Wasted sunsets

Молодняк казался чрезвычайно довольным — на этой неделе везло им не особо сильно. Вскоре Дима понял, почему их взгляды были такими предвкушающими. На вопрос «Ну ничего же не случится, если мы немного развлечёмся? Ты же никому не скажешь?» Дубин глянул на них, как на идиотов, сбежавших из психушки, что чуть дальше по улице. Ему показалось, что сегодня жизнь прямо-таки испытывает его на прочность. А Дима очень миролюбивый, правда. Но сейчас не выдержал. — С хуя ли? Вот майор обрадуется, когда узнает, что вы, вместо того чтобы выполнять свою прямую работу, метелите заключённых. Если очень скучно — можете пробиться головами о стены, и то пользы больше будет. Ответом ему стали взбешенные взгляды нескольких пар глаз и только. Этот фокус они уже проходили — начальство сказало в словах и средствах не стесняться и дрессировать, чтобы работать не забывали. А он как-то не пользовался, прецедентов не было. Только тут уродцы палку перегнули — две девушки испуганно поёжились, притиснувшись ближе друг к другу, напряглись парни, а у самого Дубина в руках что-то треснуло — то ли терпение, то ли ручка. — Если собираетесь прожечь во мне дырку, советую завязать. Хуже мне от этого не станет, я и так ваши рожи увидел сегодня, а вот вы зря тратите энергию. Идите лучше работать, мальчики. Закончил он с лучезарной улыбочкой, помахивая рукой в сторону двери. А стоило злобно скрипящим зубами мальчишкам хлопнуть дверью участка, устало сполз ниже по стулу, мгновенно превращаясь из уверенного и язвительного лейтенанта милиции в что-то бесформенное по имени «крайне подавленный Дима Дубин, ненавидящий вот это вот всё». — Господи, за что мне это? На секунду он даже забыл, что в той же камере сидел его, вроде как, всё ещё парень, почти две недели игнорировавший факт дубинского существования. Он позволил себе один тоскливый взгляд, думая, что панк не заметит, но встретился глазами с серыми. Те смотрели мрачно и как-то задумчиво, а их безмолвная перепалка длилась до тех пор, пока один либо заговорит, либо отведёт взгляд. На самом деле Валик обладал невероятной способностью выкручиваться в критических или попросту неудобных, как сейчас, ситуациях. Сейчас ему нужно было всего лишь прекратить эту игру в гляделки и хоть немного привести мысли в порядок. Парень чуть улыбнулся Диме и кивнул, мол, потом поговорим, не при всех. За ночь Гашпаров не сомкнул глаз, и дело было вовсе не в том, что их было как минимум десятеро в камере, которая и на половину того не была рассчитана, и даже не в том, что спать было, мягко говоря, неудобно. Он просто сомневался. Не привяжется ли к Дубину, чтобы потом напороться на горькую обиду и разочарование? Милиционер сидел, уткнувшись в какие-то свои бумаги, и хлебая кофе. Калигари то и дело бросал на него мимолетные взгляды, надеясь, что он этого не замечает. Панк ведь никогда раньше не позволял себе привязываться к людям, а сейчас что? И это только начало, а дальше будет только сильнее, только хуже… Прекратить все еще на этом этапе было бы разумным поступком. Но кто когда замечал Валика за таким? Действовал он уже утром, когда Дима распускал зевающих и разминающих затекшие конечности панков, словно специально отдавая ему паспорт последнему, когда остальные уже разошлись кто куда. Забирая документ, Гашпаров словно специально скользнул по чужим пальцам своими. Оглянулся, убедившись, что в участке их никто не видит. — Спасибо, что не дал этим придуркам избить ребят. Говорил тихо и как-то сдавленно, словно не решаясь на что-то. Но почти сразу Калигари игриво ухмыльнулся, возвращаясь к своей привычной, чуть наигранной манере. Дима устал. Очень. В тот момент хотелось только прижаться, обнять и уткнуться носом в шею. Как ни крути, а с панком он чувствовал себя не таким разбитым и это пугало. До жути пугало, при этом давая хоть какие-то силы на существование. Дубин не хотел думать о том, как будет справляться без него. То, что придётся — вопрос времени, а сейчас он хотел только быть рядом. Но всё, что они могли себе позволить — мимолётное касание пальцев. Взгляды, бросаемые на него парнем на протяжении ночи, заставляли если не теряться в догадках (в голове у него, если честно, было практически пусто после вторых суток на ногах и отвратительном на вкус кофе), то кидать такие же в ответ, делая вид, что просто меняет фокус взгляда и проходится взглядом по всем несчастным, ютившимся в той камере кто как мог — точно. На утро все без исключения казались потрёпанными жизнью (и это он ещё приукрасил), кто-то откровенно скулил, что разваливается на