Ему не нужны слова

*

Алекс раздраженно барабанит пальцами по рулю, закатывая периодически глаза. На улице прекрасная погода: солнце, улыбаясь, согревает всех вокруг своими лучами, мелкие пестрые птички, за которыми так любят следить дети, энергично скачут с ветки на ветку, весело перекликаясь по-птичьи, по голубому небу плывут мягкие кудрявые облака, напоминающие прохожим причудливых зверей, вроде полусобак-полуптиц или медведей с головой, чем-то смахивающей на орла, какие-то мелочи, например, старый ключик или давно потерянные запонки, или еду, да настолько сильно и правдоподобно, что невольно испытываешь голод, — а ему, Алу, приходится сидеть в душном салоне дорогого авто, вариться в костюме — он даже пиджак с галстуком снял, а все равно не помогает! — и выслушивать бубнеж младшего брата о том, что собираться всей семьей иногда не так вредно, как думает Стивенсон, наоборот, очень приятно, полезно, сглаживает углы в отношениях между родственниками, а Ал все не может взять в толк — какие углы он должен сгладить, если в его отношениях с отцом дыра. Глубокая такая, дна совсем не видно, и с идеально ровными краями — не зацепишься за что-нибудь, если вдруг будешь падать в эту бездонную яму, которую с отцом они, кажется, выкапывали наперегонки. — Вы должны прекратить! — сердито, хотя Стивенсон, право, в низком голосе брата находит по-детски капризные нотки, что, разумеется, сразу же вызывает у него легкую неровную улыбку, выкрикивает Джейсон, наверняка хмурясь и по старой привычке топая — чтобы деть куда-то лишнюю негативную энергию. — Что за детский сад, в конце концов? Алекс поудобнее устраивает телефон на плече, если такая поза вообще могла быть хоть малость удобной, учитывая то, что у него уже нестерпимо болит шея и спина после долгой работы с бумагами, хватаясь за руль обеими руками: одной водить не очень удобно, если честно, а если быть еще честнее, то брат позвонил очень не вовремя. И почему из всех двадцати четырех часов, что есть в сутках, надо выбрать именно это время? Стивенсон, разумеется, эту претензию высказывает, на что получает… тоже претензию. Только более громкую, недовольную и полную то ли осуждения, то ли разочарования — Алекс особо не вслушивается, пытаясь сосредоточиться на дороге, но брат настойчиво перетягивает внимание на себя какими-то громкими словами и фразами, с которыми Алекс совершенно не согласен. Джейсон просто не понимает. Откуда ему вообще знать о всем том, что произошло между ним и отцом, между отцом и его матерью? Джейсон был в какой-то мере виноват в этом, хотя винить его, определенно, было бы неразумно и глупо, но Алекс не мог иначе — острая необходимость не любить кого-то за все плохое, произошедшее и происходящее в его жизни, давила на плечи невыносимо тяжелым камнем. И может быть, чтобы избавить Джейсона от этой ужасной роли, ведь брат, казалось, был воплощением всего самого светлого, что могло быть в человеке, он так сильно не любил отца. И Алекс прекрасно понимал это, но не хотел даже признавать, а про что-то, что могло «сгладить углы», которых в глубокой яме их с Оскаром взаимоотношений и вовсе не было, уж тем более не хотелось думать. — Мы говорили об этом сотню раз! Тебе не надоело еще? — прерывает тираду Стивенсон, перехватывая соскальзывающий с плеча телефон рукой. Неприятный разговор слишком затянулся, и у мужчины это вызывает только гнев и еще большую усталость — сидя в душном офисе в такую погоду, он мечтал о прохладном душе и ведерке клубничного или фисташкового — а лучше оба и сразу — мороженого, а не о бесполезном разговоре, мотающем нервы. Голос по ту сторону звучит совершенно зло и обиженно, ведь «проблемы надо решать, Ал! а не убегать от них, как ты любишь это делать», и Стивенсону просто остается надеяться, что это не перетечет в