Wasted sunsets

Дубин даже чувствовал себя счастливым, просто сидя вот так, на подоконнике в маленькой кухне, держа парня за руку, позволяя пальцами скользить по ладони, и просто наблюдая за ночной жизнью тихого питерского двора, в окнах домов которого гас и зажигался свет. Были только панк и он, перебросивший ноги через чужие бёдра (которые, как и остальные части панковского тела, теперь можно было трогать как и сколько угодно. Дима подумал, что звучит просто великолепно). А ещё были поцелуи, чувственные до умопомрачения. Настойчивые, мягкие, жалящие, нежные, медленные, касаясь то губ, то шеи, то плеча, они плавили не хуже почти летнего солнца в зените, а он и не был против. Только жался теснее, отвечая на эти касания, пока солнце, вновь показавшееся за этажами домов, не напомнило о том, что у него есть и другая жизнь — реальная. Потому что эта похожа на сон. Очень тёплый, казалось, неторопливый, но чрезвычайно живой и захватывающий сон. В реальности было не так хорошо. Совсем не так. В реальности он должен носиться по Питеру в форме, которую ненавидит с самого первого дня, ловя преступников (а только ли их?), просиживать часы на скучных и унылых дежурствах, нанося один за другим удары своему и так паршивому зрению, пытаясь разобрать чужой почерк в освещении, качество которого находилось на отметке где-то между «живём-живём» и «пожили — и хватит», причём явно ближе ко второму. А ещё реальность даже в очередном его счастливом сне умудрялась оставить свою ложку дёгтя. Хотя впору было бы говорить о бочке этой мерзко пахнущей маслянистой субстанции, так сильно напоминающей ему жизнь. Потому что там, где, казалось, невозможно было наткнуться на осуждение, Дубин умудрился его не только найти, но и стать предметом обсуждения. Точнее, этим стала его основная деятельность. От нескольких человек он ловил косые взгляды и шепотки по типу «поганый мент» и «милицейская подстилка», разбавляемые откровенным «тебе здесь не место». Не то чтобы он такого не предвидел, но приятного было мало. Да и увлечён он был скорее поисками одного конкретного панка, нежели чужими словами, поэтому поток змеиного шипения застал его врасплох. На квартирах обычно собиралось вроде и не так много людей, но практически все помещения были битком забиты, а уединиться можно было разве что в туалете, да и то ой как не факт. Валик в уединении не нуждался: он чувствовал себя, словно рыба в воде, в этой накуренной, насквозь пропахшейся алкоголем комнатушке, в которой абсолютно все смеялись, бухали и танцевали под какие-то новые записи. Правда, одинокий кактус на подоконнике (который, к слову, чуть не познакомился с задницей Гашпарова по его неосторожности) ну никак не мог переработать углекислый газ в воздух так быстро, поэтому в какой-то момент даже дышать стало проблематично. Пришлось окна открывать, но сильно легче не становилось: лето выдалось душным. Калигари отошел на кухню, где располагались, может, человек пять таких же пытающихся надышаться. Двое из них, что иронично, курили. Панк открыл бутылку пива и сделал из нее глоток, прикрывая глаза. Дима пока не появился, хотя должен был. Может, позже, наверное, у преступников март все никак не закончится. Или снова дурацкими бумажками завалили под завязку. Валику на самом деле и одному было прекрасно. Он смеялся, отпускал шуточки, подпевал гремящим из гостиной песням, высовывался в окно и в целом занимался всем тем, что к порядочным советским людям не имело никакого отношения. За музыкой приходилось перекрикивать друг друга, так что диалога особенного не получилось бы даже при желании. Но чтобы не услышать, как кого-то (нетрудно догадаться, кого) обзывали не самыми лестными эпитетами, нужно было как минимум оглохнуть. Гашпаров ожидал, что рано или поздно они узнают про Димину работу или кто-то попросту вспомнит в нем милиционера из участка и что реакция будет, мягко говоря, не очень. Погудят и успокоятся. Ну, или поймут, что Дубин думал уж точно не о таких развлечениях, выбирая профессию. Но услышав