Wasted sunsets

Дубин впервые за долгие годы попросту боялся засыпать, но в итоге задремал, устроившись с панком в обнимку. Задремал, чтобы проснуться от стука зубов над ухом и ощущения горячей и мокрой кожи, казалось, намертво приклеившейся к его. Дело было настолько плохо, что он едва смог отцепить от себя содрогающегося парня хотя бы на минуту, чтобы сделать грёбаный компресс и принести ему пить. Оставшаяся ночь прошла как в тумане — он даже не помнил, выпускал ли Валика из рук. Уснуть тот смог только к утру, а сам Дубин чувствовал себя настолько убитым, что ни сил, ни желания идти на работу он не видел. Но нужно было. Кое-как сменив повязки крутящемуся панку, он ушёл. Ушёл, чтобы весь день провести как на иголках, при этом находясь в шаге от того, чтобы уснуть стоя. Смотрел на настенные часы чаще, чем заключённые, чей срок пребывания в обезьяннике медленно подходил к концу. Несколько сослуживцев спросили всё ли в порядке — настолько взвинченным он был на протяжении смены. Он отмахивался и нёс какую-то чушь про кошку некормленую, а как только сдал пост — со скоростью Котлеты, увидевшей еду, помчался домой. Чтобы увидеть сонного, помятого, по всем внешним признакам больного Валю. Тот попытался широко улыбнуться. Попытка была засчитана, хоть и провалена. Снова храбрится. Дима подходит ближе и присаживается на корточки у собственной кровати, кладя ладонь на щеку панка. Она колючая и ужасно тёплая, как и, он уверен, всё его тело. О да, он уверен. Так, дурень, не туда. По крайней мере Валик мог обнимать Котлету, которая с момента их последней встречи прилично поднабрала в весе. Кошка, кажется, искренне кайфовала от исходящего от тепла и мурлыкала, как трактор. Гашпаров близился к тому, чтобы наконец снова задремать, и ему бы это удалось, но панк совершенно чётко ощутил, что у Котлеты что-то шевельнулось в животе. Что же, теперь хотя бы ясно, почему она поправилась. На последующие шевеления Калигари отреагировал уже куда спокойнее. Зато когда Дима пришёл с работы, голос панка звучал так, словно он и не мучился от температуры всю ночь и день перед этим. Да и сейчас не шибко отпустило. — Как ты себя чувствуешь? Парень отшутился, сравнивая себя со сковородкой. Дима тревожно вглядывался в осоловелые глаза, протягивая руку ко лбу под влажной чёлкой. Панк отфыркивался, пытаясь отклоняться, как маленький ребёнок. А потом, видимо, решил перевести фокус внимания на что-то другое. Дима так и замер, протягивая руки к его голове, пока тот пытался его удержать. Потому что к такому жизнь его явно не подготовила. — Я чуть не скоропостижнулся, когда у вот этой дамочки, — он кивнул на кошку, — котята в животе зашевелились! Ты, знаешь ли, мог бы и предупредить про такие сюрпризы судьбы, папаша. Однако лицо Дубина очень явно говорило о том, что он и сам не был в курсе о грядущем пополнении. — Подожди-ка, только не говори, что ты сам был не в курсе, что твоя кошка беременна. Нет, я понимаю, что ты кроме работы ничего не видишь, но это уже совсем… — Да чтоб меня по самое сержантское. Он сейчас сам скоропостижнется. Гашпаров подумал, что набивать такую огромную татуировку и проводить черт знает сколько часов с прекрасным ощущением, вызванным тем, что в его спину тыкались иглы, стоило хотя бы ради того, чтобы прийти к Диме и увидеть его бесподобное выражение лица. — Я так понимаю, ты бы обратил внимание, только когда понял, что вместо одной кошки ты почему-то кормишь четырех? В этом весь ты, цыплёнок. — То есть как ч-четырёх? Вообще Дима не был склонен к истерикам, но эта ситуация, кажется, не собиралась оставлять ему шансов. Особенно заручившись помощью панка, продолжающего шутить про «а может не четырёх, кошки могут до десяти за раз родить. Но она у тебя маленькая, авось реально тремя-пятью детьми отделаешься». — Ты так возишься со мной, хотя сам еле на ногах стоишь… — как-то отстраненно произнес Калигари, — и вот зачем оно тебе надо, цыплёнок? Должно быть, эти слова были своеобразной защитной реакцией: панк и не помнил, когда о нем кто-то так переживал. Пару лет назад с рукавами он справлялся сам: мыл, обрабатывал, перевязывал. Было тяжело и неудобно, но напрягать при всем желании даже не то что никого не хотелось, а было попросту некогда. А тут с ним носятся, как с котёнком, от