части и был не одинок в своих страданиях. А кто-то, как Валик, хоть и был уставшим, но упорно показывал всем своим видом, что всё это мелочи — живы-здоровы и слава богу. Только улыбка у его (его же?) парня была какой-то слишком непринуждённой. Бесспорно, по части скрывать эмоции он был профессионалом, но Дима на интуитивном уровне чуял пиздёж, даже несмотря на львиную долю логики в его словах. Потому что Дима мог прийти на ту же чертову Ротонду. Хоть раз. Но не пришёл. Говоря честно и откровенно (себе, не Валику) — он боялся. Это был тупой иррациональный (или нет) страх, что придёт и узнает — тому надоело. Наигрался. Скучно стало. Всё равно их отношения обречены, так зачем затягивать? Господи, ему в тот момент и в голову прийти не могло, насколько он был близок. — Почему не приходил? Работа, да? Ну цыплёнок, ну ты же знаешь, что я бы не выдержал куковать у тебя дома и выглядывать любимого в окошко. А так честное слово, осталось только для антуража пирожков напечь. Хотя я могу, — блеснул глазами парень. — И сказать мне утром, что собираешься съебаться, тоже было не судьба. И писать ты разучился. Не спрашивал. Утверждал. Потому что лучшая защита — это нападение, а ещё быть придурком одному не очень хотелось. На самом деле ему бы с лихвой хватило чего-нибудь вроде «не сдох, потом пересечёмся», но нет же. Дубин на самом деле сейчас словно видел их со стороны сварливой супружеской парой, где один пытался доказать второму что у него нет логики, а тот в ответ ворчал, что у первого нет мозгов. Фу. Его аж передёрнуло от этой мысли, но меньше скепсиса на лице от этого не стало, даже после примирительной улыбки и, в обычной ситуации, будоражащего шепота, сейчас заставившего его только фыркнуть и покачать головой. Валику почему-то казалось, что его слова Дима воспринимает с трудом, словно отвык от него за эти две недели. — А ты мог бы и прийти на Ротонду, например. Ты же знал, что я не смогу залезть к тебе из-за спины. Кстати, насчет этого… татуировка уже практически зажила. Ты же помнишь, что мне обещал? Гашпаров заулыбался шире, заглядывая прямо в зелёные глаза напротив и наклоняясь опасно близко. — Сегодня хорошо отоспись. Ведь обещания надо выполнять, правда? — Я-то высплюсь, главное чтобы ты пришёл. А если нет — больше никакой инициативы и предложений тот от него не дождётся. — Но я надеялся, что ты хотя бы раз придешь, — фыркнул Валик, — к тому же, мне хотелось тебя побесить, цыплёнок. Ты ведь такой горячий, когда злишься. Последнее предложение Гашпаров выдохнул Диме на самое ухо, насмешливо улыбаясь и, похоже, решая его еще попровоцировать. — Вот даже сейчас. Были бы мы одни в участке, я бы зажал тебя прямо в кабинке туалета. Прижал бы к стенке и трахнул. Он шептал, как бы случайно зацепив мочку уха губами и с нескрываемым интересом наблюдая за реакцией Дубина. Были бы они где-нибудь там, где их точно никто не побеспокоит… Но сейчас только это и оставалось. Калигари хотел довести милиционера, заставить ждать вечера с горячими щеками и хлещущим через край возбуждением. И ему, кажется, это определенно удавалось. — Я-то приду, куда денусь. Не скучай. И ускользнул аж до ночи, пока на улице не стемнело, а вездесущие бабульки не покинули свои посты на лавочках и не ушли спать. Валик умело лез, направляясь к ставшему уже родным окну и заглядывая в него, поджидая момент, когда Дима повернется спиной, чтобы застать его неожиданно. Кажется, это начинало становиться гребаной традицией. Панк ушёл, оставив Дубина смущённым и да, хорошо, самую малость предвкушающим. Дима иногда был охренеть каким отходчивым, особенно, когда дело касалось Валика. Тогда он спросил: — Что, только когда злюсь? Гашпаров тихо рассмеялся, оставив на губах мимолётное касание своих. Диме даже беситься расхотелось — оно того не стоило. Он хотел сказать, что соскучился, но решил не развозить сопли — не в той они ситуации (в стране они, блять, не той, а не ситуации). Поэтому он просто принял к сведению то, что Валик даже пообещал прийти и молча ухмылялся ему в след, позволяя себе слабость всего на минуту, пока никто не пришёл и не увидел его горящие уши. Домой он возвращался всё таким же подавленным и уставшим, но уже без этих безнадёги, тоски и глупого страха, что парень решил оборвать всё пока не поздно. Дубин решил продолжать плыть по течению и просто чувствовать, пока у них есть время. В тот момент, правда, он бы не отказался, чтобы какое-то течение донесло его до кровати, но когда это в списке его желаний были выполнимые? Ах, точно, был один случай и сегодня он за это желание