где-то «пытается сидеть на двух хуях сразу», даже Валик, слышавший всякое, аж подавился пивом и закашлялся. — На минуточку, он сидит только на одном хуе: на моем! — гордо заявил панк. Обстановка вроде бы немного сгладилась, а Калигари со смехом притянул к себе Диму и поцеловал. Однако даже после этого переговоры (как будто все остальные резко оглохли, честное слово) не прекратились. — Ты чего так раскис, из-за них? Забей, это только пока они не нахуярились хорошо. Стоял запах сигаретного дыма, алкоголя, пота и почти всеобщего осуждения. Возможно, с последним он переборщил, но только по части «почти всеобщего». Дубин хотел продолжить перепалку, даже при том, что оппонентов было заведомо больше, но не успел — кто-то (угадайте с трёх раз) возник за его спиной быстрее, чем до него дошёл смысл прозвучавших слов. Диму от неловкого смущения спасли только уже розовые от гнева скулы. В какой-то мере он понимал чужие чувства — как ни крути, а он таки был априори чужим на этой тусовке, как и на любой другой. Но именно, блять, сегодня и именно вот так кто-то решил прояснить этот вопрос путём шипения в спину. Потрясающе. Дубин был просто в восторге. Забить не получалось. Это было логично — рано или поздно кто-то бы его вспомнил или узнал, но как-то в этот раз он оказался не готов. Не готов настолько, что продержался едва ли час. Не мог расслабиться — настолько, что пил и не пьянел. Даже присутствие парня рядом не помогало. Чужие слова и взгляды засели глубже, чем хотелось бы. Настроение, казалось, было безвозвратно испорчено. — Не думаю, что хочу здесь находиться. Он уткнулся носом панку в шею, подумав, что с куда большим удовольствием снова посидел бы на ранее упомянутом хуе, нежели на этой вечеринке. — И что это прекратится, когда все напьются, тоже не думаю. Потому что такова была эта блядская жизнь, обожающая подобные фокусы. Особенно, если ты мент на панковской тусовке. — Мне лучше уйти. Спасибо, что позвал. Оставил на губах парня смазанный поцелуй, оборачиваясь к выходу. Вероятность, что панк пойдёт с ним, была нулевой, а он и не строил всяких надежд. Правда, внутри потянуло какой-то грустью и тоской, потому что расставаться не хотелось — кто знает, когда Дубин в следующий раз его увидит. Валик правда надеялся, что у Дубина получится расслабиться и забить. Или что все нахуярятся настолько, что им станет плевать на то, с кем тусоваться. Но Дима напоминал сжатую пружину своим напряжением. Его не получалось отвлечь. И это ж надо так намертво зациклиться… Просто смотреть на него сил не хватает. В конце концов милиционер и вовсе собрался уходить, но Гашпаров определенно не собирался отпускать его так быстро. Сильные пальцы сжались на чужом запястье, а прежде, чем Дима сообразил, что происходит, Калигари притянул его к себе за ошейник. — Ты правда думаешь, что я позволю уйти тебе из-за пары придурков? Валик говорил на самое ухо без единой мысли по типу «возбудим, но не дадим»: просто по-другому они навряд ли услышали бы друг друга. — Значит так, послушай. У большинства наших по семь пятниц на неделе. Сегодня ты с ними бухаешь, а завтра они могут прописать тебе по ебалу из-за какой-то хуйни. А послезавтра ты для них — герой. Они сегодня погундят, а завтра им уже будет поебать. Но знаешь, ты прав. Твое место не здесь. С этими словами Гашпаров буквально усадил Диму себе на колени так, чтобы тот обнял его ногами со спины. Одна рука все еще держала парня за ошейник, вторая обхватывала за бедра. — Вот где твое место. Шарясь ладонями под чужой футболкой, Валик блядски улыбнулся и сорвал с губ Димы мягкий поцелуй. — Вот так поудобнее и жмет хуй в штанах, а не всякая чушь в башке, согласен? Смеясь, он поцеловал Дубина еще раз. Дубин едва успел сделать шаг в сторону, мир мелькнул перед глазами, а сам он оказался в крепко держащих руках. Сердце забилось чуть сильнее, а потом сорвалось на какой-то свой темп, стоило панку начать говорить, обдавая горячим дыханием ухо. Его голос низкий, хриплый, а тон вызывающий. Дима в его руках