которого отказалась кошка, разве что из пипетки не кормят. А потом была его ругань и чужой смех, пока парень, вяло двигаясь, совершал пеший тур в ванную для разного рода манипуляций с его спиной. Дима пытался быть максимально аккуратным и даже нежным, стараясь не задеть, не надавить, не зарядить по пострадавшей коже ладонью случайно, но когда его горе луковое, а не парень, спросило что-то про «оно тебе надо?» — чуть не психанул. Потому что да, надо. А если кого-то что-нибудь не устраивает, то этот кто-то может делать своё что-то с кем-нибудь другим. — Дурак ты, Валик. Но мой, поэтому я тебя ещё не прибил. Но самое веселое произошло, когда татуировка уже была просушена. Потому что Дубин решил, что удобнее всего будет намазать чужую спину, при этом сидя на гашпаровских бёдрах. Еще и поёрзал, пока устроился, будь оно неладно. Потому что Валика это будоражило, даже несмотря на долбаную температуру и жар. — Ну вот что это за «возбудим и не дадим», а? — возмущался панк, уже садясь на кровати, чтобы позволить наложить повязки и при этом не забывая бросаться такими жалобными взглядами, словно он перенес как минимум пневмонию, туберкулёз и бубонную чуму. Казалось, Гашпаров собирался его основательно достать, задавая подобные несуразные вопросы и рассказывая о том, что первые роды очень волнительны и ему стоит быть вместе с ней в этот момент, который может настать в его кровати, потому что там она, видимо, чувствует себя в безопасности. Дима злопамятным не был, но ответную гадость сделать захотелось. И вёл ладонью по позвоночнику, хватаясь в конце за пояс джинсов, отклоняясь, чтобы что-то там взять, он совершенно случайно. И ёрзал на этих бёдрах тоже не намеренно, помня, что физические нагрузки сейчас Валику противопоказаны. Честное ментовское. Спустя какое-то время они закончили, при чём сделали это переходом на необоснованные обвинения. Дима возмущался и отстаивал собственную порядочность, или то, что от неё осталось, с самым честным видом. А в следующий момент был притянут на панковские колени и чтобы глаза в глаза. Изображать из себя великомученика Калигари, нужно сказать, умел отлично. Только на Дубина это слабо действовало, зря он что ли на эту удочку столько раз попадался?.. Он улыбнулся и положил ладони парню на плечи, приближаясь, словно готовясь поцеловать. А потом взял и поцеловал. В нос. — Хорошая была попытка, но нет. Только они оба знали, что этим Гашпаров не ограничится. Валик считал вот это вот безобразие издевательством в чистом виде и готов был поклясться, что Дубин провоцирует его вполне себе намеренно и целенаправленно. Чтобы потом поцеловать в нос и дать от ворот поворот. Впрочем, сдавать позиции вот так легко панк ни разу не собирался, тем более, что по упрямости мог поспорить с любым бараном. — Ну уж нет, дорогой мой, ты теперь так просто не отделаешься. Сказал «а», говори и «б». Гашпаров сжал сильнее Димины бедра, прижимая того к себе. Одна рука уверенно скользнула под затасканную домашнюю рубашку, словно не нарочно царапая тело ногтями и уж точно не специально цепляя чувствительные соски, а вторая сжала чужой член сквозь ткань. Гашпаров и без того был довольно горячим парнем, а сейчас — еще и в буквальном смысле (реакция организма на татуировку, и снова привет), но не то чтобы его это хоть немного затормозило. Понимая, что Дубин так и собирается стоически держать позиции, Валик решил, что это лишь вопрос времени и упрямости. Теперь Калигари еще и целовал Димину шею, то ведя языком совсем плавно, одним кончиком, то припадая резко и грубо, иногда кусая ощутимо, но не настолько сильно, чтобы остались следы, то переходя на ключицы, то захватывая губами мочку уха, то целуя в губы, требовательно забираясь языком в рот. — Когда ты был девственником, и то так не ломался. Тем временем длинные пальцы как бы сами собой расстегивали рубашку Дубина, мол, моя хата с краю, ничего не знаю, и вообще оно само. — Ну что ты как маленький? Даже прямо так можно, и ты будешь на мне двигаться, если так уж боишься меня перегрузить. Глаза блестели игриво, губы — чуть приоткрыты, брови — вопросительно изогнуты. — Нет. «Да, да, да, да, да, пожалуйста». Он подумал, что с удовольствием (какая ирония) сделал бы это, как и многое другое, если Валик пообещает продолжить касаться его