поплатится. Конечно же его вздох не был мечтательным, как можно? Выспаться, к слову, он едва ли смог. Даже несмотря на дикую усталость и длительное время без сна, сразу уснуть ему не удалось. Дима обнимал подушку, пока на нём спала Котлета и думал. Представлял. Фантазировал. В какой-то момент даже накрыл мешком с перьями голову и застонал, потому что чёртов панк, чтоб его. Отключился ближе к обеду, проснувшись уже отчётливо после заката, и то из-за голодной беременной кошки, на которую, в отличие от самого себя, забить он не мог. Он расценил её довольный мявк и звуки побега на кухню вполне однозначно, не расслышав шаги за спиной. Часы, которые он снимал в тот момент, против воли выпали из дрогнувших рук, когда сзади прижалось сильное тело. Дубин рвано выдохнул, приходя в себя. Мозг спросонья соображал плохо, но кому еще могли принадлежать руки на его талии и губы на коже шеи? Гашпаров подошел сзади, прижимаясь губами к чужой шее. Извиняться он хронически не умел (хотя стоило бы как минимум за то, что он тогда и правда пропал без предупреждения), зато возбуждать умел прекрасно. Вот и сейчас крепкие руки легли на талию, пока кожи касались горячие, требовательные губы. — Я же обещал. — Пришёл таки. Дима даже не пытался спрятать довольные нотки в своих словах. Он прикрывает глаза, тянется рукой назад, зарываясь пальцами в жёсткие волосы и наклоняет голову вбок, открывая больше доступа и поддаваясь на (пока ещё) нежные ласки. Словами не передать, насколько сильно он этого хотел. Калигари расстегивал чужую рубашку, джинсы, касался волос, облапывал тело. И много, много, много целовал — везде, где только мог дотянуться. Дима ведь обещал разрешить делать с ним все, что угодно? Пусть теперь отрабатывает. С недотрахом все-таки не шутят. Валик долго тянуть резину совершенно не планировал, так что вскоре он уже сидел на краю кровати, а Дубин насаживался на его член, закинув ноги куда-то за спину панка. Гашпаров сжимал партнера за бедра, целовал, пробираясь языком в рот и иногда кусая за губы, когда тот начинал стонать особенно громко. Они трахались шумно и громко, как люди, которые наконец-то дорвались друг до друга спустя вечность. Хотя в их случае вечность длилась каких-то две недели. Хотя услышь Дима это «не планировал тянуть резину» — непременно протестующе заворчал бы (на большее он сейчас попросту не способен, кажется. А ещё, кажется, у него голос сел, но это не точно). Потому что как минимум растягивал он его точно издеваясь. И пусть не говорит, что всё ради того, чтобы ему не было больно после длительного перерыва и вообще. Доводить до первого оргазма одними только пальцами было вовсе не обязательно. И комментировал выражение его лица и то, каким он ощущался, панк тоже явно наслаждаясь. Хитрый сексуальный ублюдок. Но Дубин этого не слышал, поэтому давайте дружно сделаем вид, что никто ничего не видел. Сейчас он хотел только умереть, причём сделал бы это без сожалений. Тело ныло в какой-то сладкой истоме, сил было ровно на то, чтобы закинуть ногу на парня (и то он помогал) и обнять за торс, устроив голову в районе сердца. Его стук приходил в норму, гулко отдавая, казалось, во всём теле и Дима даже не всегда мог понять где бьётся его, а где чужое. Да и не имело это никакого значения, когда они лежали вот так: кожа к коже, уставшие и довольные, он бы даже решился предположить, что счастливые, вот так, никуда не торопясь, в какой-то странной для них нежности и тепле друг друга. Хотя оно определенно того стоило. Потому что между ними не было бы такой страсти без столь длительной разлуки, а Валик определенно придумал бы меньше вариаций обещанного ему «все, что угодно». — Ну, теперь ты убедился, что я от тебя никуда не денусь, цыпленок? — прошептал он Дубину на ухо, когда уже после секса они лежали в обнимку, плотно прижимаясь друг к другу и думая о чем-то своем. «Ты-то не уйдешь, а вот он вполне себе может», — произнес противный голосочек в голове Гашпарова, но он тут же отогнал эти мысли куда подальше от своей головы. Ну в самом деле, он уже начинает параноить из-за одной-единственной дурацкой фразы, сказанной человеком, который Диму — его Диму — даже толком не знает. Бред какой-то. — Приходи завтра. Или, точнее, сегодня вечером. Будет куча народу, тебя даже не заметят, — сказал Калигари, нежно поглаживая милиционера по щеке, — если тебя это, конечно, вдруг беспокоит. — Давай не будем об этом. Он не хотел думать об этом. Он пытался уловить как можно больше этих минут, секунд, мгновений счастья, не отвлекаясь на размышления о мрачном будущем. — Какова