замер, вздрогнув: по всему телу мгновенно пробежал чёртов табун мурашек. Очнулся он уже на чужих коленях, обхватив того ногами, заворожённо глядя в серые глаза. Сопротивление? Он не знал такого слова. Не в этот раз. Как и не помнил того, что вообще-то уходить собирался. Вспомнишь тут, когда всё тело натянуто, как струна, а с ним ещё и вот так. Даже без удивления парень отметил, что такое ему явно по душе. — А ты умеешь убеждать. Дима скопировал его ухмылку, устраиваясь поудобнее. А для этого ему пришлось отклониться слегка назад, упираясь ладонями в панковские колени и ёрзая на бёдрах, потираясь о чужой пах. Парень зашипел, вжимая его в себя, заставляя сильнее выгнуться и откинуть голову, облизывая внезапно пересохшие губы. Дубин резко, хоть и не сильно, схватил его за волосы, притягивая к себе и одновременно подаваясь навстречу для нового поцелуя. Заботливый и нежный Валик — это, конечно, прекрасно. Но такой… Дима был вынужден признать, что такой Валик заставлял его кровь двигаться в десятки раз быстрее, устремляясь к щекам и… да, туда в первую очередь. Ему определённо было некомфортно, но теперь не от глаз и слов людей, а от наличия на нём (и панке) одежды. И, кажется, не только ему одному. — Продолжай в том же духе, и я буду согласен на что угодно. Почти. На мгновение Дима подумал: что будет, если Валику с ним станет попросту скучно и он захочет… внести разнообразие? Делить его с кем-либо милиционер был категорически против. Даже зная, что вряд ли у Калигари имеются подобные пристрастия. Это, к слову, не мешало смотреть волком на любую (и любого), кто плотоядно посмотрит на его панка. Зато поцелуи — очень даже. Возможно, Дима даже начал ощущать, как расслабляется тело от выпитого ранее алкоголя. А, может, всё дело в парне, чей торс он сейчас сжимал бёдрами и в чьи волосы зарывался пальцами, открывая доступ к шее. А после он расслабленно усмехался, глядя на чужое довольное лицо. Панк улыбался, глаза у него сверкали. Он мог бы вечность в эти глаза смотреть. Возбуждение начинало нарастать, растекаясь по телу вместе с горячей кровью, и становилось ясно, что одними поцелуями они уже точно не обойдутся. А вот нечего было ёрзать, скользнуло в голове Валика. То, что он буквально сам усадил Дубина в такую позицию, к сведению, конечно, не принималось. Уж точно не сейчас, когда Гашпаров тащил уже распалившегося и забывшего про все перешептывания на свете Диму в единственное место, где был хоть какой-то шанс уединиться, да и то при условии, что никто еще не успел перебрать настолько, что алкоголь внутри не нашел общий язык и принял решение выйти отсюда. Но нет, в ванной было хоть и надымлено, но пусто. Валик с новой силой прильнул к парню, не забыв вначале запереть дверь на щеколду. Он целовал, ласкал, даже немного царапал и покусывал, из последних сил пытаясь не потерять голову от возбуждения. — Все еще думаешь, что тебе стоило уйти? Если и стоило, то он навряд ли позволил бы. Потому что им друг от друга напрочь сносит башню, и это глупо отрицать. Пусть их отношения обречены, пусть они долго не протянут, пусть рано или поздно им придется расстаться. Похуй. Сколько можно? Будто они из телека мало слышат о том, что страна на правильном пути и когда-нибудь все будет идеально. Только это неопределенное «когда-нибудь» уже порядком осточертело. Сколько можно стараться, пахать, рвать себе задницу, чтобы и дальше слушать басни о светлом будущем? Хочется видеть хоть что-то сейчас. И они видели. Видели всю глупость и бесперспективность происходящего друг с другом, но все равно их тянуло, словно магнитом. Как там говорилось, противоположности притягиваются? А зачем, с какой целью их тянет друг к другу? Что им это даст? Думать об этом не хотелось. Уж точно не сейчас, когда они, разгоряченные, стаскивали друг с друга одежду, когда Валик вжимал Диму спиной в холодную стену, выложенную кафельной плиткой, когда удавалось сорвать с уст блондина стон буквально каждым прикосновением. Они и подумать не могли, что противоположности