Ему не нужны слова

*

— Нет, ну ты представляешь! — возмущенно вскрикивает Гюнтер, от переизбытка отрицательных эмоций постоянно размахивая руками и почти ударяя идущего рядом Ала по лицу; тот только вздрагивает каждый раз, ненадолго вскидывает голову и смотрит на друга, а потом возвращается в прежнее состояние. Гюнтер Шмидт, экономист по образованию, совершенно не смыслящий в психологии и всем, что касается человеческих чувств, щурится, разглядывая Стивенсона из-под ресниц. Пусть в психологии он и не смыслил ничерта, но с Алексом они знакомы достаточно давно, — немец даже затрудняется вспомнить, когда именно они познакомились; кажется, он тогда только-только поступил на экономический факультет, был горяч и неопытен, юн и с будоражащими кровь чувствами где-то глубоко в душе, — а потому понять, что что-то определено не так, не составило большого труда. И даже тупая, бессильная злость, терзающая Шмидта, отступает на второй план. — Ал, — мягко начинает мужчина, тянет Стивенсона в сторону пешеходнного перехода — на той стороне очаровательное уютное кафе со вкусной выпечкой, чудесный аромат которой забивается в нос уже на пороге кафе, и отменным латте — идеальное место, чтобы поговорить о том, что беспокоит. — Я вижу, что случилось что-то. Рассказывай давай. Стивенсон смотрит на него хмуро и сосредоточенно — аж тяжело становится под таким взглядом исподлобья, но мужчина смотрит словно сквозь, взор его обращен вникуда. Алекс находится в каких-то тяжелых раздумьях, терзающих его душу. Затем мужчина вздыхает, будто прогоняет этим самым от себя навязчивые мысли, образы, воспоминания — Шмидт не знал, что у этого человека в голове. Никогда не знал. Он, чего греха таить, и с собой никак не мог разобраться — чувства слишком сложны, неоднозначны в своих проявлениях, их не расчитать и не предугадать. — На днях… — Ал на несколько секунд смолкает, — на днях я сбил человека на машине. Парень в порядке — не испугался даже, только рука сломана, но он… он такой… Ну, он немой. — Гюнтер то ли удивленно, то ли в какой-то мере скептически или с сомненьем, потому что не понимает, к чему клонит его друг, выгибает бровь. Алекс, глянув на его лицо, усмехается, и камень раздумий, кажется, становится чуточку легче. — Но он был такой… необычный что ли? Не вписывался никуда — ото всех проходящих мимо отличался. На его фоне… не подумай, что я идиот или преувеличиваю — это действительно так, на его фоне все кажутся неполноценными. Это так странно, да? Гюнтер открывает дверь кафе, и оба мужчины тут же довольно шурятся от теплого, пропахшего кофе и выпечкой воздуха — на улице стоял конец лета, но погода испортилась совершенно, будто осень решила прийти пораньше. Никому это не нравилось — на улицах в такую погоду серо и темно из-за хмурых тяжелых туч, закрывающих собой Солнце, в спину (или того хуже — в лицо и грудь) задувает ужасный холодный ветер, заставляющий поплотнее запахивать пальто. Перемены в погоде произошли резко и неожиданно: всего неделю назад все изнывали от жары. Они подходят к прилавку, сохраняя молчание, делают заказ. Ал останавливается на эспрессо и каком-то яблочном пироге в шоколадной глазури, что глядел на него с витрины с немой просьбой купить, Гюнтер заказывает латте и несколько небольших пирожных — он вообще не особо жалует сладкое, но переодически необъяснимо сильно хочется чего-нибудь, а потакать своим желаниям иногда — не так уж и плохо. Они садятся за столик у окна, недалеко от прилавка — Алекс любит иногда наблюдать за забегающими в кафе людьми и думать. Раздумья — самое ужасное хобби из всех возможных, пожалуй, потому что именно раздумья порой приводят к самым пугающим и будоражащим сознание вещам, но Ал не мог ничего с собой поделать. — Так ты говоришь, что рядом этим немым все… неполноценные? — уточняет Шмидт, подпирая подбородок кулаком. Ал только утвердительно кивает; это слишком сложно, чтобы объяснить словами. — А знаешь, у меня тоже был знакомый немой. Он на несколько лет меня младше. Самое странное — он перестал говорить внезапно, лет в тринадцать.