нелепую ссору, виной которой в очередной раз стал отец, хотя он даже не принимал в этом участия. И его, Алекса, гордость, но об этом можно и не говорить. Он не хочет чувствовать себя еще большим подонком. Он входит в поворот слишком резко, совершенно не отдавая себя в этом отчета, потому что злость и обида — все те чувства, что возникают в душе при мысли об отце и их общем прошлом, — застилают его разум белой пеленой отчаяния. Он ощущает несильный толчок, от которого тут же тормозит, видит, как что-то мелькает перед лобовым стеклом, тут же исчезая из вида. Голос Джейсона с громкого и недовольного постепенно переходит в озабоченный, потому что Алекс молчит, пораженный, и только тяжело дышит в трубку, словно расстояние от офиса до этой самой улицы пробежал на своих двоих. Осознание к нему приходит не сразу. Он поначалу привычно скидывает вину на отца, пока не осознает, насколько это глупо — его здесь даже нет. Это не он отвлекал его от дороги, это не он сбил кого-то на этой проклятой машине в такую отвратительно чудесную погоду, слишком нехарактерную для конца августа. — …Ал! Алекс! Да чего ты молчишь, черт возьми?! Не игнорируй… — Я перезвоню позже, Джейсон, — глухо произносит Стивенсон, отстегивая ремень безопасности, и отключается. Выскакивает из машины, зачем-то замечая, что на улице и вполовину не так ужасно душно, как в салоне, будто между делом, а затем наконец обращает внимание на лежащего на асфальте человека. Парень — а на вид ему лет семнадцать или восемнадцать, но отчего-то он кажется то ли болезненным каким-то, то ли уставшим, хотя Стивенсон не привык судить людей и делать о них какие-то выводы по внешнему виду, — лежит на спине чуть поодаль, неловко прижимая руку к груди и подтянув к себе ноги. Лицо его выражает что-то такое странное, какая-то неясная, нечитаемая эмоция отражается во всем образе незнакомца, что мысль об этом вызывает у Алекса странный интерес. Он опускается рядом и, взволнованный, начинает сыпать извинениями, предлагать помощь — от «я отвезу тебя в больницу и оплачу лечение» до «можешь ударить меня, я заслужил», если последнее вообще можно назвать предложением помощи. — Как тебя зовут? — интересуется наконец мужчина, помогая парню подняться, тот не выглядит сильно испуганным или взволнованным, будто его каждый день машины сбивают, однако продолжает молча прижимать к груди руку и болезненно хмуриться — рука у него, кажется, сломана, но Алекс со своими скудными познаниями в медицине совершенно в этом не уверен, просто предполагает худшее. Молчание затягивается, незнакомец сверлит Ала своими большими глазами со странным выраженьем лица. А затем медленно хватается целой рукой за свою шею — как делают, показывая, что нестерпимо болит горло. Стивенсон хмурится. — Ты не можешь говорить? Он получает энергичный кивок, но в его, Ала, глазах все еще читается не озвученый вопрос — «почему?». Незнакомец что-то показывает одной рукой, хмурится сильнее. Закатывает глаза. Складывает пальцы в «рот», — все, кроме большого, прижимает друг к другу, а большой отводит вниз, — открывает его пару раз, как порой кто-нибудь изображает руками болтовню, передразнивая, а затем показывает пальцами крест. — Ты… э… немой? Опять кивок. Стивенсон думает, что играть в шарады ему совсем не нравится. И не нравится тот факт, что он сбил инвалида, — за немоту дают инвалидность? Ал понятия не имел, если честно, — потому что это могло плохо кончиться как для него, так и для самого паренька. — Ты представить не можешь, как мне жаль! — бормочет Стивенсон скорее просто для того, чтобы заполнить неловкую напряженную тишину, усаживает парня в машину, на переднее пассажирское, а потом садится сам. — Так… как тебя зовут? Ты не ответил. «И не ответит,» — запоздало понимает американец и вздыхает — пожалуй, слишком