Wasted sunsets

Валик пришел не по душу, но по самого Диму уже утром следующего дня, радостный, с горящими глазами и буквально светящийся от счастливого предвкушения. А если еще точнее, влез в окно, убедившись, что его не видит никто, кроме пары блудных кошек, которые уж точно не будут звонить в милицию и стучать на него за нежелание пользоваться дверью, как все цивилизованные люди. Сам Дубин еще явно не проснулся до конца, но вот панка было просто не унять. — Ну чего ты расселся, цыплёнок? Конца света ждешь? Татушка большая, на всю спину, долго бить будем. Давай собирайся, я на улице, если что. Вместе пойдем. Калигари украл у парня быстрый поцелуй и снова выскользнул в окно: понимал, что милиционеру уж точно не стоит ходить рядом с панком при хоть малейшей вероятности, что их увидят. Поэтому Гашпаров шел впереди и поодаль, пока Дима едва поспевал за ним: со стороны даже подумать, что они идут куда-то вместе, было трудно. Наконец они зашли в избитую жизнью и переполненную людьми коммуналку. Кто-то чем-то шебуршал, кто-то шумно сетовал на жизнь, где-то плакал ребенок. Валик уверенно вел Диму за собой, пока они наконец не зашли в самую угловую комнатушку. Выглядела она печально: полуоборванные обои, хлипкие окна, какой-то мелкий мусор на полу. На столе были свалены самодельная тату-машинка, какие-то баночки с чернилами, какие-то блокноты, скомканные бумажки, искусанные ручки и карандаши. В центре всего этого безумия восседал все тот же вчерашний парень-татуировщик, вертящий в руках эскиз. Видя, как Дубин напряженно чувствует себя в этом хаосе, Калигари мягко сжал его пальцы в своей ладони. — Значит так, Дим, это Сид. Рукава, по которым ты любишь пальцами водить, кстати, его рук дело. Сид, это Дима, мой парень. Кликуха к нему еще не прилипла, он новенький. Хотел посмотреть, как татухи бьются. Можешь его пристроить ассистировать, лишние руки не будут. Сид успокаивающе улыбнулся Дубину, мол, не бойся, тату-машинку в задницу не вставлю, и кивнул, приглашая устраиваться. — Это же про него все вчера гудели, что он из ментов? — вдруг нахмурился татуировщик. Он после смены чувствовал себя помятым до того состояния, что соблазн закрыться одеялом с головой о никуда не выходить, в идеале с панком в обнимку в той же позе, что вчера. Но, сука, не повезло, не фортануло. Сопротивляться этим горящим глазам и восторженному настроению он не мог, поэтому все свои хотелки решил оставить на другой раз. Он Вале обещал. Но побурчать — святое. — Скорее явления Христа народу. Ты такой бодрый, прям бесишь. «И светишься. Такой счастливый, такой солнечный, лучше скройся с глаз, я на тебя отвлекаюсь». В логово татуировщика он добирался в состоянии близкому к желе. Ну, или Котлете, когда пытаешься её, сонную, переместить с места на место. Только кошка могла позволить себе дальше спать, а он — нет. Пожалуй, это был единственный негативный фактор на тот момент. Обитель «мастера» произвела не то что бы сильное негативное впечатление. После массы притонов, в которых ему по долгу службы пришлось побывать, это было ещё не самым плохим вариантом местонахождения. В какой-то мере восхищало обилие эскизов вокруг и какая-то странная атмосфера, но безумно напрягало то, что он находился на чужой личной территории, пусть и не сам. Без Калигари он бы сюда вряд ли сунулся. В груди что-то довольно дёрнулось, когда Валик сказал «мой парень». То, что это действительно так, осознавалось с трудом. Ещё сложнее поддавались анализу собственные чувства. Где-то между этим мог бы стоять вопрос мол что я здесь делаю, но вот ответ на него как раз таки лежал на поверхности. Ну, или ему казалось что это так. Казалось, что Валик хотел, чтобы он был здесь. Ну, он и был. Не без ощущения собственного удовлетворения и обоснованной нервозности, но был. Только если поначалу было просто непривычно, то внезапный вброс Сида касаемо вчера (вспомнил-таки, что