— немец делает недолгую паузу, поднимая взгляд к потолку — будто это могло помочь ему вспомнить больше. — Кажется, у него отец погиб. В любом случае, есть такие люди, рядом с которыми ты… с ними что-то не в порядке, но они как будто более в порядке, чем все вокруг. Гюнтер смолкает, философски подняв палец к небу. Ал молчит, бегая взглядом по лицу друга. В лицах обоих — то самое странное выраженье, когда человек вот-вот засмеется, хотя не стоило бы, но почему-то выжидает несколько секунд — то ли думает, стоит или нет, то ли просто не сразу понимает, что ему хочется смеяться. Наконец оба не выдерживают и под недовольные взгляды посетителей заливаются непринужденным смехом. Все-таки Гюнтер действительно ничерта не смыслил в таких вещах. Поднос с кофе уже стоит на столике, а сладости зазывающе блестят гладкими шоколадными боками или яркими — и точно такими же съедобными — украшениями. На них внимание обращают не сразу. А Ал и вовсе давится своим эспрессо, практически обплевав сидящего напротив Гюнтера. Дверь отворяется. В кафе входит он. Ал почему-то думает, что вот-вот упадет в обморок, хотя на этого человека ему должно быть практически все равно. Но, видимо, просто не получается, потому что Родион каким-то неизвестным образом притягивает взгляд, внимание и мысли. Федоров изъясняется сначала на языке жестов, а потом, спохватившись, достает телефон. Бариста улыбается ему по-доброму, будто Родион — постоянный посетитель, что вполне вероятно, либо хороший знакомый. Впрочем, это совершенно не важно. Алекс встревоженно дергает Шмидта за рукав: — Вот он! Это он! Шмидт сначала закатывает глаза — ну что за ребячество, а после медленно — или нет, Алексу кажется, что секунды растягиваются в вечность, — поворачивает голову. Окидывает парня внимательным взглядом, останавливаясь на лице, что кажется знакомым, будто они пересекались раньше или, быть может, это то самое чувство, противоположное дежавю, — Гюнтер в чувствах совсем не смыслил, просто знал — у него в груди что-то оглушительно бу́хает; а потом обращает внимание на сломанную руку, поддерживаемую повязкой в одном положении. Должно быть неудобно изъясняться на языке жестов одной рукой, но Гюнтер в первую очередь обращает внимание на нелепые рисунки вроде каких-то цветов, звездочек и улыбок — все это кажется таким забавным, что симпатия к этому парню появляется в груди, словно загорается спичка. — Ну так позови его, в чем проблема? Правда я так и не понял, что тебе нужно от этого парня, — Шмидт делает короткую паузу, отпивая подостывший кофе. — Хотя… он кажется мне знакомым, и… Алекс не удосуживается дослушать. Гюнтер закатывает глаза: это было вполне в духе Стивенсона. И он настолько привык, что уже перестал обижаться на такое. Алекс был слишком хаотичен и неусидчив для своего возраста и положения, что-то он делал с детским упрямством и рвением и иногда из-за этого ему приходилось становиться той еще манипуляторской сволочью, чтобы не влипнуть в неприятности. — Родион! Иди к нам! Парень, до этого скучающе водивший взглядом по стене за спиной бариста, вздрагивает. Нелепо вертит головой из стороны в сторону, пока наконец не натыкается на машущего ему Ала, что от усердия аж приподнялся с места. Уголки губ сами собой поднимаются вверх, складываясь в легкую улыбку. Родион кивает, как бы здороваясь, и, дождавшись свое капучино с какой-то булочкой, подходит к столику. Алекс смотрит на парня то ли с благоговением, то ли с каким-то радостным энтузиазмом, что всегда был ему присущ, если дело доходило до определенного круга вещей. Гюнтер выяснил, что этот самый «круг» состоит в основном из собак, пиццы и прочей вредной еды, новых серий сериала и каких-либо интересных происшествий на работе — словом, все то, что нравилось Алу или вызывало у него интерес. За столиком воцаряется неловкая тишина, и Шмидт, кажется, понимает, что имел ввиду Стивенсон. Такие люди, как этот самый Родион, своей неполноценностью на фоне прочих кажутся более полноценными. Это странно. И не поддается объяснению — разве что философия способна на это, но в ней Гюнтер тоже совершенно ничего не смыслил. — Гюнтер Шмидт, — он протягивает ладонь для знакомства, когда Родион наконец опускается на диванчик с ним рядом. Немец так и остается сидеть, в какой-то мере оскорбленный, нелепо вытянув руку. Родион смотрит на него с удивлением, — радостным? — и его большие глаза кажутся еще больше. Он тут же хватается за телефон. Что-то печатает с сосредоточенным видом, а потом передает в руки Гюнтеру. «Родион Федоров. Не знаю, помнишь ты или нет, но мы были знакомы в детстве». Ох. Гюнтер удивленно замирает. Нет, ничего такого в их встрече не было, — друзья детства порой пересекаются, если не переезжают в разные города, — но Родион так сильно изменился. Во всяком случае Шмидту так кажется; он видит, что все те выраженья и эмоции, присущие детям, будь то какая-то мягкость в чертах, детская полнота и светящееся эмоциями лицо, в Родионе сошли на нет. Гюнтер помнит округлое