Wasted sunsets

На протяжении недели, уходя на работу утром, возвращался милиционер домой глубоко за полночь. Тело ныло, болело, организм требовал отдыха. И Валика. Потому что стоило Дубину прикрыть глаза и провалиться в царство Морфея — он непременно встречался с ним. Чаще всего видел увитые венами руки с кожаными браслетами на запястьях. На себе. И каждый раз это ощущение огня в тех местах, где панк его касался. Поцелуи, ставшие отголоском прошлого и проклятием настоящего, душили, сжигали, заставляли дышать хрипло и во сне, и наяву. Он каждый раз просыпался где-то под утро: возбуждённый и неудовлетворённый. С раскрасневшимися щеками, огромным чувством смущения и членом, болезненно упирающимся в ткань белья, пачкая её смазкой. Было больно, горячо и до невозможности стыдно, словно кто-то мог его увидеть и обвинить. Дима шипел и кусал ребро ладони, до слёз жмурясь, пока вторая рука поглаживала пах, не то растягивая пытку, не то потому, что это было слишком: фантазировать о панке, его руках, губах и той части тела, которую до этого Дубин видел максимум во снах, нарисованную воображением, доводя себя до оргазма. Спустя почти полторы недели он уже попросту боялся идти на Ротонду. Боялся, потому, что не знал как поведёт себя, увидев Калигари. Блять, да, он был красив и одним только голосом мог заставить Диму дрожать, поэтому последний просто боялся зайти в это болото глубже и утонуть. Не знал, правда, что поздно уже. Но на Ротонду всё равно идти не торопился, хоть и дожил до выходного. Продержался полдня бытовухи и отключился, проснувшись, когда уже стемнело. Вздрогнув, открыл глаза, понимая, почему снова дышит так загнанно. Было невыносимо душно, тело было взмокшим, голова тяжёлой, а член ныл после очередного сна с участием панка. Дубин раздосадованно ударил кулаком по стене, сворачиваясь калачиком. Это не было нормальным. Это абсолютно точно не было нормальным. Это всё панк виноват. Ему до их знакомства и с прежним уровнем (никаким, ага) либидо неплохо жилось. — С-сука, да когда же ты свалишь из моих фантазий-то, а? Переключиться не получалось. После нескольких попыток думать о ком-то другом Дима забил — это было так же бредово, как дрочить наждачкой (теоретически, конечно же) — без толку и больно. Он смирился и не смирился одновременно. Одна часть хотела, чтобы панк реально ушёл из его мыслей, вторая — чтобы чужая ладонь на стоящем колом члене оказалась реальной, чтобы панк был в этот момент здесь, с ним, доводя до исступления. Дубин снова сдался. Ладонь последний раз протестующе сжала простынь в районе бедра и рывком переместилась на пах, грубо стиснув. Он представил, словно парень нависает сверху, шепча что-то с дьявольской улыбкой на ухо, пока рука, обвитая линиями татуировок, по-хозяйски сжимала его. Дубин оттянул резинку, освобождая головку, чтобы провести по ней кончиками пальцев, большим обводя уретру. Зажмурил глаза почти болезненно, видя перед собой Калигари. В его мыслях он доводил его мягкими и дразнящими движениями, комментируя каждое: и его, и собственное. Лениво целовал, проводя по губам языком, словно небрежно. Водил руками шее, плечам, груди, прессу, оставляя на них влажные поцелуи, а на бёдрах — следы рук. Он стоял между раздвинутых милиционером ног, потираясь своим возбуждением, скрытым одеждой, о его, выставленного напоказ. Обнажённый по пояс, Валик нависал над ним, словно хищник, смотря из полуприкрытых век на то, как мучился под ним Дима. А тому было хорошо, плохо, горячо, стыдно, влажно, и крышесносно от этого взгляда и слов, и сил хватало только на то чтобы снова закусить ребро ладони, даже не пытаясь скрыть пунцовые щёки, только сверкая глазами из-под разметавшейся чёлки. Рука в реальности двигалась резче и сильнее, хотя в его мыслях Валик таскал его медленно, словно с оттяжкой. Голова откинулась назад, глаза закатились, зубы, кажется, прокусили нижнюю губу. Дима в тот же момент подумал как бы это ощущалось, сделай это Валик, а потом слижи языком. Представил и кончил, пачкая семенем руку и живот, простонав, задыхаясь, его имя. А спустя секунду мир перевернулся с ног на голову, потеряв краски. Веки холодил металл колец, а ухо обжёг его шёпот. Такого в его фантазиях точно не было. — Блять. Валик неспешно, словно