вероятность того, что кто-то поверит, что тут раздавались женские стоны? Медленно поднял голову, заглядывая в смеющиеся серые глаза, думая, что за «ну твои вполне за них могут сойти» не грех и прибить, но вместе с его «Гашпаров, ты охренел?» раздался и звук прыгающей кошки. Причём так удачно она приземлилась, что основной удар пришёлся на панка, ещё и хвостом в рот. — Ха. Котлета, я тебя обожаю. Валик уже хотел сказать что-то еще, но Котлета внезапно осознала, что хорошо было бы погреться о разгоряченных людишек, а её хвост очутился во рту Гашпарова, так что тому пришлось отплевываться от шерсти вместо продолжения уговоров. За довольной улыбкой отомщённого человека скрывалась испуганная, отчётливая мысль, отдающая безысходностью. «Кому-то из нас придётся уйти. Только не сейчас.» Он молил жизнь, чтобы это «не сейчас» длилось как можно дольше. Тогда они провалялись буквально весь последующий день: то целовались, то просто лежали, обнявшись, и даже умудрились выспаться. Валик считал, что это все отлично, пока дозированно. Проводить свою жизнь в столь неспешном темпе он определенно не планировал, поэтому ближе к вечеру в квартире Дубина противно пахло лаком для ногтей, пока Калигари обновлял маникюр. Сам Дима пристраивал на шею уже ставшее привычным украшение и пытался самостоятельно подвести глаза одолженным карандашом, периодически прося о помощи. На это Гашпаров лишь смеялся и говорил, что у него еще лак не высох, мол, давай-ка ты как-то сам, дорогой мой. Получилось, конечно, не слишком аккуратно, но панк успокоил словами, что все равно это будет не очень видно в полумраке. Панк выглядел каким-то сюрреалистично домашним, сидя на подоконнике в одних штанах с сигаретой, методично покрывая ногти лаком и напевая что-то, что Дима не мог разобрать. Да и не до того немного было, он и так пытался одним глазом на Валика, а вторым в зеркало, потому что с карандашом управляться было неоправданно трудно, зато язык работал лучше, чем уши: — Я как-то видел, с какой тщательностью на работу собиралась проститутка, и что-то мне кажется, что с тобой она не сравнится. В ответ на него очень так выразительно глянули, подняв брови и выдохнув дым, едва не выронив при этом сигарету. Дубин, в силу профессии и не такое повидавший, вздохнул, тихо посмеиваясь. — Не спрашивай. Просто прими факт. Ответом ему стал ещё более выразительный взгляд и вопрос явно одного конкретного посыла, адресант вопроса, кстати, не забывал криво ухмыляться при этом. Дубин же закатывал глаза. — Да не вожусь я с путанами! Если ты только не о се… — Еще одно слово, и я расстегну твой ошейник и выпорю тебя им же. Дима на жопу сел, но предложение запомнил. — Потом как-нибудь, я ещё от сегодня не отошёл. Причём звучало это без какого-либо сожаления и как конкретный план. Вот примерно как-то так и прошёл их день. Он не знал когда ещё выпадет такой шанс и выпадет ли, может, поэтому всё ощущалось…так. Он чувствовал себя таким довольным, таким до одури счастливым. Вот уж где-где, а на тусовке было прекрасно. Можно было не стыдиться себя, своих чувств, да и просто отпадно тусить. До поры до времени, конечно — пока Валик не крикнул Дубину бежать, потому что облава (ах, как же им везет, просто прелесть) и если увидят, каюк. То, что это вовсе не менты, а еще более агрессивные люберовцы, Калигари осознал, когда было уже поздно. Но даже тут ему нужно было выебнуться и погеройствовать в лучших традициях чертовых романов, поэтому Гашпаров попытался отвести на себя внимание, чтобы хотя бы часть панков успела слинять под шумок. Это таки действовало, да только вот очутиться в кольце разъяренных люберов было определенно не лучшим решением. Навряд ли кому-то понравится групповое избиение. Сначала Валика сбили с ног, а потом уже просто развлекались: пинали по спине, ногам. Удары прилетали в живот, плечи, горло, лицо: везде, где только можно было дотянуться. В какой-то момент все смешалось в единую неразборчивую кашу, дышать стало тяжело, взгляд затуманился. Из носа хлестала кровь, во рту стоял железный привкус, а все тело словно превратилось в одну большую кровоточащую рану. Калигари отпустили, только когда увидели, что он вот-вот потеряет сознание. Он слышал истории о людях, которые в критических ситуациях творили невероятные вещи, которые потом никак не выходило повторить в нормальном состоянии, но никогда не думал, что сам станет одним из таких людей. Да что там, Гашпаров понятия не имел, как смог не только добраться до Диминого дома, но и залезть в окно второго этажа, хотя был сильно избит, а пальцы скользили