притягиваются, чтобы разбиться вдребезги. То, что началось с попытки отчаянного бегства, переросло в попытку не стащить с Валика одежду на глазах у минимум полутора десятка людей. Дима чувствовал себя таким пьяным, а Валик был таким горячим, что желание стало почти болезненным. Панк прижимал всё сильнее, давая понять, что так просто этой ночью милиционер не отделается. Господи, как будто он был против. Желание ощутить больше тепла, больше кожи, больше сбивающего с ног и сносящего крышу удовольствия было настолько сильным, что почти непреодолимым. Если бы только парень остановил его — Дубин, вероятно, рассыпался на тысячи кусочков от разочарования и не нашедшего выход дикого возбуждения. Он нашёл себя задыхающимся, даже на ходу прижимающимся ближе к широкой спине, а губами — к шее, когда панк хоть на секунду останавливался. Из груди рвался какой-то дурацкий смех. Дубин мимолётно отметил, что теперь мог понять своих пьяно хихикающих одногодок, так любивших в своё время, пьяно хихикая, уединяться в каких-то каморках. Сейчас он ощущал себя таким разгорячённым, таким безнадёжно влюблённым и жаждущим, что плевать было на дым и пространство — только бы без свидетелей и столь мешающей одежды, так некстати цепляющейся за ошейники, серёжки и браслеты. Всё, чего они хотели, — близость друг друга. Чтобы тихие стоны и вздохи куда-то в шею, пока руки блуждают по телу. Чтобы ладонь в волосах и кожа к коже. Губы к губам и следы на ключицах и бёдрах. Не открывать глаз, зная, что едва взглянешь — утонешь к чертям. Там тепло, нежность, страсть и молчаливое отчаяние. Не обещать, не говорить, не думать. У них не было «потом». Он не хотел думать о том, что случится с ними после. Они оба хотели сейчас. Это было всё, что могли себе позволить двое парней, желающих быть вместе в долбанном совке с его тупыми устоями. Они не думали даже о том, что где-то за дверью есть жизнь, другие люди. О том, что существует хоть что-то, кроме этой маленькой тесной грязной прокуренной ванной и их двоих. Да что там говорить — они не думали вообще. Вся жизнь, все ценности сошлись сейчас на соприкосновениях, кажется, раскаленной кожи, обжигающих поцелуях, укусах, ладонях в волосах. Только так они и могли быть счастливыми: за запертой дверью, втайне ото всех, кроме фриковатых друзей Валика. Сейчас их это не беспокоило. Выворачивать наизнанку от осознания факта будет позже. Гашпаров никогда в жизни не подумал бы, что будет зажиматься с милиционером на чьей-то квартире. То, что его тянуло и к мужчинам, и к женщинам, стало понятно еще лет с четырнадцати. А что с этим делать, не было понятно даже сейчас. Калигари понимал, что неправильного и отвратительного в этом ничего нет. Но понимал и то, что в этом государстве, увы, установлена другая точка зрения, и она считается единственно правильной. А значит, ему придется забивать на все свое бунтарство (или переводить все в какую-то дурацкую несмешную шутку). Только эти шутки вышли ему боком. Диму ведь тоже ради шутки поцеловал, желая посмотреть, что будет, и заставить намертво приставшего, словно репейник к шерсти, милиционера шарахаться от него. В итоге тот так и не отстал, но уже по обоюдному согласию. Насытившись друг другом, они так и уснули, прижавшись друг к другу в тесной ванной. Валику с его габаритами еще и пришлось согнуть ноги, чтобы хоть с горем пополам там уместиться. Ему снились подворотни и удаляющиеся шаги. Насмешливые взгляды панка через плечо были точь-в-точь, как в первую их встречу. И в тот момент, когда встал вопрос: зная, что не поймаешь — бежать за ним снова? А он побежал. Потому что все это привело к тому, что он имеет. (Он бы сказал «кого», но только имеют его-то). Он бы мог сказать, что в любом случае сделал бы такой выбор. Ах, наивный ребенок. Но сейчас он был счастлив. Приходил в себя Дубин медленно и неохотно, а когда таки сделал это — обнаружил себя лежащим на Валике, обхватив его конечностями на манер коалы. Лежи они хотя бы на диване — Дима предпочёл бы лежать вот так и не