загнавший свою добычу хищник, тянет улыбку, становясь уже так, чтобы Дубин оказался лицом к нему, и быстрым жестом стягивает свою футболку, обнажая подтянутое тело. — Ну и что это за реакция, цыплёнок? Или ты не рад меня видеть… А мне казалось, что все совсем не так. Но мне так понравилось, как томно ты простонал мое имя… Может, сделаешь это еще раз, для меня? Не дожидаясь ответа, Гашпаров втянул Диму в поцелуй, требовательный и влажный, параллельно оглаживая ладонями его тело. Казалось, в головах что-то щелкнуло, а может, они просто наконец дорвались друг до друга, и теперь целовались так пьяно и распаленно, как никогда прежде. Поразительно быстро и не без чужой помощи на Калигари остались только ошейник, браслеты и кольца. Еще быстрее где-то в тумбочке нашелся вазелин, а Дима очутился под Валиком. Он растягивал максимально аккуратно, одновременно целуя в губы и всячески пытаясь сгладить не самые приятные ощущения. Откуда Гашпаров вообще знал, что ощущения при растяжке не очень хорошие, история благоразумно умалчивает. Входил он так же неспешно и не разрывая поцелуев, ловя ушами хриплые стоны и целуя, когда они начинали становиться слишком громкими и Дубин, что называется, увлекался, забывая, что живет в доме с хреновой звукоизоляцией. Валик целовал шею, плечи, водил по коже языком и прикусывал ключицы. Только через какое-то время он осмелел, начиная толкаться быстрее и сильнее. Дима в его руках был невероятно податливым, и это нравилось до одури, до сбитого дыхания, до рваного дыхания, таких же рваных поцелуев и резко подскочившего темпа. Они трахались сумасшедше и бешено, почти как звери, а воздух в комнате казался еще более горячим — почти раскаленным. Буквально чувствовалось, как сносит крышу от переполняющего дикого желания. Все остальное переставало существовать для этих двоих. Дубин верующим не был, но Христа Бога ради какого хрена вообще происходило он знать не знал и вообще отказывался. Потому что, кажется, этот Валик совсем не был ни фантазией, ни галлюцинацией, и это как пугало, так и будоражило. Он не спрашивал, что Калигари здесь забыл — это было не самым важным вопросом. На первом месте был «что он собирается делать дальше», но и тот отпал, стоило панку обнажить тело по пояс и втянуть Дубина в поцелуй. Он сделал то, что давно хотел: водил ногтями по коже, рассматривая каждый сантиметр. Обвёл пальцами татуировки на красивом теле. Особое внимание Дима уделил сигарете над тазовой косточкой. — Она мне с первого взгляда понравилась. Её он обвёл языком, параллельно расстёгивая чужие джинсы, пока сильная рука в его волосах слегка массировала кожу. Дубин, сам себя не помня, накрыл рукой пах парня, поднимаясь губами по торсу вверх, к губам, после чего был безжалостно подавлен к простыни. Оттуда Дима без зазрений совести смотрел на Валика и думать о том, насколько тот горяч в одном лишь ошейнике и с парой браслетов на руках. Дышать становилось сложнее. Ещё сложнее стало, стоило пальцам панка коснуться входа. Дима боялся, но и хотел до одури сильно. Валик что-то шептал, оставляя россыпь поцелуев на бледном лице, аккуратно обводя напряжённое колечко. Сперва было больно. Дима шипел и извивался, кажется, даже один раз прокусил Валикову руку, пытаясь вырваться, соскочить с длинных пальцев, но вскоре начал делать с точностью до наоборот. Калигари был на удивление внимательным и заботливым любовником, даже при этом оставаясь таким же грубым и сумасшедшим. То, что началось как ласка, показывающая, что тебя ждёт и мягко к этому подготавливающая, закончилось как дикий марафон. Тело пылало. Они соединились с влажными шлепками, разбавляющими поток стонов, хрипов, хныканья и тяжёлого дыхания. Кажется, на бёдрах у Дубина таки останутся следы, не то чтобы он возражал. Валик с каждым резким толчком задевал что-то внутри. Что-то, что острой вспышкой отдавало во всём теле, заставляя его дрожать. Дима сам ощущал, как сжимался, подаваясь вперёд и чувствовал дрожь в теле панка, как свою собственную. Хорошо? Не то слово. Дима был готов отдать всё, чтобы это «хорошо» не заканчивалось. Валик уже давненько имел опыт в этих делах, и достаточно приличный. Но сейчас все было как-то особенно накаленно, горячо и хорошо. Они начали нежными любовниками, а