от крови. Едва попав в комнату, он запомнил только то, как все вдруг померкло. Валик потерял сознание. Дима с Ротонды он возвращался бегом, с трудом не поддаваясь какому-то отчаянному желанию вернуться. В отличие от предыдущего раза, его мучало отчётливо дурное предчувствие. И он бы рад ошибиться, но вид окровавленного бессознательного Валика на полу его квартиры говорил совсем о другом. А у Дубина впервые после первой недели службы затряслись руки. Приходил в себя Гашпаров как-то медленно, словно просыпаясь от длительного сна. Свет в квартире слепил, голова просто раскалывалась, а тело все болело. Последнее, что удавалось вспомнить — как он запрыгнул в Димино окно, цепляясь испачканными кровью пальцами за подоконник. Даже язык во рту шевелился тяжело, а во рту стоял вкус крови — видимо, прокусил. Над Валиком стоял взволнованный Дубин с нашатырем. Это ж надо было умудриться залезть в окно второго этажа и вырубиться… Можно только представлять, как сильно он напугал Диму. К тому же на руках кровь, на лице наверняка тоже. Попытался встать — не получилось. Голова как колокол. — Пиздец… — прохрипел он, прикрывая глаза и позволяя обработать свое лицо ваткой с перекисью. И на том спасибо, что ничего не сломали. Гашпаров чуть приподнял руки, пытаясь их рассмотреть — в крови перемазаны. Должно быть, кровь из разбитых губ и носа пытался остановить, зажимая их ладонями. Он часто убегал от ментов и люберовцев, но вот так попадал под избиение он крайне редко. Вот и сегодня не повезло. Перекись больно щипала, и Калигари тихо шипел, сжимая зубы, но не жаловался. Это ерунда, тем более после того, что было после… черт, а сколько вообще времени прошло? Наверное, не так много, раз Дубин помог ему прийти в сознание. Удивительным было даже не то, что у парня были силы хоть как-то реагировать, а то, что он почти самостоятельно поднялся и, хромая и держась за стену, пошёл в ванную, игнорируя любые попытки милиционера помочь. Дубин, понимая, что вместе с Валиком в чувства пришли его гордость и упрямство, тяжело вздохнув, опёрся о дверной косяк, скрестив руки на груди и наблюдая за приводящим себя в порядок парнем. — Вот почему вы только люберов не гоняете? Ногами отпиздить, если по мне недостаточно хорошо видно, могут как раз они, а не панки. И кто тут еще социально-опасный элемент, м? Панк посмотрел на себя в зеркало — картина, конечно, еще та. По всему лицу ссадины, нос разбит, бровь рассечена, губы тоже разбиты. Хоть кровь с лица Дима предусмотрительно смыл. Гашпаров решил для начала помыть руки — вода тут же окрасилась в красный. Сами по себе руки не слишком пострадали, а кровь на них попала, наверное, с лица: шея вон тоже измазана. Панк стащил окровавленную футболку и принялся отмываться там, где мог дотянуться. Тем временем скула опухла, по телу растекались синяки и гематомы вперемешку с кровоточащими ссадинами. Сомнений не было: перепало и спине. — Ну-ка, смотри, жить буду или я могу сразу лечь на полу, раскинуть руки и умереть от потери крови? — А-а-а, не в этой квартире. Я не знаю, как стоны в случае чего объяснять, а ты говоришь, труп. А избавляться как-то впадлу. Не будь у панка лицо таким заплывшим от количества тумаков, он бы, наверное, состроил очень выразительную гримасу на тему дубинских принципов и человеколюбия, но рожа не в том состоянии. Впрочем, даже это не помешало парню высказать своё возмущение. Правда Диме в тот момент на это было так же по барабану, как Гашпарову в начале их знакомства на все заверения в его гетеросексуальности. Дима придирчиво оглядел спину на предмет повреждений. То тут, то там расплывались пятнами гематомы, в нескольких местах кровоточило, синяков было больше, чем чернил на коже, но в целом неплохо. — Спешу тебя огорчить: ты выживешь. На это заявление панк как-то не слишком оптимистично крякнул и с удвоенной силой принялся оттирать пятна крови с футболки, которая сама по себе напоминала кровавое пятно. Дима смотрел на это безобразие и видел перед собой избитого, измождённого, но пиздец какого гордого панка, которому, по его словам, и море по колено, и любера примерно так же. Дубин устало выдохнул и подошёл вплотную к парню, мягко вытягивая из рук ткань, которую тот тёр с едва ли не с остервенением. — Валик, ты в бога веришь? Нет? Ну так не строй из себя Иисуса. Давай ты сейчас оставишь это дело, дашь мне обработать твои боевые ранения и просто отлежишься, м? Я понимаю, что ты и не такое мог проходить, но твоему организму нужен отдых. Ему хотелось прижаться ладонью к панковской щеке и провести по коже, но нельзя: лицо