Калигари что-то сооружал из остатков съестного, успевая в процессе еще и качать самому себе головой в каком-то лишь ему известном ритме, мурлыкая себе что-то под нос («Yeah, didn’t I fool you, I ruined you, yeah»). — А ты чего стоишь? Поищи еще раз хорошо ключи. Ключи? Какие ключи? Те, что, при появлении хоть какого-то освещения он умудрился-таки найти в рюкзаке? В отделении, о наличии которого, кажется, даже не знал? О них речь шла, да? А, ну эти-то да. Всем ведь известно то состояние, когда с удовольствием бы заорал благим матом, но так задолбался, что сил хватает только на то, чтобы агрессивно дышать? Вот примерно в такой кондиции Дубин сейчас и находился. А мог бы находиться под Валиком, если бы не долбанные ключи. — Хватит с меня этой чёртовой жизни. Ощущение ледяной воды, льющейся на голову, было до странного приятным. Отрезвляющим или, скорее, бодрящим. Странно, непонятно, но неудивительно, потому что Дубин себя даже идентифицировать как что-то живое не мог. Из душа выбирался как сомнамбула, больше наощупь находя одежду. Рубашку или майку он по итогу просто проигнорировал. Потёр глаза, когда освещение резко сменилось. Лампочка на кухне перегорела ещё позавчера, но как-то не до неё было. В конце концов, готовить он не умел, а на кухне появлялся, чтобы выпить чай, спереть что-то съестное из холодильника и покормить кошку. В основном последнее. Да и на всякий случай на стене, недалеко от плиты (потрясающее решение, он знает) был небольшой светильник, света от которого хватало даже ему. Валик, крутящийся во всю, видимо, уже освоился. И Дубин мог бы присесть за стол и наблюдать за этим чудом и просто божеством во плоти, но у него была идея получше. — Пообещай, что сейчас не отскочишь от меня, ладно? Не успел панк хоть что-нибудь ответить (о предупредительном выстреле главное что? Правильно, предупредить), как он обнял его со спины, прижавшись влажным телом и обвив торс руками. Парень только вздрогнул, а он упёрся лбом куда-то в районе затылка, расслабленно прикрыв глаза и прошептал, губами едва касаясь шеи: — Три дня об этом думал. Конечно, не о том, что Валик будет готовить ему ужин, потому что сам Дубин не может о себе позаботиться, но так тоже можно. В качестве разовой акции. Душевное равновесие медленно приходило в норму. Дима ухмыльнулся и потёрся носом о покрывшуюся мурашками от тёплого дыхания кожу. Руки, испытав дискомфорт, скользнули под футболку. Так удобнее и приятнее. Кажется, он издал довольный хмык, когда Валик, приподняв бровь, выразительно глянул на него из-за плеча. Только что было в этом взгляде, он не очень понял, на всякий случай уточнив: — Если мешаю — могу отстать. Валик вздрогнул в чужих руках, когда Дима неожиданно прильнул к нему со спины, но сумел сохранить самообладание даже при таких непростых обстоятельствах, абсолютно, казалось бы, хладнокровно возвращаясь к готовке (кто бы знал, чего ему стоило сейчас сдержаться). — Не мешаешь. Но если будешь продолжать в том же духе, останешься без ужина. В итоге Гашпаров заканчивал готовку, позволяя обнимать себя со спины, да еще и бесцеремонно лапать. И это был тот самый милиционер, который от простого поцелуя раньше начинал ругаться и плеваться. Какие внушительные изменения. Едва закончив (Калигари — с готовкой, Дубин — с активным отвлеканием от готовки), парни прильнули друг к другу. Валик наконец-то отплатил поцелуями в губы и скользящими по телу ладонями, несколько раз даже к плечам и шее губами прижимался. Но все, конечно же, не могло пойти так хорошо — не в их отношениях. Стоило успеть накрыть на стол, как что-то где-то щелкнуло, и свет погас. На мгновение повисла гробовая тишина, которую весьма неудовлетворенным голосом нарушил панк. — Да ёбаный же в рот.