закончили сумасшедшими влюбленными, которые наконец дорвались друг до друга, причем в роли злющего дракона выступала Димина работа, и это было даже чуточку смешно. Казалось, их тела слились в одно единое, а мысли превратились в спутанный клубок. Они потеряли счет времени, абсолютно забылись друг в друге до такой степени, что даже кончили почти одновременно, и Калигари уже не сдержался, укусил партнера за плечо. А потом снова пришла странная, даже немного неестественная для их пары нежность. Они лежали, приласкавшись друг к другу и блаженно прикрыв глаза. Гашпаров медленно водил пальцами вдоль линии челюсти Димы, гладил его по шее, плечам, талии, бедрам. Скажи ему кто-то, что в скором времени они окажутся в одной постели, он бы только звонко, заразительно расхохотался. Чтобы Калигари да с ментом? А теперь он к этому менту в окна лазит и сейчас жмется, словно довольный кот, убирая собственную мокрую челку с глаз. Как сказал бы один его хороший знакомый, башка с хуём не дружит. А было ли здесь что-то большее, чем физическое влечение? Валик знал ответ, но боялся озвучить его даже мысленно. Провалившись в собственные мысли, он совершенно не заметил, как Дима уснул на его плече. Гашпаров мягко погладил его по блондинистым волосам. Так беззащитно выглядит, когда спит. Милашка. У Валика руки сильные, держат крепко, сжимая, но не оставляя следов. Только ногти, покрытые чёрным лаком, в бёдра впиваются. Хоть они и почти одной комплекции, хоть Валик сам по себе большой и сильный, в тот момент он был больше похож на огромного чёрного кота. Довольного, мурчащего, гладкошёрстного кота со светящимися в темноте глазами. Дубин плохо видел без очков, но взгляд панка не заметить было невозможно. Он не жалил, как во время их первой встречи и не насмехался, как во время последующих перепалок. Даже не прожигал, пытаясь не выпускать из виду, держа при этом на расстоянии и пытаясь заглянуть ему в голову. Сейчас он согревал не хуже панковских объятий, пока пальцы гладили тело. Дима тактильный очень. Просто кого попало к себе не подпускает. Не после… неё. он привык быть осторожен, держать людей на расстоянии, быть готовым к подвоху отовсюду. Он предпочитал не думать о том, как порой хотелось простого человеческого тепла. Без каких-либо признаний, вообще без слов. Без всякой этой тюли ненужной, чтобы вот так просто и хорошо. Тепло. Нежно. Расскажи он кому, что нашёл это в объятиях панка, за которым гонялся не один день сугубо из упрямства, а после оказался с ним в одной постели, — он бы только пальцем у виска покрутил. Потому что Дима верит в систему, в правильность своей работы и вообще ни разу не гей. Да. Именно поэтому ощущает себя как в своей тарелке именно в компании панков. И именно поэтому только что занялся сексом с классовым врагом. Прелесть какая. У него губы мягкие и горячие, касаются нежно и почти невесомо. Только обжигают, где бы ни касались, оставляя невидимые следы. Дубин, если честно, не знал чего ожидать от такого первого раза. Он думал что Валик будет более резок, груб, более сконцентрирован на себе. Только хотел другого. А тот взял и в очередной раз удивил. Да, он сжимал и царапал, кусал и оставлял следы от пальцев на бёдрах. Да, он затыкал Диме рот грубыми поцелуями, чтобы соседи не слышали. Он заставлял шипеть и извиваться от ощущений, от них же заставлял кусать губы до крови. Но не сделал ничего, что принесло бы Дубину реальную боль. Ну, кроме ломоты во всём теле и пульсации в заднице. Дима по части анального секса был профаном, конечно, и, если честно, от первого раза ожидал чего-то более болезненного. Если конечно можно было ожидать чего-то от того, что случилось вот так. Как много Калигари успел увидеть и услышать так и останется тайной, как и то, что между ними происходило. Никому не стоит знать что противный милиционер может так выгибаться в чужих руках, а злобный панк мурчит как кот и млеет, когда ему зарываются пальцами в волосы. Всё-таки партнёр у него оказался до безумия, до восторга неоднозначным, в той же степени и притягательным. Дубин засыпал в его руках, думая о том, что всё что будет — будет утром. Сейчас всё, на что он способен — уснуть, пригревшись в чужих объятиях. Они у панка казались надёжными, хотя бы на время. И глаза