устало и громко, так, что печатающий что-то одной рукой незнакомец поднимает на него удивленный взгляд своих оленьих глаз — они у него и без того большие, со светлыми ресницами, а от непонимания кажутся еще больше; Алексу даже становится смешно от этого вида, и он издает нервный смешок, сосредотачивая внимание на дороге. До больницы они едут в тишине, только вот один не может ее прервать, а второй — не видит смысла. Ему ведь все равно не ответят, так зачем? Да и что он мог сказать этому парню? Отвесить комплимент его красивому лицу и очаровательным веснушкам, которые Ал заметил, пока парень валялся на асфальте, хмурясь от боли? Или, быть может, спросить, каким шампунем он пользуется, потому что волосы у него пушистые и даже выглядят необычайно мягкими, а челка очаровательно спадает ему на лоб? На улице по-прежнему тепло и солнечно, люди лениво снуют туда-сюда, кто-то спешит домой, кто-то торопится к друзьям или второй половинке, чтобы отлично провести остаток дня, а кто-то — наслаждается одиночеством, потому что, определенно, от людей и суеты порой стоит отдыхать. Алекс не знает, зачем заостряет на таких мелочах внимание. У него есть друзья: какие-то настоящие, какие-то — нет, продающие дружбу из выгоды; у Ала есть семья, — во всяком случае брат и Камилла, отчаянно пытающаяся заменить для него мать, — он всегда был окружен людьми, не чувствовал от этого утомления, но порой казалось, будто ему чего-то не хватает. Странное чувство, особенно если не знаешь — чего именно не достает, чтобы пазл наконец собрался. Когда машина наконец останавливается, припаркованная около больницы, парень протягивает Стивенсону телефон. На экране приветливо — наверное, приветливо только из-за того, что сам обладатель телефона зачем-то улыбается уголками губ, — светится всего два слова. «Родион Федоров.» Алекс усмехается. Определенно самое странное и неудачное знакомство в его жизни. Он помогает Родиону выйти из машины и ведет к дверям. — Алекс Стивенсон. Тебе, вероятно, не очень приятно познакомиться, но, признаю, это было… необычно. Буквально самый странный подкат в моей жизни. Родион беззвучно смеется, нелепо задирая голову вверх. Та самая неясная эмоция, которую в парне увидел Ал, отходит куда-то на задний план, и мужчине с необъяснимой силой хочется улыбнуться в ответ.

***

Рука у Федорова действительно оказывается сломана, благо, перелом не серьезный и кость с большой вероятностью срастется правильно в течение месяца или немногим дольше. Других повреждений на парне не нашлось, только пара ссадин с синяками, и Стивенсон почти почувствовал облегчение. Они садятся на скамью, стоящую в коридоре. Туда-сюда ходят люди, сотрудники режут глаза белыми халатами, что развивались за их спинами, словно причудливые мантии, что носят волшебники; в воздухе пахло лекарствами и от этого запаха кружилась голова. Алекс, чтобы как-то сгладить неловкость, рассказывал о своей работе в офисе — там постоянно происходило что-то неловкое, смешное и нелепое настолько, что порой Ал не понимал, почему эти идиоты работают на него (особенно Гюнтер, но про Гюнтера он шутил беззлобно, по-дружески), иногда что-то спрашивал, на что Родион по привычке сначала отвечал на языке жестов, насколько это возможно одной рукой, а потом одергивал себя и печатал в телефоне. Таким образом они узнали друг о друге достаточное количество ненужной информации, во всяком случае слишком много для людей, что больше никогда не увидятся. Например, Стивенсон узнал, что Родион боится пауков и не любит говорить о своей неполноценности, как сам он ее называл. Но она, кажется, почти не мешала парню жить, и Алекс искренне рад этому. Было чертовски интересно узнать причину немоты, — с рождения? а может какая-то травма или патология? обет молчания, в конце концов! — но