Валика сейчас напоминало поле боя. — Да что со мной случится? — возмутился Гашпаров, — со мной бывало и хуже… Но Димины мягкие прикосновения брали свое, и футболка была отправлена отмокать, а Калигари — устраиваться поудобнее для обработки ран. — Вот знаешь, любера — это ж по сути кучка ёбнутых подростков, которые натренировались и пиздят тех, кто не вписывается в их идеалы. Всех неформалов без разбору. Вроде смешно, да? А то, что они пиздят впятером одного, тоже смешно. И то, что они ногами бьют, когда ты уже упал, тоже смешно. А это статья. А ну-ка, товарищ милиционер, средние или тяжкие телесные повреждения? На этом моменте Валик зашипел, потому что Дима зацепил особенно болезненную ссадину, но быстро взял себя в руки и продолжил рассуждения. — Так вот на этом фоне возникает вопрос. Почему на люберов всем похуй, а панков, которые никого не трогают, гоняют и опиздюливают, мать его, те, кто должен защищать закон? Ты об этом никогда не думал, правда? А это потому, что тут не система, а какая-то херь. И защищают тоже не всех, а выборочно. Всё, что Дубин мог сказать — это «Всё потому, что они ненавидят вас так же, как… мы. Просто за то, что вы другие. Ничто не объединяет лучше, чем общий враг». Но он молчал. Молчал, беззвучно глотая злость, концентрируясь на том, чтобы случайно не сделать больно Валику. Только мысленно был глубоко в себе. На душе было откровенно тошно, потому что как ни крути, а панк был прав. И он — часть этой системы. Пусть он никогда не избивал заключённых и отлавливаемых, пусть пытался, как мог, предотвратить подобное в участке, согнав тот же молодняк подальше, но день за днём он был свидетелем и участником произвола, который творили люди одной с ним профессии. Скольких невиновных он гонял по городу, часто успешно приводя потом в участок, после чего исход их судеб был совсем разным? А ведь они просто хотели жить по-другому. Сколько тех, кто был осуждён зря? Скольких людей, которых он должен был защищать, сам лично Дубин отдавал в руки тех, кто руководствовался личными мотивами вроде жажды наживы и сокрытия собственных преступлений? Всё, чего он хотел — спасать людей. В итоге он стал одним из ручных собачек, которых спускают, словно крыс в средневековье, сеять чуму беззакония. Искать оправдания было бессмысленно. Он бы сказал, что каждый защищает в первую очередь тех, кто дорог, но своего человека он не смог, да и права не имел защищать. Потому система у них действительно дерьмо. Да и сам он не лучше. Потому что не начни он гнать сразу, как услышал крики — может, и не сидел бы сейчас Валик весь избитый перед ним. Может, и оба бы сидели, но это уже не имеет никакого значения, ведь, по сути, Гашпаров оказался в таком состоянии из-за него. Уже который раз он пытается спасти по большей части его шкуру, получая за это по самое не хочу. Гашпаров достал спички и потянулся за сигаретами, но в процессе избиения они ожидаемо смялись и переломались. Выходить же на улицу сейчас, когда едва унес ноги, совсем не хотелось. Зато курить хотелось невыносимо. Панк раздраженно пульнул бесполезную теперь пачку в мусорное ведро. — Да закончится этот день когда-то или нет? В этот момент Дубин снова задел болезненную ссадину, заставив Калигари сжать зубы и напоминая, что если день и закончится, то определенно не скоро. — Ди-и-им, — протянул парень, поворачиваясь к тому лицом, — ты же не куришь, да? В груди чернотой расползалась ноющая пустота, но он заставил себя убрать боль из взгляда и вернуться к панку. Хотя бы частично. — Знаешь же, что нет. Что? Вздох вышел почти страдальческим. Калигари смотрел на Диму взглядом жертвы всех видов произвола, что в принципе не было так уж далеко от правды, но прежде, чем ответить, еще и протяжно вздохнул, убирая назад ладонью мокрую челку. — Я курить хочу, а у меня из-за этих конченых все сигареты поломались. И спички тоже. А на улицу я щас точно не пойду, мало ли они тут шляются, я и так еле ноги унёс. — Я бы мог предложить тебе другой способ стресс снять, но ты не в том состоянии. Поэтому хоти дальше. И, улыбаясь, поцеловал в нос, возможно, слегка наслаждаясь досадой на чужом лице. Лице, которое сейчас снова заплывёт кровью, если панк не прекратит строить рожи. — Можешь не напрягать лицо? Вместо этого он пустился в рассуждения, заставляя сердце Дубина заколотиться где-то в горле. Он неловко закашлял, отворачиваясь, чтобы скрыть выражение лица. — Сейчас договоришься, Валь. Его голос сухой и бесцветный — Могу перестать искать проблемы. Потому что да, есть у него одна. Он без памяти влюблён. В того, кто целовал