у него на небо похожи. Грозовое. А грозу Дима очень любил. Теперь, возможно, чуточку сильнее. Хотелось бы остаться здесь на ночь, но выходить отсюда через дверь и привлекать внимание соседей милиционера ну совсем не хотелось, а прыгающие из окон второго этажа определенно привлекли бы внимание любопытных прохожих. Пришлось выбираться из таких теплых и приятных объятий, да собирать беспорядочно разбросанную одежду, гадая, как это носок очутился на подоконнике. Валик выскользнул в окно глубокой ночью, оставив лишь одно слово, написанное размашистым, неразборчивым почерком в блокноте, оставленном Дубиным на столе. «Повторим?» Подписи не было — он и так догадается. В конце концов, не лазят же к нему ночью оравами панки. Ну, если только один конкретный. Похоже на то, что Дима таки хотел повторить, потому что следующего его появления на Ротонде долго ждать не пришлось. Какие-то, может, несчастные несколько дней, которые он, по всей видимости, провел на дежурствах и во сне. А теперь вон очнулся, ожил, растрепанный весь, с этим долбаным ошейником. Глаза горят так, что хоть вместо лампочек вкручивай. Все чертовски глупо, отчаянно, нелепо. Они теряют себя друг в друге, дорвавшись, словно они обошли вдоль и поперёк всю пустыню в поисках долгожданного оазиса. Глупо целоваться, пить пиво из одной бутылки, смотреть блестящими, теплыми глазами, словно им что-то светит. Ага, смешная шутка. Мало того, что оба мужчины, так ещё и панк с ментом. Просто комбо всего, что осуждает общество. Но сейчас они были слишком пьяны и слишком навеселе, ища какой-то укромный уголок для уединения, чтобы думать об этом. Или, чего греха таить, хоть о чем-то. Но даже несмотря на это, хоть что-то гладко у них не могло пойти просто по определению. Вот даже сейчас, когда они никого и ничего не видели вокруг себя, надо было непременно появиться тому, что моментально заставило Гашпарова протрезветь. Менты. Облава. Осознание того, что будет с Дубиным, если кто-то застанет его за совсем не невинным для правоохранительных органов занятием, дошло слишком быстро. Возможный выход — ещё быстрее. — Проходи чёрным входом и беги, пока они нас не увидели, я их отвлеку. Ну давай! — прикрикнул он, видя сомнения на чужом лице, — меня в худшем случае снова заберут в участок, а тебе будет пиздец! Переполненный болью крик одного из панков, донесшийся до ушей Калигари, без лишних слов объяснил ему, что конкретно сейчас участок — это ещё далеко не худший случай. Но отступать было уже поздно. Дубин чувствовал себя идиотом. Казалось, что все его попытки держаться подальше от панка повалились с треском (или стоном) после событий той ночи. Он вернулся, едва появилась возможность, даже зная, что это абсурд. Он не знает, сколько времени у них есть. Но кто сказал, что из-за этого они не могут наслаждаться тем, что могут иметь? Как жаль, что никто из них не мог заглянуть в будущее. Но разве мог кто-то подумать о том, чем всё обернётся? Сейчас их интересовали только губы друг друга. Только сверкающие в темноте глаза и обжигающие объятия. Каждый поцелуй был как глоток воздуха, которого так не хватало. Хотелось ещё больше, ещё ближе, ещё и ещё. Было мало алкоголя, мало музыки, мало темноты, в которой можно было скрыться. Валика было мало. Дима хотел бы в нём раствориться, впрочем, имея на это все шансы, учитывая то, насколько горячими были объятия и насколько податливым он был. В руках панка было так хорошо, что он даже не услышал криков, пока парень с силой не отстранился. Затуманенный близостью мозг не сразу понял, что происходит. А пиздец происходит. Самому Дубину приходилось участвовать в облавах разве что на наркопритоны и то в роли нападающей стороны. А теперь он смотрел в серые глаза и напряжённо соображал что делать, пока Валик говорил ему куда бежать. Но оставить его здесь? Панк с силой развернул его к себе спиной, подталкивая, заставляя бежать. Без него. Дубин инфантильным дурачком не был, но уйти просто так не мог. Рывком обернулся, притягивая панка к себе за футболку. — Будь осторожен, ладно? Оставил на губах короткий поцелуй и сбежал, растворяясь в темноте. Позади раздавались чужие крики ярости и боли. Сердце милиционера болезненно сжималось, пока ноги уносили дальше от места схватки. Валик