вставать очень и очень долго, вот только чужая ванна как-то не располагала к такому времяпровождению. У него ныло всё тело, затекли руки и ноги, а каково было Валику он даже представить не мог. Только это не отменяло тот факт, что просыпаться с ним вот так было до жути приятно. — Ммм, доброе. Дима подался навстречу ладони в своих волосах, потираясь, как кошка. Было очень хорошо — настолько, что он говорил всё, что придет в голову, не разбирая: — Ты тёплый. И очень твёрдый, но спать на тебе удобнее, чем в ванне. Ответом ему стал задушенный хриплый смех. Дубин от его красоты чуть на месте не умер. И, может, едва ли чуть-чуть от неловкости собственных слов. — Оправдываться смысла нет, да? Эти слова он уже бормотал, уткнувшись парню в шею. В любом случае его слова были абсолютной правдой во всех смыслах. Разве что жаловаться на это он собирался в последнюю очередь. Он хотел что-то добавить, поднял голову, посмотрел на панка и пропал. Тот был сонным и улыбался как-то довольно, едва ли приоткрыв один глаз. У Валика в этот момент, кажется, болело все, что не затекло. Если бы не этот печальный факт, он бы с удовольствием провалялся в обнимку с Дубиным хоть еще столько же. Ванна к такому времяпрепровождению, увы, не особо располагала. — Если твои оправдания не подразумевают хороший массаж для моей тушки, то можешь даже не начинать. — В другой раз и в другом месте, если захочешь. «И не только массаж, ага» И наслаждается тем, как панк, едва ли не облегчённо простонав, закидывает голову назад, пока его рука несколько секунд массировала затёкшие мышцы шеи. И улыбался довольно, наблюдая за таким Валиком. Пусть уставший, пусть помятый, пусть спали они в ванной, но эта сонная счастливая улыбка, он уверен, стоила всех неудобств. Хотя, казалось, неудобства познал только Валя, но это не важно. Как и то, что от язвительных комментариев они действительно перешли к стонам. — Опустим этот момент. Опустим. Вылезают, сонно потягиваясь, растрепанные и до одури счастливые. Где-то там, за дверью, люди просыпались, протрезвевали и расходились по домам. А они не торопились, словно наслаждаясь друг другом. — Я говорил тебе, какой ты красивый?  — Вот теперь говоришь. Раньше я слышал от тебя не очень лестные слова. А потом мы перешли на стоны. Гашпаров заразительно расхохотался, смотря на чуть подвисшего Диму и выскальзывая вместе с ним из ванной. Панк чуть прищурился, надеясь, что нужный ему человек не ушёл: вчера возможности поговорить с ним не перепало. — Подожди меня немного. Вскоре Калигари уже договаривался с татуировщиком, парнем ещё более нестандартного вида, чем остальные, с рисунками даже на лице. Потому что Валику, видимо, не хватило того, как его хуевило, когда он делал рукава, и хотелось добавить ещё и рисунок на спине. Только все никак не получалось достать нужное чернило, так что эскиз уже добрый месяц лежал без дела. Внезапно голос парня изменился, стал таким радостным, как будто вдруг отменили статью сто пятьдесят четвертую. — Что, правда нашёл? Можем хоть сегодня? Тогда давай завтра, с утра начнём. И следующая фраза, обращенная уже к Диме: — Цыплёнок, хочешь увидеть, как бьют татухи? Он вернулся к нему ещё более довольным, почти светящимся от счастья, с горящим детским восторгом взглядом. Мрачный, облачённый во всё тёмное и металлическое, панк был похож больше на летнее солнышко. — Хочу. Может, он хотел просто больше времени с Валиком проводить, но и это тоже можно опустить. Особенно видя то, как сильнее вспыхнули серые глаза. А потом пришлось возвращаться в мир живых и законопослушных, домой едва ли не крадясь, чтобы не дай Бог, если он существует (во что верилось так же, как в честность их правоохранительных органов) никто не увидел его, а таком виде. На прощание он позволил себе один-единственный поцелуй украдкой в подворотне, словно школьник. До одури счастливый, влюблённый школьник. С неточностью только в одном — он не школьник и живёт в России, где за любовь придётся заплатить. Жаль, он не знал, какую именно цену.