лицо и огромные голубые глаза, разглядывающие все вокруг с неподдельным интересом — казалось, эти глаза были настолько большими, что в них умещалось целое озеро. Помнит пустую болтовню, по-детски суетливую, взволнованую, перескакивающую с темы на тему, и помнит, как внезапно она прервалась. Гюнтер забыл о Родионе, как о части детства, как о чем-то, что со временем проходит, остается позади, и встретить его сейчас, такого непохожего на прежний свой облик, оказалось поразительно странным. Только вот сам Федоров того же не испытывал — непринужденно улыбался, все такой же молчаливый, слушал рассказ Алекса, что в очередной раз перетягивал внимание на себя: у него это уже привычка. В свете ламп, светловолосый и бледный, Родион походил на ангела. Это замечали все. Это аксиома. Родион был таким еще в детстве. — Так вы знакомы! — выкрикивает удивленно Алекс, тянется через весь столик для того, чтобы хлопнуть немца по плечу, а потом вновь переключает внимание на Федорова (и Гюнтер с усмешкой замечает, как у него начинают светиться глаза. Алекс очарован, очевидно). — Скажи, Родь, он всегда был таким занудой, а? Шмидт громко вздыхает. Если эти двое споются, наступит конец света. Персональный, для него одного. Родион беззвучно усмехается, щурясь, и энергично кивает. Гюнтер опять вздыхает и обнимает Федорова за плечи, будто утягивает подальше от Алекса: — Он плохо на тебя влияет. Родион смеется. У него странный смех — словно кто-то выключил звук. Ну конечно, как же немой может смеяться? И тем не менее, иногда нелепо задирая голову или щурясь и смахивая со светлых ресниц слезинки, Родион выглядел очаровательно. Хотелось смеяться вместе с ним, стать его голосом, чтобы весь мир обратил на Родиона Федорова внимание. «Даже его неполноценность не мешает ему быть… таким,» — заключают и Шмидт, и Стивенсон практически одновременно; оба не могут точно сказать — каким «таким», потому что этому парню сложно дать описание (тем более если ты не сведущ в чувствах, как Гюнтер). Может быть такое восхищение — эйфория от воспоминаний о прошлом и интерес к чему-то новому и необычному? Они оба не знали. *** Они выходят из кафе спустя полчаса, Алекс без умолку болтает о всякой чепухе, не может сдержаться и постоянно подкалывает Гюнтера — тот почему-то всегда становился алексовским объектом стеба, наверное просто из-за того, что друзей у него больше не было, а Алекс невероятно сильно любил шутить, и Родион поддакивает Стивенсону, иногда рассказывая какие-то вещи из их детства и заливаясь непринужденным беззвучным смехом. Гюнтер с ужасом понимает — эти двое спелись. Слишком быстро, он даже не успел подготовиться. Через квартал Родион прощается и сворачивает в какой-то из дворов в спальном районе. Гюнтеру и Алексу стоило бы зайти в офис. Их перерыв затянулся практически до конца рабочего дня, но ведь начальник и его близкий друг могут себе позволить иногда, да? На самом деле это вина новой секретарши, — тоже немки, к слову; Ал не удержался и сказал, что Гюнтер должен почувствовать родную кровь, — которая выводит Шмидта из себя одним своим видом. И орет постоянно, будто главнее всех. Страшная женщина. — И как он тебе? — интересуется Шмидт. Не то чтобы ему очень хотелось узнать, что думает Алекс о Родионе. Даже ему, не разбирающемуся в тонкостях человеческого поведения, понятно, что Алекс очарован, — смотреть на кого-то так может только очарованный человек — но подтверждение собственных догадок стало бы маленькой победой. Может ли Шмидт набить себе тату в качестве вознаграждения или эта победа — мелочь? В любом случае, у него есть парочка эскизов. — Он… — Алекс молчит, задумчиво сверля взглядом асфальт. Родион определенно ему понравился, — кому он вообще мог не понравиться? — но это чувство сложно охарактеризовать как простое «понравился». С другой стороны, Стивенсон не романтик, чтобы задумываться об этом, да? Он скромно продолжает, будто испытывая смущение: — Он заинтересовал меня. Гюнтер фыркает: — И когда ты позовешь его на свидание? — Я не… Думаешь, он согласится? Я его, вообще-то, на машине сбил. Гюнтер не может сдержать смешка — звучит чрезвычайно смешно. Но Алекс, кажется, сильно озабочен этим, так что стоило бы что-нибудь придумать. Стивенсон почему-то всегда спихивает эту обязанность на него. — Ну… может… О! Сходим в кино? Слышал, на выходных крутят «Унесенных призраками», мы с Родионом их обожали. Не совсем свидание, но для начала сойдет. — Гюнтер, ты гений! Он вздыхает: — Я знаю, — «было бы классно, если бы мне за это платили».