выдохнул с долей облегчения, поняв, что Дима уже наверняка где-то далеко. Сам он собирался выиграть хоть немного времени, ибо если бы Дубин спалился на таких развлечениях, то хорошего из этой ситуации извлечь точно не вышло бы. Ему-то что… ну переночует в участке, даже если и пропишут по лицу. В этот раз, похоже, одними наручниками точно не обошлось бы. Кто-то сбежал, за кем-то погнались, кого-то скрутили. За Гашпаровым, пытающимся увести погоню в сторону, противоположной той, в которую побежал Дима, погнался только один человек. Это было даже удивительно, учитывая, что в прошлый раз за ним бежало сразу трое. Неравномерно они распределились, что ли. Оно и хорошо. Сегодня даже бежать было не так тяжело и прокуренные лёгкие не спешили давать о себе знать. Погоня в виде молодого парня, наверное, только окончившего учебу, тоже все никак не могла выдохнуться и отстать, как бы Калигари не петлял по питерским улочкам и поворотам. И именно когда перед глазами появился подходящий гараж, на который можно было забраться и переждать, ибо второго человека хлипкая крыша уже точно не выдержала бы, все должно было пойти как обычно. В смысле, через задницу. Валик сам не понял, обо что он споткнулся в темноте. Факт в том, что он рухнул на асфальт, разбивая в кровь локти и колени. Милиционер уже был совсем близко и определенно собирался взять его под белы рученьки и отвести ночевать за решетками, когда Гашпаров резко с ноги ударил его в пах, заставляя согнуться пополам, и вскочил, сбегая отсюда прочь. Такой трюк должен был дать ему секунд десять форы, а то и больше. Панк мчался, не чуя ног и не замечая стертой кожи на внутренней стороне ладоней, локтях и коленях. Кто знает, сможет ли тот парень сейчас разогнуться и как быстро ему это удастся. Проверять так точно не хотелось. Наконец Гашпаров подбежал к Диминому дому и залез в нужное окно точно так же, как в прошлый раз. Тело противно ныло от боли, но он, кажется, даже не замечал собственных травм — лишь усмехнулся, устраиваясь на подоконнике. — Я же говорил, что все будет хорошо. Дубин, казалось, никогда так стремительно не убегал, при этом, насколько бы ни было нелогично и опасно, до дрожи в коленях желая вернуться. Дима иллюзий не строил и дураком, страдающим провалами в памяти, не был: Валик парень взрослый, через это уже не раз проходил (под «этим» частично подразумевается и сам Дубин) и в случае чего — выкрутится. Лишь бы лёгкие не подвели. Дима почти в облавах сейчас не участвовал — на то пустили молодняк, а они в этом году на голову ведь отбитые. Да и о том, как могло подкачать панка здоровье, он знал из собственного опыта. У него не было и при этом были причины, чтобы переживать, и никакие логичные доводы не помогали успокоить бьющееся в сумасшедшем темпе сердце. Он волновался. Ну какой же всё-таки идиот. Как будто нужны кому-то его переживания, ага. В конце концов они просто веселятся друг с другом, так ведь? Только почему-то сердце от мыслей о парне стучит чуть сильнее. Настолько сильнее, что он даже не сразу расслышал кряхтение и звуки недовольства со стороны окна и очнулся, стоило панку голос подать. Он сидел на подоконнике, широко ухмыляясь. Серые глаза блестели насмешливо, на скуле виднелся след… запёкшейся крови? Дубин бы подумал, что ему неплохо так досталось, если бы не очевидные следы падения на коже и одежде. Он подавил облегчённый вздох, задавая очевидный вопрос: — Дай угадаю, ты навернулся? Панк вздохнул, показывая стёртые в кровь ладони. Горе луковое, а не парень. Ну хоть плюс-минус цел и не в участке, уже хорошо. Дима потянул его за футболку, на кухне усаживая за стол. В тот момент он чувствовал себя Верой, которая постоянно обрабатывала ему колени и ладони после падений, потому что сам он это дело дико не любил. С возрастом, правда, поняв, почему это важно, начал делать сам, молча. И так же молча в том глухом освещении он обрабатывал панковские ссадины. Всё, что он мог предложить — это перекись. Была ещё зелёнка, но что-то подсказывало, что парень ею скорее повторит надпись, сделанную не так давно на стене его дома, только уже на милиционерском лбу. Почему-то сомнений в том, что провернуть это он сможет, у Дубина не возникало. Хотя шипящий панк выглядел не то забавно, не то