тот самый мент) заставил поёжиться и вмиг ощутить себя не в своей тарелке. Всего на секунду. Потому что таки Валик смог промыть ему голову получше советской власти. Очередное напоминание приятным не было, но уже не будило желание слинять куда подальше от напоминания о том, кем он являлся. Дубин нервно передёрнул плечами: — У всех свои недостатки. Ой, как будто он оказался здесь (не говоря о том, что уже оказался под одним конкретным панком) не имея личных причин. Вот она, его причина, футболку снимает и с детским восторгом ждёт, когда его спина будет подвергаться экзекуции. О том, что приятного в физическом аспекте процесса мало, он узнал от Валика ещё раньше — ему действительно так запали в душу его татуировки. Панк, правда, думал что его любимое — это рукава, но поистине обожал Дима совсем другую татуировку — ту самую, что располагалась аккуратно над ремнём. Но это неважно. Сейчас имеет значение совсем другое. То, что Сид называл тату-машинкой, было собрано из подручных средств и выглядело угрожающе. Однако Валик уже знал, какие она шедевры создаёт, и потому спокойно доверился татуировщику. Поначалу боль была терпимой, и Гашпаров даже успевал улыбаться Диме, с огромным интересом наблюдающему за процессом. Но вот когда машинка коснулась лопаток, пришлось сжать зубы, чтобы не заскулить от боли, да так, что чётко очертились скулы, а челка, взмокшая от пота, прилипла ко лбу. Он понимал: это продлится долго. Татуировка большая, на всю спину. Да и не впервой ему терпеть: рукава тоже забивали долго и мучительно, особенно ближе к запястьям. Калигари не знал, сколько времени прошло, когда Сид сказал, что ещё немного, и кто-то из них точно откинется от боли в спине. Хоть и боль эта вызвана разными причинами. Но посидеть вот так в раскорячку тоже навряд ли приятно. Татуировщик объявил перерыв и отправился хоть немного проветриться: начали они рано утром, и солнцепек ещё не разыгрался. Сейчас же время неумолимо двигалось к полудню, и в комнате становилось душно. Валик встал, морщась, и открыл окно, жадно глотая свежий воздух. — Ну что, цыплёнок, шедевр там уже вырисовывается? — пошутил панк, — достаточно, чтобы можно было меня забальзамировать и сдать в музей? Он мягко притянул Дубина к себе, довольно улыбаясь и обнимая его за талию. Хорошо было даже несмотря на не отпустившую ещё до конца боль. Вот так, вместе. — Не хочешь тоже себе что-то маленькое? А, точно, тебя же на работе сожрут заживо. Ну и ладно. Валик поцеловал Диму, держа его за руку. Где-то в стороне что-то щелкнуло: это Сид вернулся с перекура, выудил полароид из завала на столе и сделал фото, а они и не заметили. Раньше он избегал подобных слов, чтобы не тешить чужое самолюбие или банально стыдясь, но теперь имеет полное право так говорить, особенно если его слова вызывают хоть малейший намёк на улыбку, пусть и сквозь боль. — Ты и сам как грёбаный шедевр, только ни в какой музей я тебя не отдам. Себе заберёт. В единоличное пользование. Так хотелось обвить его руками, прижавшись ближе, но нельзя — ему и так больно. Дима устроил руки на чужом поясе, большим пальцем поглаживая полюбившийся рисунок. Уткнулся носом в шею, слыша, как над ухом едва ли не загнанно дышит Калигари. Стоять с ним вот так было прекрасно, если бы не тот факт, что он даже сейчас шипит от боли. Рука взметнулась к сама по себе: пальцы зарылись во влажные волосы на затылке, поглаживая кожу. Провёл носом по шее, местами оставляя аккуратные поцелуи, рвано выдыхая. Он чувствовал себя таким бесполезным и беспомощным, когда дело касалось Валика. Это злило. — Если бы я мог что-то сделать… При том, что он просто идиот. Даже видя то, как дорогому человеку больно, когда художник снова приступает, среди тысячи мыслей в своей черепушке Дима с ужасом различает «какой же, сука, красивый». Всё, господамы, это конечная. — Господи, Дубин, ты больной. — Что ты сказал? — Ничего. Снова