так. Казалось, что в тех местах, где панк касался тела, оставался горящий след. Всё, на что его хватило — это вцепиться в тёмные волосы и совершить несколько отчаянных движений бёдрами. Если у его парня нет ни стыда, ни совести, то с чего бы ему иметь эти качества, так? Он хрипло простонал Валику в самое ухо, когда тот начал протирать член через мягкую ткань. Дима не знал, по какой причине блестели панковские глаза. Это мог быть лихорадочный блеск не отступившей, к слову, температуры так же, как и спермотоксикоз. Вариантов два, причём оба правильные. Он соврёт, если скажет, что отказывать было легко, но первостепенным для него было самочувствие парня, а это могло сделать хуже. Хотя куда уж хуже, если они оба сидят жаждущие и возбуждённые, а он собирается оставить всё вот так. Господи, он так хотел, чтобы парень понял и не стал дальше испытывать его на прочность, но при этом так надеялся на обратное. — Прекрати. Пожалуйста. Было больше похоже на жалобный скулёж, но контролю это не поддавалось. Он даже не мог остановить собственные елозящие на чужом возбуждении бёдра. Дима обнял Валика за шею, прижимаясь своим лбом к его, и зажмурился что было сил, пытаясь взять себя в руки. Выходило, если честно, слабо — в руках у Калигари он находился куда охотнее. Но он пытался, правда. — Если ты думаешь, что мне доставляет удовольствие факт того, что приходится сдерживаться, то ты ошибаешься. Я сейчас такой твёрдый, что даже больно, но нам нужно остановиться, Валь. Пожалуйста. Давай подождём, пока температура точно отступит и тебя не будет хуёвить весь день — а потом я разрешу тебе делать со мной всё, что захочешь. — Прямо-таки все, что захочу? Глаза Валика заблестели еще игривее и ярче, когда он получил утвердительный кивок в ответ. Впрочем, так просто отпустить Дубина все еще не входило в его планы. — Но ты все еще начал это первым. И я тебе это с рук не спущу. Ладонь, увешанная кольцами, скользнула под ткань штанов и белья, поглаживая чужой член сначала медленно, потом начиная двигаться быстрее, обхватив совсем плотно. Гашпаров ухмыльнулся: уж он-то прекрасно понимал, сколько рельефа и дополнительных ощущений прибавляют украшения на его пальцах. — Я же не могу оставить тебя возбужденного, да еще и со стояком, м? А то я, знаешь ли, могу и не сдержаться ненароком. Если Дима и хотел что-то сказать в ответ, то Калигари это совершенно не интересовало, так что он заткнул парня поцелуем, двигая рукой еще быстрее, срывая с губ то рваные вздохи, то скулёж, то покусывая за губы, то впиваясь поцелуями в шею. Когда-то давно кто-то в панковской тусовке сказал, что если Валик очень сильно чего-то хочет, то он найдет выход даже из самой безвыходной ситуации. Конкретно сейчас он хотел Дубина, но физические нагрузки ему были противопоказаны (если честно, не проходило ни одного нанесения татуировки, чтобы Сид не пошутил про нагрузки такого типа). И что? Он вспомнил про другой, вполне успешный способ доставить своему парню удовольствие, доводя до оргазма одной лишь рукой, да прикосновениями языка и губ. Дима извивался, скулил, стонал, скомканно дышал, и это все заводило еще больше. Забылось и то, что весь день его хуебесило и он с трудом вставал с кровати, и… да все, в общем, кроме них двоих. Все, кроме любви, о которой они никогда не говорили вслух. Что он там говорил? Не спустит с рук? — Я бы поспорил с формулиро… Он застонал, когда по всей длине члена слитным движением прошлась ладонь, плотно обхватывая пальцами, увешанными кольцами. Металл холодил и местами слегка царапал, заставляя заскулить, утыкаясь лбом в изгиб татуированного плеча. Кажется, он говорил что-то ещё, только Дима не слушал: в ушах стояли собственные хрипы и задушенные стоны. Он вскинул бёдра вверх, когда Валик протянул его к себе, несильно, но ощутимо потянув за волосы, и втянул в долгий глубокий поцелуй, такой же безжалостный, как ощущения от колец на этих пальцах. Господи, он ведь теперь не сможет смотреть на них спокойно. Ладонь задвигалась ощутимо быстрее и резче. Дубин издал звук, определённо смахивающий на жалобный скулёж: это ощущалось чертовски хорошо, крышесносно и даже слишком. Двигал бёдрами неосознанно, желая получить больше, но убивая выбранный парнем ритм, делая его рваным, а от того более мучительным. Он