жалостливо. Ещё более забавно он выглядел, когда Дима, критично оглядев его ноги, сказал: — Снимай штаны. Валик шипел, словно разъяренный кот, да так, что на него даже Котлета странно покосилась, но стоически терпел. Пришлось обрабатывать и ладони, и локти, и даже на лице он умудрился содрать кожу. — Это же у вас новые какие-то… ай, блин… да? Я их раньше не… ай… видел, они какие-то… блять… дерганые, я когда упал, думал, что он меня… ай!.. там и отпиздит. Раньше хоть в участке били, да и то редко, если совсем не в духе они… Потому что через ткань в дырочку горошком обрабатывать раны было не сильно удобно. Просьбу снять штаны Гашпаров воспринимает абсолютно спокойно (все-таки он уже перед Димой снимал далеко не только их), и позволяет обработать себе колени, кажется, будучи куда более озабоченным порвавшейся в местах соприкосновения с асфальтом тканью и с не самым радостным выражением лица рассматривая новообразованные дыры. — Новые же были джинсы, весь Питер, всех фарцовщиков облазил, пока на свой рост нашел, и именно в этот день им понадобилось устроить облаву. Цыплёнок, а может, ты скажешь им не бегать за теми, кто в новой одежде? Калигари заразительно расхохотался, поблескивая глазами и соскакивая босыми ногами на пол, чтобы усесться на нем же в позе лотоса, упорно игнорируя стулья, и рассматривать пострадавший предмет одежды, думая, можно ли тут еще чем-то тут помочь. Внезапно его осенило, и он щелкнул пальцами, поднимая глаза на Дубина. — У тебя есть ножницы и наждачка? Как говорится, бесследно зашить уже не выйдет. Зато можно порвать-потереть еще больше и сделать вид, что джинсы уже попросту заносились, и вообще так надо. Изначально задумано. А кто не понимает гениальность его задумки, тот — уж извините! — дурак. — Сейчас устроим тут панковское подпольное ателье. — Да, видел их. Молодняк в этом году совсем дикий какой-то. Вот уж кому точно мозги всей этой советской хернёй промыли. Им только команду дай — разорвут. Хуже собак, которых дрессировали специально для подобной охоты. Только голос был бесцветный, такой, словно сил ни на что не осталось. А их, возможно, и не осталось. Почему — неизвестно. Быть может, дело в том, что Дубин снова увлёкся перетрахиванием собственных мозгов. В любом случае он ощущал себя выгоревшим под солнцем листом. Он стоял у окна, подперев стену ногой и апатично поглаживая кошку. Котлета прогрелась рядом, периодически шевеля ушами и заинтересованно, из-под полусомкнутых век, поглядывая за панком. Дима почти уселся на подоконник, борясь с желанием снять очки, но так и не сняв ошейник. Даже не обращал внимания на то, что шею что-то обхватывает. Мысли были заняты другим. Дубин так сильно хотел парня поцеловать, только не знал, насколько это будет уместно. Не был уверен, боялся, а, может, просто пытался отгородиться, боясь, что это тепло в груди будет сжигать его сердце всё безжалостнее, в конце оставив только пепел. Потому что сейчас, смотря на такого панка, ему однозначно было очень тепло. Валик сидел на полу, весь такой увлечённый и вдохновлённый. Дима уверен: он ползал бы по полу на коленях, не будь они так изодраны. Дубин смотрел на него и слышал только шелест наждачки о ткань и лязг тяжёлых ножниц. Даже сердца своего не слышал — настолько весь фокус его внимания захватил сидящий на полу его кухни полуобнажённый панк, спасающий свою одежду. Минут через двадцать Дима даже решил подать признаки жизни, прекратив изображать памятник самому себе. — Ну что, как успехи? Даже в паршивом свете он видел, как глаза панка сверкали. Только не понимал — чем. Валик вещи так вот приводил к жизни часто — панковская жизнь не слишком благословляла на целостность одежды. Там немного разрезать, там ещё дыру, и нитки вытащить, а там создать наждачкой видимость потёртости… Часто он и другим панкам помогал выглядеть соответствующе. На вопрос Димы Гашпаров, увлечённый процессом, ответил не сразу, словно отрываясь от собственных мыслей. — Отлично. Он провозился ещё минут сорок, разрезая, доставая нитки и создавая потёртости. Наконец Калигари, кажется, остался доволен результатом: придирчиво осмотрел джинсы и снова натянул их, красуясь перед Дубиным. — Ну как тебе? — Неплохо. Очень даже. «А без — всё равно лучше. Но я об этом, конечно, не скажу». Дима потёрся носом о колючую щеку, словно кот, желающий ласки. Может, он им и был. На душе было почти так же паршиво, но не так зябко. Чуть-чуть. Улыбка парня делала с ним чудеса. Дубин слегка смутился от мысли о том, что это делала не только его улыбка. Валик подошёл поближе, поблескивая глазами и проводя ладонью по Диминым светлым волосам. Он приобнял милиционера за талию, широко улыбаясь и срывая с губ поцелуй. — А когда я только начинал, то от милиции шарахался, как от огня. Ну и где мы сейчас?  — Не знаю, ты мне скажи. Знаю только, что не будь я таким наивным — поймал бы тебя раньше. И пожалел бы об этом. А, может, всё пришло бы к тому же, к чему и сейчас. Знать бы еще к чему. Он забрался на подоконник, опёршись о стену, а ноги перекинув через колени панка. Дышать дымом Дубин терпеть не мог, но сидеть вот так ему подозрительно сильно нравилось. Взгляд бездумно блуждал по виду за стеклом, после уткнувшись в единственный источник света в темноте. Или не единственный. Забрался с ногами на подоконник и зажал губами сигарету, доставая из кармана потасканный коробок спичек и закуривая. В оправдание панка, дым он пытался выпускать наружу, на улицу. — Вообще-то сейчас стремно становится. Я реально думал, что этот малой меня отпиздит. У него такая ярость в глазах отражалась… как у бешеного животного. Словно он меня ненавидит и глотку перегрыз бы, дай ему волю. То тут, то там загорелся или продолжал мерцать свет, везде одинаково жёлтый. Где-то был просто оранжевый фон за оконной рамой, где-то он видел тени от занавесок, а в некоторых окнах он видел людей. На самом деле за любым из них были люди. Кто-то танцевал (почему бы и не потанцевать среди ночи, не правда ли?), кто-то читал, готовился к экзаменам, а, может, рыдал, оплакивая чувства, людей или собственную нервную систему. Только что скрывалось за этими стёклами было известно только обитателям этих бетонных коробок. В его же сворачивалась деятельность подпольного ателье, а на подоконнике сидели курящий в форточку панк и милиционер, кажется, в него влю… Да нет, бред какой-то. Просто панк и милиционер — уже весьма неординарно. Дима усмехнулся, касаясь пальцами жёстких смоляных прядей. — Главное, этого не случилось. Ты прав, поэтому будь осторожен, ладно? Шёпот тонул в ночной тишине. Валик улыбнулся, чуть наклоняя голову в сторону и слегка прищуривая глаза. Он и осторожность… да ну, это даже звучит по-идиотски. Гашпаров всегда был тем, кто с абсолютной радостью лез в наиглубочайшую задницу. Даже не ради того, чтобы кому-то помочь, а просто от безысходности или скуки. — Я не умею быть осторожным, цыплёнок. Поэтому и обещать ничего не буду. Убирает с глаз челку и зашнуровывает ботинки заново, туго затягивая, чтобы на ногах не болтались: в таком случае нельзя было бы ни лазать по постройкам (и к некоторым симпатичным блондинистым милиционерам в окна), ни убегать от погони. — Сейчас я, возможно, скажу обидную вещь, но осторожным нужно быть как раз тебе. Потому что на меня всем по большому счету похуй. Панк. Нарушитель порядка. Отброс общества. На всю голову отбитый. Им уже кажется, что мозги на место все равно не встанут. Или, как вариант перебешусь. Но скорее всего, сдохну где-то в подворотне. На меня не обрушится еще больше общественного осуждения, потому что кроме него я и так ничего не получаю. А вот что будет с тобой, если кто-то узнает? Вроде же хороший мальчик, защитник закона, обязан пиздить плохих панков и сажать их за решетку. А в итоге хороший мальчик зажимается с плохим-плохим панком. Калигари пододвинулся так близко, что их губы почти соприкасались, а на коже можно было ощутить Димино дыхание. Кажется, еще немного, и их носы дотронутся кончиками. — Если они узнают, тебя просто сожрут заживо. Сожрут за все и сразу: за потакание нарушителям, за невыполнение государственного долга, еще и сто пятьдесят четвертую добавят за наши с тобой отношения. Ты должен понимать, во что ввязываешься. Валик взял Дубина за руку, все так же при этом не разрывая зрительного контакта. Зелёные глаза смотрели взволнованно и немного нерешительно. — Если тебе не нужны такие проблемы, то я пойму. Уйду и сделаю вид, что ничего не было, а тебя я знать не знаю. Но если ты останешься… Губы