его, легкомысленно смеясь. В того, кто возмущался о ментовском произволе и нежно улыбался, гладя его кошку. В того, кто так же улыбался, когда видел на Дубине ошейник, им подаренный. Он был влюблён в того, кто удирал от него по всему Питеру, настолько желая проучить, что даже поцеловал. Был влюблён в того, кто пьяный сидел на асфальте и рассказывал ему, какой Дима романтический дурак и в того, кто всегда старался переплести их пальцы во время поцелуя. В того, кто язвительно шутил, находясь по другую сторону решётки, и оставлял касание губ в волосах, покидая его постель. Кто смеялся, не зная, что Дима кошачьи роды в кошмарных снах видел, и курил всегда только в форточку. Даже когда ногти красил, сидя на подоконнике. На том самом подоконнике, на котором они всю ночь целовались, словно подростки, после того, как Валик, спасая его шкуру, сдёр свою везде где только можно, упав при побеге от ментов. Пиздец? Пиздец. Тем временем то, что в пачке оставалось от силы три сигареты, а в коробке — несколько спичек, так что в принципе Валик не понес таких уж непоправимых утрат, благополучно умалчивалось в угоду общей истории и её трагичности. — Заебали. Не в первый раз уже. А это еще и порча имущества. Но раз панков били, значит, было за что, это же все маргинальные элементы поголовно, — придуривался он, сощурив глаза, — а вам, гражданин, не стыдно с отбросом общества отношения строить? Позорите облик порядочного советского гражданина. Ведь вы милиционер, вы должны быть образцом для всех, а вы чем занимаетесь? Проблемы себе ищете? Наконец Валику надоело бесить Дубина, и тогда панк звонко, заливисто рассмеялся, словно это не его парой часов раньше избивали ногами, а сейчас на нем живого места не было. Казалось, Гашпаров всегда будет таким легкомысленным, и ничто не сможет вывести его из душевного равновесия. Вот и сейчас он с довольным видом поцеловал Диму (готов был поспорить, что у того появился вкус крови во рту из-за чужих разбитых губ), устраиваясь головой на коленях парня и с небывалым упорством делая вид, что у него не болит сейчас все тело. Под шумок подтянулась Котлета, которую Калигари тут же утащил к себе на руки. — У нее уже отчетливо котята в животе шевелятся, — сообщил панк, а потом обратился к кошке, — и повезло же тебе, что у тебя хозяин всякое видел и при кошачьих родах в обморок не упадет. Вместо ответа Котлета довольно отчетливо замурлыкала, а Валик поднял на Дубина, что называется, щенячий взгляд. — Ди-и-им, может, сгоняешь все-таки мне за сигаретами? Дима провёл, едва касаясь, пальцем до кожаного ремня, почти грустно вздыхая. — Да схожу я, схожу. Да не напрягай ты лицо, сейчас опять кровь… ну, Валик, ну бля! — Ну все, все, хорошо. Валик заулыбался, словно довольный кот, когда Дубин сдался практически без боя и отправился на поиски ларька с сигаретами. Тем временем парень застирал-таки футболку (первое время вода была наводящего на мысли о крови розового цвета) и отправился разыскивать хотя бы спички: зажигалки были дорогими и периодически ломались, а в жизни Гашпарова и без того геморроя хватало, так к чему же находить себе дополнительный? Спички уж как-то надежнее. Спустя десять минут он вертел в пальцах коробок, второй рукой наглаживая довольную кошку, которая, кажется, уже ощутила все прелести материнского инстинкта и за неимением детей направляла его на то, чтобы зализать свежие раны Калигари, а он и не сопротивлялся. По возвращению Дубин пожалел, что не держал дома фотоаппарат. Валик сидел на подоконнике, а на его коленях сидела Котлета, опираясь передними лапками на грудь и, почему-то, вылизывая его щеку. Панк морщился, но кошку не убирал, посмеиваясь и поглаживая её, бормоча, что она не котлета, а «бу-у-улочка». Дима на долю секунды позволил себе подумать, что подобную картину он не против наблюдать и чаще. Но только на долю секунды. Он не имел права о подобном мечтать. Но так задумался, что и забыл, сигарет Валика не было и пришлось брать другие, но тот на это внимания не обратил. Обменял животное, мгновенно растянувшееся на дубинских руках, на пачку, и вернулся на подоконник, оценивающе поглядывая наружу, хотя сам Дубин крайне не советовал бы это делать. Лето, солнце шпарит как ненормальное, и всё панку в лицо. Хотя, видимо, его всё устраивает, главное покурить. — Спасибо, цыплёнок, — мазнул губами по щеке и закурил, высовываясь в форточку, — надеюсь, они там не шарятся рядом? Я не запомнил, гнались они следом или нет, а мало ли. — Не знаю, по улице в это время в принципе мало кто ходит. Только законченный псих выйдет в