ощущал как пылает лицо и пульсирует член в чужой ладони. Он не помнил, чтобы ругался, не помнил, чтобы просил, но позже панк неоднократно будет шептать ему на ухо, какой он красивый во время оргазма и что может включать в себя это «всё» раннее обещанное самим Димой. А Диме будет чертовски неловко, потому что звуки, выдаваемые им, он сам относил к крайне постыдным, а предполагаемое выражение лица относил к скорее нелепым. Только стоило ему сказать об этом Валику, как он, после нескольких попыток настоять на своём, пообещал, как только оправится, трахнуть его напротив зеркала, чтобы сам посмотрел. И сказал, что будет доводить его до оргазма столько раз, сколько потребуется, и каждый раз будет заставлять наблюдать за своим отражением, пока Дубин не признает поражение. Дима на это возмущённо (и, естественно, крайне смущённо) укусил парня за плечо. Но обещание запомнил. Той ночью они снова спали вместе, плотно прижимаясь друг к другу. Если у Валика и была температура, то его по крайней мере не колотило, как припадочного, а уже утром, к очередной смене повязок он чувствовал себя отлично. Настолько хорошо, что к вечеру решил не грузить больше Дубина своими проблемами и пришел с просьбой помочь поменять повязку к Сиду. Татуировщик принял его спокойно: лишние объяснения ему не требовались. Какое-то время они так и провели в тишине, то ли собираясь с мыслями, то ли попросту не зная, о чем говорить. — Знаешь, — произнес вдруг Сид, накладывая на спину Гашпарова компресс, — я за тебя рад, Калигари. Но ты бы не увлекался. Все равно Дима не для тебя. Слишком он хороший, правильный, порядочный. Поиграется в бунтаря, вот ему и надоест. Все равно он от тебя уйдет. Уйдет и не вернется. — Зачем ты мне это говоришь? — удивился Валик. — Подготавливаю твое сознание, — таким же ровным, спокойным голосом продолжал Сид, — можно сказать, ввожу в него малыми дозами то, что потом ты получишь сполна. Татуировщик и правда как будто не строил предположения, а ставил перед фактом, сообщая Калигари, что его любимый непременно его бросит, голосом, которым дикторы озвучивают прогноз погоды. Гашпарову это казалось немного странным: он ведь не имел дурацких надежд на любовь до гроба и прочую чушь, так зачем же напоминать про обреченность этих отношений? — Ты так уверен? — Ты можешь мне не верить, но так и будет. Свободен, — сообщил Сид, заканчивая перевязку. Ушел тогда Валик в смешанных чувствах, и к Дубину какое-то время (прошло, наверное, чуть больше недели, а то и две, ведь татуировка уже начинала заживать) не приходил. Верить словам, которые он услышал тогда от татуировщика, несмотря на здравый смысл, не хотелось. Возможно, стоило бы еще что-то там переосмыслить по отдельности, но судьба, видимо, считала иначе, ведь Гашпаров умудрился снова попасть в участок ровно в Димино дежурство. Браво. Тем вечером он шёл домой с мыслью о том, что вот-вот увидит и сможет оказаться в объятиях Валика, только у того, видимо, были другие планы. Его встретила тишина, разрываемая только тиканьем часов и проголодавшейся беременной кошкой. От парня ни записки, ни какого-либо напоминания о себе в течение долгого времени. Дубин не знал, стоит ли искать его, если предпочёл Валик уйти вот так. В груди было какое-то пусто, в голове — тоже. Дима радужных замков не строил и обязанным отчитываться парня не считал, но почему вот так внезапно? Слишком гордый или наигрался? Дубин решил не пускаться в мысли, зная, что ничего хорошего из этого не выйдет. Пытался занять себя работой, но всё равно продолжал возвращаться к мучившим вопросам. Сердце ныло. Он откровенно скучал. Каждый день. Каждый вечер. Ночь. Пока во время очередного дежурства не увидел его в числе пойманных «нарушителей». Внутри что-то болезненно кольнуло, особенно когда он понял, что панк отчаянно старается на него не смотреть. Всё, что он мог делать в течение почти двух недель — вспоминать. Сейчас — только смотреть. Лишь сжал кулаки сильнее, видя, как один из сопляков толкнул Валика в спину, к камере, заставляя того сжать зубы и прикрыть глаза. Дима оформлял заключённых этой ночи, не понимая, куда тот удрал и почему так долго не появлялся. Его не покидало ощущение, что он сделал что-то не так. Бедный мальчик, он не понимает, что свернул не туда куда раньше этого.