тронула улыбка. — То я, наверное, буду счастлив. Наверное, в этом был весь Валик. Он будет удирать, кричать, падать, издеваться, сдирать ладони и колени, по ночам спасая испорченную одежду, прыгать по хлипким гаражам, рискуя свалиться, но уж точно не бояться каждого вздоха в ночи за спиной. А он…а что он? Он просто мальчик-милиционер, который когда-то выбрал профессию, от которой одни проблемы. Дурень романтичный, но кто же знал, что однажды всё пойдёт по наклонной, потому что он погонится не за тем панком? А может, всё-таки за тем. Жаль, это не отменяет тот факт, что их отношения заведомо обречены. Двое мужчин. Панк с милиционером. На смех поднимут, уволят, изобьют, если не хуже — такова будет его участь, если он выберет сейчас продолжить падать в омут с головой. Одна проблема: он, кажется, уже. — Валь, ты просто чудо. Дима улыбался, смотря почти…влюблённо? Чёрт возьми, он почти готов это признать. В груди было безумно тепло от мысли, что панк о нём заботится. Только поставленный им вопрос без ответа оставаться тоже не мог. Это было так чертовски волнительно и, мать его, даже страшно. А в моменты сильного стресса Дима становился настоящей катастрофой. Иногда он сам не успевал удивляться тому, насколько мог быть тупым. Но это Дима. Дима, который отчаянно оттягивает время, формулируя итоговый ответ. — Начнём с того, что это моя квартира, куда я денусь? Вау, а Калигари умел смотреть на него, как на идиота. Дубин фыркнул неловко: — Ладно-ладно, не смотри так на меня. Внезапно взглянул в серые глаза абсолютно серьёзно. Хотелось носом потереться о чужую щеку, прикрыв глаза, и пальцы переплести. — Сам знаешь, во что это может вылиться? Будет больно? Сто процентов. Будет ли он жалеть? Вероятно. Возможно, он собирается совершить самую большую свою ошибку, но… — Что, если мы хотим одного и того же? Он смущённо улыбался, думая, что в этот момент ничто из этого не имеет значения, в отличие от парня напротив. И чужих губ в сантиметрах от его. А ещё ощущения, словно за спиной распускаются крылья. Валик никогда не мог назвать себя особо чувствительным. Любовь-морковь его не касалась, и он спокойно мог зажиматься в один и тот же день с разными людьми. При этом все знали, и всем было нормально. Что-то типа свободных отношений. Вот не любил Гашпаров привязываться к кому-то. Все равно в итоге либо бросят, либо просто нагадят в душу, а разрыв произойдет уже по инерции. И признаваться себе, что к этому мальчишке-милиционеру он уже привык и не хотел терять больше, было неприятно. Но это было правдой. И на губах панка расцвела облегченная улыбка, когда Дима сказал, что они, похоже, хотят одного и того же. — Ну, раз так… Калигари притянул Дубина к себе за ошейник и поцеловал, кусая за губы, пробираясь языком в рот, запуская пальцы в светлые волосы. Слова им больше не были нужны. Они все решили для самих себя. Свет в прямоугольниках окон гас, люди ложились спать, наверное, думая о том, что завтра (или, точнее, уже сегодня утром) снова придется вылезать из кровати под надоедливое дребезжание будильника, собираться куда-то по своим делам, за чем-то тянуться, зачем-то жить. Дольше всего горели окошки, за которыми парни или девушки сидели за учебниками. Оно и немудрено: экзамены то ли уже начались, то ли скоро начнутся. Валик этим особо не интересовался: свое в школе он давно уже отстрадал. Именно отстрадал, потому что бесконечные домашки и четкое знание, что завтра все только пойдет по новому кругу, его угнетало, душило незримой удавкой. Вот сейчас Гашпарову было легко. Если у него и была какая-то внутренняя пустота, то ее занимали тусовки, алкоголь и беготня от милиции. А теперь — еще и один конкретный милиционер. Они просидели на подоконнике, просто целуясь и смотря на коробочки панельных соседних домов, почти до самого рассвета, когда Диме уже надо было бы приводить себя в вид порядочного советского человека и собираться на работу, а Вале… а Вале никуда не нужно было. Он мог позволить себе шляться по Питеру сколько душе угодно, идти туда, куда ноги несут. Вольная птица. На прощание он намекнет, что следующая туса будет дома у кого-то из тусовки, оставит на бумажке — адрес, а на губах — мягкий поцелуй, прежде чем покинуть помещение, по традиции, через окно.