убирает взмокшую чёлку, обеспокоенно глядя на родное лицо в своих ладонях. Откуда-то из-за чужой широкой спины раздался понимающий хмык. Он только касается своим лбом чужого, шепча, что это скоро закончится, хотя они оба знают, что ни хрена не скоро. Валику на четвертом часу сеанса уже казалось, что его спина превратилась в одну сплошную пульсирующую рану (а разве не так?), и ощущения уже как-то притуплялись. Он даже умудрялся улыбаться, кажется, взволнованному его состоянием Диме, напряженному куда больше. За временем следить никак не получалось. Для Гашпарова существовали только противно жужжащая самодельная тату-машинка и парень, который убирал с его лба мокрую челку и целовал лицо, говоря, что осталось уже не так много. Они делали еще несколько перерывов, и Сид уходил курить, а Валик с Дубиным оставались вдвоем, и ласкались друг к другу, самозабвенно целуясь и мурча что-то невразумительное. Когда все закончилось, на улице уже вечерело, татуировщик сфотографировал спину Калигари, пояснив, что это ему на память, и принялся накладывать что-то среднее между бинтом и пеленкой. Где-то далеко солнце пряталось за многоэтажки: они провели здесь целый день, и сами не заметили. Хотя как Дима столько вытерпел, сидя и наблюдая за монотонными действиями под монотонный гул, оставалось для панка загадкой. Комната между тем стала еще более захламленной за счет салфеток и прочего мелкого мусора, скопившегося за время сеанса. Валик хотел было помочь хоть немного убрать, но Сид показал ему жестом не напрягаться, поэтому осталось только натянуть футболку поверх бинтов и завороженно разглядывать фото свежей тату. Мусорных пакетов здесь, конечно, не водилось, поэтому татуировщик попросил Диму помочь вынести мусор до ближайшего ведра. Когда они с этим справились, татуировщик чуть улыбнулся парню: — Валик очень любит строить из себя гордого и независимого, но ты приглянь за ним, ладно? После такой большой татухи его точно хуёвить будет, температура первые дня три. Думаю, он тебя послушает. Хотя мало кого близко вообще подпускает. — Я понял. Что-нибудь придумаю. Сид неспешно пил что-то явно покрепче чая из надщербленной чашки, все поглядывая на Диму. — Это ж чем ты его таким зацепил, интересно… Я не ебу, что должно было случиться, чтобы он с ментом замутил. Ты же не из этих, которые наших пиздят, да? Просто поздно понял, что проебался с выбором профессии? Он кивнул, напряжённо поглядывая на довольного, пусть и измотанного Валика и думает, что ему бы сейчас тоже что-нибудь не помешает. А ещё он пока слабо понимает, как будет тащить его к себе домой, но он это сделает. — Не волнуйся, ты не один такой. Иногда мне кажется, что мы одинаково поехавшие, просто он понял это раньше. Других вариантов я, если честно, сам не вижу. И да, то, как я проебался с профессией, понял тоже после встречи с ним. Устали все, даже Дубин, который просто сидел, причём делал это исключительно из-за того что Валик хотел его присутствия и давал понять как нуждается в этом. Так же прозрачно, как пытался дать понять, что ни в какое «домой» он не пойдёт и Дубина в роли няньки видеть не хочет. Наивный, как будто у него выбор был. — То, что у меня выходной и наручники не со мной, не значит, что я не найду вариант притащить тебя туда. Валик на пару лет старше его (в паспорте подсмотрел), но ворчит как дед, бога ради. На его «да» отвечает, мол, Дим, нет, я никуда не пойду. — Ты, может, и сильнее меня, но, во-первых очень устал, а во-вторых бегаешь не очень. Не сопротивляйся. Весь их спор превратился в скандал пожилой пары, живущей вместе уже лет тридцать. Диме это, надо сказать, порядком надоело. Он хотел попасть домой и не бояться, что его не будет рядом, когда Валику станет плохо. Он не думал «если». Несмотря на профессиональную и личную подозрительность татуировщику он поверил безоговорочно. И в приоритете для него сейчас было то, чтобы парень (его, мать вашу, парень, на минуточку) не оставался один. — Цыплёнок… — Я не собираюсь тебя упрашивать. — А я идти никуда не собираюсь. Тоже мне придумал, нянька-мент для панка. Да с меня даже твоя кошка ржать будет. — И давно тебя волнует, что подумают остальные? — У меня есть руки и опыт. Я, блять, и сам справиться мо- Дима не выдержал. Этот нескончаемый поток слов, этот бубнёж, возмущения, подростковые замашки в стиле «я взрослый мальчик и сам всё могу-умею» — это было выше его сил. Он рывком, оборвав панка, протянул его к себе, в тот момент имея только один вариант, который мог заставить его замолчать. Поцелуй был глубоким и грубым, что, казалось, на Дубина не похоже, но с кем поведёшься, как говорится. Одна его рука сжимала в кулаке футболку, вторая впилась в волосы на затылке. Валик если сперва ничего не понял, то потом таки ответил, не желая признавать поражение, целуя остервенело и напоминая, кто из них главный. Была только одна единственная проблема. Ну, если не считать то, что у них был свидетель. Панка от себя пришлось оттягивать едва ли не за волосы. Оба загнанно дышали, и Дима, пользуясь моментом, впился взглядом в слегка поплывший панковский, безмолвно спрашивающий, мол, какого хрена сейчас было. А он ему объяснит сейчас, что это было. Только собственный голос больше на шипение похож, но это мелочи. — Успокоился? А теперь слушай. Если ты помнишь собственные слова, не просто какой-то мент, а твой парень, который о тебе беспокоится. И если для тебя имеет значение состояние моей нервной системы, то будь добр, прекрати выёбываться. Я знаю, что ты у меня большой и опытный мальчик, но когда тебя накроет и нужно будет менять повязки на спине, куда ты, спорим, не дотянешься — лучше я буду рядом, согласись. И если ты думаешь, что я от тебя отстану, то ты, блять, глубоко заблуждаешься, потому что я таки грёбаный мусор и тебя даже из-под земли достану, понял? Панк внезапно ухмыльнулся, говоря, что не совсем понял и ему нужно повторить вот то самое, что перед словами было и даже потянулся губами к его, но отступать Дубин в этот раз был не уверен. Остановил его, прижав ладонь к чужим губам и, глядя в округлившиеся глаза, бросил: — Дома. Только так. Выражение лица панка стало до того жалобным, что он мог бы даже растрогаться и пожалеть, если бы его не знал. Он ждал, продолжая играть с ним в безмолвные гляделки, пока не услышал вздох с нотками безысходности. Валик отстранил от себя дубинскую ладонь, не забывая выглядеть при этом главной жертвой всех типов насилия и советского произвола. «Ладно. Только не истери». Дима фыркнул, довольно отметив, что это была пусть и маленькая, но победа. Первое, что сделал Валик, очутившись у Дубина дома — притянул его к себе, целуя. Надо же было повторить вот это самое. Наглым и даже немного грубоватым Дима нравился ему на порядок меньше, хоть и видеть его таким получалось совсем нечасто. Уснул Гашпаров быстро: день, проведённый за нанесением рисунка на тело, порядочно его вымотал. Панк даже успел было подумать, что зря вообще сдал позиции, но самое веселье началось позже. Ночью он проснулся от того, что все тело морозило, казалось, что в комнате под простынью, которой Дубин укрывался из-за нестерпимой летней жары вместо одеяла, нестерпимо холодно. С ознобом Валик успел повеселиться ещё когда набивал рукава, но, конечно, надеялся, что в этот раз пронесёт. Не пронесло. Сначала парень надеялся, что это пройдёт так же быстро, как началось, но в конце концов, когда волосы уже были насквозь мокрыми от пота, прижался к Диме, надеясь хоть так согреться. Калигари утыкался носом в шею, обнимая за корпус и дрожа всем телом. Он не знал, сколько времени прошло и как Дубин пытался облегчить его мучения: все смешалось в вязкую температурную кашу. Не помнил и того, как и на сколько наконец-то уснул. Когда проснулся, Дима уже ушёл на работу, а озноб все никак не отпускал.