ворошить чьи-то раны в привычки Ала не входит. — Иванович Родион Федоров! — раздается вдруг громкий девичий голос, эхом отскакивающий от стен коридора. К Родиону подходит — очень громко подходит, к слову, — какая-то девушка. — Ты можешь не влипать в неприятности хоть иногда? А если бы ты умер? Почти двадцать, а думать так и не научился! Может, это наследственное — смерть, связанная с машинами?! — Ну все, Маш, остынь, — на плечо, вероятно, Марии мягко опускается ладонь, и Алекс, молча наблюдающий за этой семейной то ли драмой, то ли просто сценой, не смог не заметить, как этот парень похож на Родиона (да и девушка, право, тоже — в какой-то степени). Они братья? Хотя это вполне очевидно. Федоров вскакивает со скамьи, машет рукой, изъясняясь на языке жестов. Алекс ничерта не понимал, но парень показывал что-то в ответ с недовольным видом; иногда к ним присоединялась Маша. Ал внезапно почувствовал себя лишним, будто неполноценный здесь он. И это чувство больно давило ему на грудь — обидой и чем-то таким тяжелым, чувством, которое не передашь словами. Оно было слишком запутанное и сложное, чтобы хоть кто-то мог это объяснить. Он тоже поднимается со скамьи, да так энергично, что она отъезжает назад по покрытому плиткой полу на пару сантиметров. В груди у Стивенсона разрастается необъяснимое желание взять всю вину на себя, потому что родионовы глаза опять наполняются какой-то странной тоской — она растекается в глубине глаз светло-голубым океаном, океаном, которого не касались ни штормы, ни корабли, ни даже малейшие волны — в этих глазах был полнейший штиль, будто тоска сковывала море в прозрачный лед. И это оказалось таким поразительно странным! — В этом нет вины Родиона. По большей части во всяком случае! Я слишком резко вошел в поворот, не сбавив скорость, — Ал с виноватым видом ерошит волосы на затылке по старой привычке, — а он просто оказался на дороге. Я возмещу убытки и все такое, правда! «А еще было бы хорошо, чтобы дело не дошло до суда,» — добавляет мысленно, чувствуя, как замирает сердце от одной только мысли о последствиях. Стоящие рядом трое переглядываются. Маша и тот парень, имя которого Алекс так и не узнал, косятся на брата то ли недоверчиво, то ли как-то разочарованно, как смотрят на человека, который творит одну и ту же глупость не в первый раз, а потом все-таки кивают. Главное, что их брат в порядке. С предложением обменяться номерами соглашаются все — даже Родион зачем-то, хотя Ал не уверен, что тот очень часто пользуется телефоном по прямому назначению, но СМС никто не отменял, так что почему бы и нет. Вероятность того, что они начали бы переписываться, близка к нулю. Маша и Артем — так, оказывается, зовут этого похожего на Родю парня — обещают сообщить, если с их братом случится что-нибудь еще, например, осложнения из-за пережитого стресса (хотя Федоров напуганным не выглядел, и Ал до сих пор уверен в этом), что-то с рукой или еще что угодно — Ал, если честно, просто хотел загладить свою вину; после этого они расходятся. Всю дорогу до дома Алекс Стивенсон, удивленный и сбитый с толку, вспоминает это слишком необычное знакомство и немого парня с очаровательно тоскливыми большими глазами. А потом вспоминает и о том, что стоило бы перезвонить брату. Но это — потом. Уж точно не во время вождения. И не во время поедания клубничного мороженного, за которым мужчина заскакивает в супермаркет около дома, потому что бессмысленные препирания, гора бумажной работы, дожидающаяся его в офисе, и дыра в отношениях в отцом — все то, что абсолютно приелось и стало серой повседневностью, — может и подождать. Он просто хочет вырваться из рутины, пусть ради этого придется цепляться за что-то, чтобы это серое болото будней не тянуло на дно. И у странного немого парня точно хватит на это сил.