такое пекло. Гашпаров задумчиво смотрел на тлеющую сигарету, зажатую между пальцев, и вдруг совершенно неожиданно выпалил: — Наверное, судьба у меня такая: постоянно рисковать подставиться под пиздюли. Ты удивишься, но так было еще до того, как я стал панком. Поймав удивленный взгляд Дубина, Валик понял, что завел совершенно ненужный сейчас разговор. — Когда-нибудь я тебе расскажу. Возможно. Как раз думал о том, что у него, кажется, крыша поехала, потому что даже от избитого Валика глаза отвести было сложно, когда тот сделал неожиданный вброс информации, заставляя удивлённо уставиться. Но он только пожал плечами. Как захочет — расскажет. Хотя, учитывая характер парня, это было бы не то чтобы очень удивительно, но да ладно. Дима решил задать давно интересующий уже вопрос: — Слушай, а тебе нормально без футболки, зато в ошейнике и с браслетами? Теперь настал черёд Калигари недоуменно поднимать брови и хлопать ресницами, отвлекаясь от выпускания дыма в форточку. Дима, неловко кашлянув, уставился туда же, куда двинулось это облако. Блеснул глазами, закуривая вторую сигарету и выпуская дым в форточку, улыбаясь уж слишком жизнерадостно для человека, которого не так давно отпиздили ногами чуть ли не до потери сознания. Вопрос Димы вызвал у него откровенное недоумение, и на какое-то время Гашпаров подвис, так и зажимая сигарету между длинных пальцев. — Во время секса тебя это вот вообще не смущало. — Ну так если бы мы этим сейчас занимались, я бы и слова не сказал. «Ну да, только стонал бы» И сдаётся ему, панк подумал ровно о том же. Как минимум кривая понимающая ухмылка говорила сама за себя, пока Валик нёс чушь про сохнущую футболку. Дима даже не особо обратил внимание про фразу о трёх младших сёстрах, заворожённо уставившись на смуглую кожу, блестящую на солнце от выступившего пота. Дима видел синяки, видел ссадины и непривычно скованную, хоть и по понятным причинам, позу, но глаз оторвать не мог. Считайте, что крыша у него поехала далеко и не попрощавшись, но, кажется, такая реакция на парня становится перманентной. Ну да, если бы Валик не выдал сейчас какую-нибудь колкость, можно было бы бросать все дела и трезвонить во все инстанции о том, что Калигари, вероятно, подменили инопланетяне. Рассмеявшись, он добавил: — Это же ты у нас светило порядка. А у тебя, во-первых, тоже не свежо. Во-вторых, я не снимаю ошейник и браслеты с кольцами, они мне не мешают, да и оставить особо негде. У меня три младшие сестры, так что я очень сомневаюсь, что они мои побрякушки не растащат, да и дома я в принципе редко ночую. Поэтому все свое ношу с собой. А без футболки я не потому, что мне так уж хочется посверкать перед тобой телом, а потому, что она сохнет. Хорошо, что кровь свежая, быстро отстиралась. Гашпаров убрал пальцами со лба мокрую челку и неспешно докурил, выдыхая дым в форточку, а потом продолжил атаку. — Еще скажи, что я тебя совращаю. — Вообще-то да. Совращаешь. Делай с этой информацией что хочешь, ржи сколько влезет, разрешаю. — Слушай, а ты не против будешь, если я еще и джинсы сниму? Да шучу я, шучу! Господи, как будто он поверит, что этот татуированный придурок знать не знает какой эффект на него производит. И нет, факт того, что того отметелили ногами поехавшие любера, нихрена не помогает, только усложняет всё. Дима так чертовски жалеет, что Валика отпиздили. Правда, из абсолютно корыстных побуждений. И нет, ему не стыдно. А Гашпарову лишь бы шутки шутить, потому что он даже соскакивает с подоконника, так и зажимая в пальцах тлеющую сигарету и второй рукой приобнимая Дубина за талию, скользя пальцами по телу, шее, цепляя ушную раковину и укладывая наконец-то ладонь на щеку. — Надо же, какой я плохой, просто ужас. Занимаюсь развращением. Что, накажете меня, товарищ милиционер? Калигари много смеялся, целуя, целуя, целуя, лапая чужое тело под одеждой и прекрасно зная, что дальше ничего не будет хотя бы потому, что кое у кого сейчас не тело, а одна большая рана, но все равно чертовски желая подразниться. После этой ночи ему придется надолго залечь на дно и залечить раны, но это будет когда-нибудь потом. А пока что можно и зажимать к стенке, и целовать, и кусать чуть ли не до потери рассудка. И вообще все-все-все можно, ведь Дима такой ласковый, такой податливый. А потом уж как-то непривычно аккуратно вылезть через окно, когда на Питер спустятся сумерки, не забыв про прощальный горячий поцелуй. — Приходи на следующей неделе. Надеюсь, обойдется без люберов, а то второй раз я могу уже не выдержать, заебаться и стать порядочным советским гражданином.